В начале сентября 1941 года мы… нет, не восстановили почти разрушенную организацию, до этого было еще далеко… мы создали надежное ядро, способное хотя бы отчасти выполнять серьезные задачи. Участие партии сразу стало заметным. Участились случаи саботажа, участились забастовки на заводах – и в конце сентября нас атаковал Гейдрих. Первое осадное положение не сломило нараставшего активного сопротивления, но замедлило его и нанесло партии новый удар. Пострадали Пражская область и молодежные организации, погибли новые, ценные для партии, товарищи: Ян Кречи, Штанцль, Милош Красны и многие другие.
После каждого такого удара мы в который раз убеждались в несокрушимости партии. Падал боец, и, если его не мог заменить один, на его место вставали двое или трое. В новый год мы вступали с уже крепко выстроенной организацией, пусть и не охватившей всё и вся, пусть не такой разветвленной, как в феврале 1941 года, но способной выполнять основные задачи. Мы разделили работу между собой, но движущей силой стал Гонза Зика.
О том, как действовала наша печать, могут, наверное, поведать доказательства, спрятанные товарищами на чердаках и в подвалах. Не стану о них говорить. Газеты наши читали не только члены партии, но и беспартийные. Они выходили большими тиражами и печатались во множестве разных, обособленных друг от друга типографиях (на копировальных машинах). Выходили регулярно и на злобу дня. Например, военный приказ товарища Сталина от 23 февраля 1942 года наши читатели увидели уже вечером 24 февраля. Отлично работали наши печатники, группа врачей и особенно группа «Фукс-Лоренц», которая также выпускала собственный информационный листок «Мир против Гитлера». Все остальное я делал сам, чтобы сберечь товарищей. На тот случай, если меня арестуют, был подготовлен заместитель. После моего провала он вступил в дело и работает до сих пор.
Аппарат мы сделали максимально простым, чтобы одной задачей занималось как можно меньше людей. Отказались от длинной цепи связных: как выяснилось в феврале 41-го, она не защищала, а, наоборот, подвергала Центральный комитет опасности. Было, правда, больше риска для нас самих, но для партии в целом так было намного безопаснее. Такой провал, как в феврале, уже не мог повториться. Вот потому-то, когда меня арестовали, Центральный комитет, пополнившийся новым членом, спокойно продолжил работать. О нем не знал даже мой ближайший соратник.
Гонзу Зику арестовали ночью 27 мая 1942 года. Снова неудачное стечение обстоятельств. Это случилось сразу после убийства Гейдриха, когда, подняв на ноги аппарат оккупантов в полном составе, устроили облавы по всей Праге. Гестаповцы явились на квартиру в Стршешовицах[32], где скрывался Зика. С документами у него все было в порядке, и он, вероятно, не вызвал бы подозрений. Но Зика не захотел подвергать риску приютившую его семью, выпрыгнул из окна второго этажа, разбился и попал в тюремную больницу со смертельной травмой позвоночника. Гестаповцы даже не представляли, кого схватили. Восемнадцать дней спустя, сравнив фотографии, установили его личность и, умирающего, доставили для допроса во дворец Печека. Меня вызвали на очную ставку. Так мы увиделись с ним в последний раз. Пожали друг другу руки, Зика широко мне улыбнулся и сказал:
– Здравствуй, Юлик!
Больше от него ничего не услышали. Ни слова. Он потерял сознание после нескольких ударов по лицу, и некоторое время спустя его не стало.
Об аресте Зики я знал 29 мая. Связные работали хорошо, и благодаря им я успел частично согласовать с ним свои дальнейшие шаги. Позже мои действия утвердил Гонза Черный. Это стало нашим последним совместным решением.
Гонзу Черного арестовали летом 1942 года. Уже не стечение обстоятельств, а грубое нарушение дисциплины Яном Покорным, который поддерживал связь с Черным. Покорный повел себя не так, как следовало ведущему партийному работнику. После нескольких часов допроса – правда, достаточно жестокого, но чего еще можно было ожидать! – после нескольких часов допроса он струсил и указал на квартиру, где встречался с Черным. Оттуда вышли на Гонзу, и через несколько дней тот оказался в гестапо.
Очную ставку нам устроили сразу же, как его привезли.
– Знаешь его?
– Нет.
Отвечали мы одинаково. Он вообще отказался давать показания. От долгих мучений Гонзу спасло старое ранение: он быстро потерял сознание. Ко второму допросу он о многом был осведомлен и вел себя соответственно принятым нами решениям.
От него ничего не узнали. Продержали его долго, надеясь, что чьи-нибудь показания заставят его говорить. Надеялись зря.
Тюрьма его не изменила. Веселый и мужественный, он открывал другим перспективу жизни, хотя знал, что у него совсем иная перспектива – смерть.
Из Панкраца Черного увезли внезапно в конце апреля 1943 года. Куда – не знаю. В тюрьме в таком внезапном исчезновении таилось нечто зловещее. Могу ошибаться, но все же не думаю, что мы с ним увидимся.
