Такие встречались и среди заключенных, и среди инспекторов-чехов, и среди агентов из полицейского управления. В кабинете следователя иной клялся в верности нацистскому господу богу, в «Четырехсотке» же ставил свечу большевистскому «дьяволу». На глазах у немецкого комиссара давал тебе зуботычину, чтобы выбить имя связного, а в «Четырехсотке» на правах друга-товарища предлагал кусок хлеба. Во время обыска мародерствовал в твоей квартире, а в «Четырехсотке» с сочувствием совал украденную у тебя же сигарету.
Имелась и другая разновидность того же типа: по своей инициативе не истязали, но помогали и того меньше, думали исключительно о собственной шкуре. Чем не политический барометр! Волнуются и исключительно официальны с заключенными? Будьте уверены: немцы идут на Сталинград. Проявляют дружелюбие и пытаются заговорить? Обстановка меняется, и атаки немцев, вероятно, отбили под Сталинградом – заводят разговор о том, что они коренные чехи, и о том, как попали на службу в гестапо. Потрясающе! Красная армия наверняка уже под Ростовом. Такие вот люди: тонешь – стоят, засунув руки в карманы, выплывешь – охотно помогают вылезти на берег.
Люди этого сорта чувствовали коллектив «Четырехсотки» и, осознавая всю его силу, пытались с ним сблизиться. Но безуспешно.
Были и те, кто не имел о коллективе ни малейшего представления. Назвал бы их убийцами, но убийцы все-таки люди. Говорившие по-чешски изверги с дубинкой и железным прутом в руках истязали чехов-заключенных так, что отворачивались даже немецкие комиссары. Не ссылались на интересы собственной нации или Рейха – пытали и убивали из садизма. Выбивали зубы, прокалывали барабанные перепонки, выдавливали глазные яблоки, отрезали половые органы, проламывали черепа – забивали до смерти с неимоверной жестокостью, не имевшей никакой причины, кроме самого процесса. Ежедневно я видел этих чудовищ, ежедневно разговаривал с ними и терпел их присутствие, от которого все вокруг наполнялось кровью и криками, но мне помогала вера, что никто не уйдет от правосудия, даже если будут уничтожены все свидетели их преступлений.
А рядом с ними, за тем же столом и, казалось бы, в том же чине сидели люди, которых справедливо было бы называть Людьми с большой буквы. Люди, превратившие организацию заключения в организацию заключенных, люди, помогавшие создать коллектив «Четырехсотки» и сами принадлежавшие ему всем своим сердцем. Они не были коммунистами, и тем ощутимее их величие. Прежде, еще на службе в чешской полиции, они, наоборот, преследовали коммунистов, однако, увидев их борьбу с оккупантами, признали их силу и поняли важность для собственного народа. С тех пор они верно служили и помогали всем, кто оставался преданным коммунистической идее даже на тюремной скамье. Многие подпольщики на свободе засомневались бы, если бы прознали об ужасах, что их ожидают, попади они в руки гестапо. Те, кто был здесь, видели эти ужасы постоянно – каждый день, каждый час. Каждый день, каждый час предполагали, что сядут рядом с другими заключенными и их будет ждать еще худшая участь. И все же не сомневались. Они помогли спасти тысячи жизней и облегчить участь тех, чьи жизни спасти не удалось. Назовем их по праву героями. Без их помощи «Четырехсотка» никогда не стала бы такой, какой была и какой ее узнали тысячи коммунистов, – пятном света в доме мрака, окопом во вражьем тылу, центром борьбы за свободу прямо в логове оккупантов.
Глава 5Люди и людишки
Об одном прошу тех, кто переживет это время, – не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Скрупулезно собирайте свидетельства о тех, кто погиб за себя и за вас. Наступит день, когда настоящее станет прошлым и станут рассказывать о великих временах и о творивших историю безымянных героях. Мне бы хотелось, чтобы все знали: не было безымянных героев. Были люди – и у каждого свое имя, свой облик, свои желания и надежды. И муки самого незаметного среди них ничуть не меньше мук того, чье имя сохранилось в людской памяти. Мне бы хотелось, чтобы они навсегда остались близкими нам, как наши товарищи, как родные, как мы сами.
Пали целые поколения героев. Полюбите хотя бы одного как дочь или сына и гордитесь им как великим человеком, который жил ради будущего. Тот, кто сохранял верность будущему и пал, чтобы оно стало прекрасным, – словно изваяние из камня. А тот, кто из праха прошлого хотел соорудить плотину и остановить волну революции, – лишь фигурка из трухлявого дерева, пусть даже сегодня его погоны расшиты золотом. Но и этих людишек нужно разглядеть во всей их никчемности и убогости, во всей их жестокости и нелепости, потому что это материал для суждения в будущем.
То, о чем я расскажу дальше, – только наброски, свидетельские показания, не больше. Фрагменты, которые мне удалось подметить на небольшом участке жизни и с близкого расстояния. Но и в них есть черты подлинной правды – больших и маленьких людей и людишек.
Йозеф и Мария. Он электрик, она служанка. Следовало посмотреть, как они жили. Обстановка простая, без затей: книжный шкаф, статуэтки, картины на стенах – и чистота, невероятная чистота. Казалось, что вся жизнь Марии в этой квартирке и что она понятия не имеет о том, что творится вокруг. Меж тем к моменту ареста Мария уже давно состояла в Коммунистической партии и по-своему мечтала о справедливости. Оба вели работу скромно и незаметно, были преданы делу и не отступили перед трудностями в период оккупации.
Три года спустя в их квартиру ворвались агенты тайной полиция. Йозеф и Мария стояли рядом, подняв руки.
Ночью мою Густину увозят в Польшу – «на работы». На каторгу, на смерть от тифа. Мне остается жить, возможно, несколько недель, а может быть, два-три месяца. Документы уже в суде. Наверное, еще четыре недели в Панкраце, потом еще два-три месяца – и все, конец. Едва ли смогу дописать свой репортаж. Постараюсь продолжить в ближайшие дни. Сегодня не могу. Сегодня голова и сердце полны Густиной – благородной, пылкой, редкой и преданной спутницей моей жизни.
Каждый вечер я пою ей ту песню, которую она очень любила: о синем степном ковыле, что шумит, о славных партизанских боях, о храброй казачке, которая билась за свободу бок о бок с мужчинами, и о том, как в одном из боев «ей подняться с земли не пришлось»[14].
Vot, moj družok bojevoj! Какая сила кроется в этом маленьком существе с тонкими чертами лица и огромными детскими глазами, в которых столько нежности! Постоянная борьба и частые разлуки сохраняли в нас чувство первого знакомства, и жар первых ласк и первой близости мы переживали не раз, а сотню раз в нашей жизни. И каждый раз в часы ли радости или волнений, тревоги или печали наши сердца бились в унисон, дышали мы единым дыханием.
Годами мы работали вместе, по-товарищески помогая друг другу. Годами она становилась моим первым читателем и критиком, и мне было трудно писать, если я не чувствовал на себе ее нежного взгляда. Годами боролись плечом к плечу, а борьба всё не прекращалась, и годами рука об руку мы бродили по любимым местам. Лишились многого, но многому и радовались: мы были богаты богатством бедняков – тем, что есть внутри нас.
Густина? Вот что значит Густина.
В середине июня прошлого года во время осадного положения она увидела меня впервые спустя шесть недель после ареста, после всех тех мучительных дней в одиночке, проведенных в мыслях о моей смерти. Ее вызвали, чтобы меня «разжалобить».
«Уговорите его, – велел ей на очной ставке начальник отдела, – уговорите, пусть образумится. Если не думает о себе, пусть подумает о вас. Даю час на размышление. Будет упорствовать – сегодня же вечером вас расстреляют. Обоих».
Густина приласкала меня взглядом и ответила: «Господин комиссар, меня это не страшит. Исполните мою последнюю просьбу. Убьете его – убейте и меня».
Вот что значит Густина! Любовь и сила.
Они способны отнять у нас жизнь, да, Густина? Но честь и любовь они отнять не способны.
Эх, друзья, можете ли представить, как бы мы зажили, если бы встретились после всех этих страданий! Снова нашли бы друг друга в вольной жизни, озаренной свободой и творчеством! Когда наконец свершилось бы то, к чему мы стремились, за что боролись и за что сейчас стоим насмерть. Даже погибнув, мы продолжим жить в частице вашего великого счастья, ведь мы вложили в него всю свою жизнь. В этом наша радость, но прощание навевает печаль.
Не позволили нам ни проститься, ни обнять друг друга, ни обменяться рукопожатием. Только тюремный коллектив, который связывает Панкрац даже с Карловой площадью, передает нам новости о судьбе друг друга.
Ты знаешь, Густина, и я знаю, что нам уже не свидеться. И все же издалека я слышу твой голос: «До свидания, мой милый!»
До свидания, моя Густина!
Мое завещание.
Не имел ничего, кроме библиотеки, но гестапо уничтожило и ее.
Написал множество литературно-критических и политических статей, репортажей, литературных этюдов и театральных рецензий. Одни создавались на потребу дня и умерли вслед за ним. Пусть покоятся с миром. Другие имеют право на жизнь. Я питал надежду, крошечную надежду, что их издаст Густина. Сейчас же прошу своего верного друга Ладю Штола выбрать самые лучшие и составить из них пять сборников:
1. Политические статьи и полемика.
2. Избранные репортажи о Родине.
3. Избранные репортажи о Советском Союзе.
4 и 5. Литературно-театральные статьи и этюды.
Большинство заметок публиковалось в «Творбе» и «Руде право», некоторые – в «Кмене», «Прамене», «Пролеткульте», «Добе», «Социалисте», «Авангарде» и пр.
У издателя Гиргала (люблю его за бесспорное мужество, с которым он во время оккупации издал мою Божену Немцову) хранится моя рукопись о Юлии Зейере, а где-то в доме, где когда-то жили Елинеки, Высушилы и Суханеки (большинства из них уже нет в живых), спрятаны часть монографии о Сабине и заметки о Яне Неруде.