Мы всегда помнили об угрозе смерти. Знали: если попадем в лапы гестапо, живыми нам не уйти. Соответственно поступали и в Панкраце. И вот теперь, пожалуй, нужно пояснить, почему некоторое время назад я стал поступать чуть иначе.
Молчал я семь недель, потому что понимал, что меня уже ничего не спасет, а вот товарищи на воле могут оказаться в опасности. Молчание стало моим противостоянием.
Заговорил Клецан. Уже пострадали несколько человек из интеллигенции. Объявили осадное положение. Пошли массовые аресты и расстрелы без долгих разговоров. В гестапо придумали схему: если Ванчура виновен, почему невиновны другие? Почему невиновен С. К. Нойманн? Халас? Ольбрахт? Этих троих мне назвали как авторов статей в «Руде право». Арест их не подлежал обсуждению, а арест значил верную смерть. За ними последовали бы Незвал, Зайферт, оба Выдры, Достал, и, по непонятным мне причинам, Фрейка и даже такой приспособленец, как Бор. Расскажи я гестапо все, что знал, – все равно не мог бы причинить им вреда. Но важно было совсем не это. Спас бы я их молчанием? Действительно ли помогало мое молчание? Или уже приносило вред?
Требовалось найти ответ на этот вопрос. И я нашел. Прекрасно осознавая, что происходит вокруг меня и с кем я имею дело, за семь недель, проведенных в гестапо, я многому научился. Познакомился с местными властями, их приемами, оценил их значимость и понял, что сумею вести борьбу даже здесь, пусть и иными методами, чем на воле, но с той же целью. Продолжать молчать означало упустить такую возможность. Нужно было нечто большее, чем сказать самому себе, что я исполнил свой долг в каком бы то ни было месте и в какой бы то ни было ситуации. Нужно было повести совсем другую игру. Не ради себя – в этом не было смысла, а ради других. От меня ждали признаний. И я их сделал. Гестапо многого ожидало от моих показаний. Вот я их и «давал». Как – вы узнаете из моего дела.
Оказалось даже лучше, чем я мог подумать. Гестаповцы отвлеклись. Забыли про Нойманов, Халасов, Ольбрахтов. Оставили в покое чешскую интеллигенцию. Освободили Божену Пулпанову и Йиндржиха Элбла, пусть они станут свидетелями моих слов. Более того, мне поверили! Тогда я продолжил «давать» показания. В течение нескольких месяцев гестаповцы преследовали фантом, который, как и все фантомы, был привлекательнее действительного положения дел. А то, что было в реальности, продолжало работать и разрастаться до величины, превосходившей любые фантомы. Я получил возможность вмешиваться в дела тех, кто уже оказался в Панкраце, и это вмешательство «не оставалось без последствий». Единственная работа, которую я честно выполнял как «хаусарбайтер» во дворце Печека.
То, что я отсрочил собственную смерть, выиграл время, которое могло бы мне помочь, стало наградой, на которую мне не приходилось рассчитывать.
В течение года я ставил здесь пьесу с самим собой в главной роли. Временами она была забавной, временами утомительной, но каждый раз драматичной. У каждой пьесы есть конец. Кульминация, кризис, развязка. Занавес падает. Аплодисменты. Публика, отправляйся спать!
Пьеса моя подходит к концу. Его я не написал. Мне он неизвестен. Ведь это уже не игра. Это жизнь.
И в жизни нет зрителей.
Занавес поднимается.
Люди, я любил вас. Будьте бдительны!
Цитаты
…Кто заставит сидеть навытяжку мысль?
Все киностудии мира не сняли столько фильмов, сколько их спроецировали глаза задержанных в ожидании очередного допроса, пытки, смерти.
Я любил жизнь и ради этой любви стал бороться. Любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне взаимностью, страдал, когда не отвечали любовью. Кого обидел – простите, кого порадовал – не печальтесь! Пусть мое имя ни у кого не вызывает печали.
Если слезы помогут смыть с глаз пелену печали, плачьте!
Участвовать в самой последней битве – разве это не прекрасно?!
И мы поем, когда душу бередит тоска, поем, когда выдается удачный день, поем, чтобы проводить товарища, с которым вряд ли снова увидимся, поем, чтобы приветствовать хорошие вести о боях на Востоке, поем для утешения, для радости – поем так, как пели люди в давние времена и будут петь до тех, пока не перестанут быть людьми.
Солнце! Так щедро светит этот круглый волшебник, столько чудес творит на глазах у людей. Но так мало людей согрето его лучами. Но все переменится.
Мир прекрасен в погожий день, когда ты только-только пробудился после доброго сна. Но когда ты пробудился после сна на смертном одре, мир прекраснее, чем когда бы то ни было. Тебе кажется, что ты хорошо знал сцену, на которой разыгрывается жизнь. Но теперь, когда ты воскрес из мертвых, тебе чудится, что осветитель включил все юпитеры и сцена эта словно залита светом. Тебе кажется, что ты все и так видел. Но теперь ты будто поднес к глазам бинокль и одновременно рассматриваешь мир под микроскопом.