Тем не менее его арестовали вскоре после меня, и я сильно встревожился, когда увидел его здесь. Если бы он заговорил, слишком многие оказались бы под угрозой! Но Йозеф молчал. В тюрьму он попал из-за листовок, которые дал почитать другу, и, кроме как о них, в гестапо ничего не узнали.
Несколько месяцев спустя, когда из-за Покорного и Пиксовой, которые не следовали правилам конспирации, открылось, что Гонза Черный жил у сестры пани Высушиловой, гестаповцы два дня «допрашивали» Пепика – пытались отыскать «последнего из могикан» нашего Центрального комитета. На третий день Йозеф появился в «Четырехсотке», с великой осторожностью сел на скамью – сидеть на свежих ранах очень трудно, – я с тревогой посмотрел на него, стараясь одновременно и задать вопрос, и приободрить. Он отозвался с лаконичностью жителя пражской окраины:
– Башка не прикажет – ни язык, ни задница не скажет.
Я хорошо знал эту пару, знал, как они любили друг друга, как скучали, даже если расставались всего на день-другой. Теперь же проходили месяцы… Как тосковала, должно быть, в гостеприимной квартирке над Михли[21] женщина – женщина, оставшаяся в одиночестве в том возрасте, когда одиночество втрое тяжелее смерти. Сколько бессонных ночей она проводила, мечтая, как поможет мужу и они вернутся в свою маленькую идиллию. Себя они называли довольно забавно – мамулькой и папулькой. Мария нашла единственное решение – продолжать работать, работать и за себя, и за него.
Новый, 1943 год она встретила в одиночестве; стол был накрыт на двоих, а на том месте, где обычно сидел Йозеф, стояла его фотография. Когда часы били полночь, Мария чокнулась с его рюмкой, выпила за его здоровье, за то, чтобы вернулся, чтобы дожил до освобождения.
Месяц спустя ее арестовали. Многие в «Четырехсотке» встревожились, ведь Мария была одной из тех, кто поддерживал связь с волей.
Она не сказала ни слова.
Марию не пытали физически: она была слишком хилой и умерла бы от побоев. Марию пытали намного чудовищнее – терзали ее воображение.
За несколько дней до ее ареста Йозефа увезли «на работы» в Польшу. Ей говорили:
– Знаете, жизнь там тяжелая. Даже для здорового человека. А муж ваш калека. Не выдержит, пропадет. Больше его не увидите. Разве сможете вы, в ваши-то годы, найти себе кого-то еще? Проявите благоразумие, расскажите все, что знаете, и он сразу вернется к вам.
«Пропадет! Бедный мой Пепик! Кто знает, какая смерть его ждет! Сестру убили, мужа убивают… Останусь я одна, совсем одна! Кого мне искать-то, да еще в таком возрасте… Одна-одинешенька, до самой смерти… Спасла бы его, вернула бы его, но какой ценой? Нет, это была бы уже не я, это был бы уже не мой папулька…»
Она не сказала ни слова.
И пропала в одном из безымянных транспортов гестапо.
Вскоре пришла весть, что Пепик умер в Польше.
Впервые я пришел к Баксам вечером. Дома были только Йожка и маленькое создание с выразительными глазами по имени Лида. Больше похожая на ребенка, она с любопытством разглядывала мою окладистую бороду и казалась довольной тем, что в доме теперь новое развлечение и ей будет чем заняться.
Мы быстро подружились. Выяснилось, что на самом деле ребенку почти девятнадцать, что это сводная сестра Йожки и зовут ее Плаха[22] – ничего общего с ее характером имя это не имело, что играет она в любительском театре и это занятие ей нравится больше всего на свете.
Я стал поверенным ее тайн и именно так наконец осознал свой настоящий возраст; она доверяла мне свои девичьи трагедии и мечты, а поспорив с сестрой или ее мужем, прибегала ко мне как к арбитру. Была она порывистой, как все юные девушки, и избалованной, как все поздние дети.
Лида стала моей провожатой, когда я впервые за полгода вышел на прогулку. На солидного прихрамывающего пана обращают меньше внимания, если тот гуляет с дочерью, а не в одиночестве. Все смотрят только на нее. Отправилась она со мной и на вторую прогулку, и на первую конспиративную встречу, и на первую явку. Так и повелось, и, по заключению следователя, именно так она стала моей связной.
Лида все делала с охотой, не заботясь, что и для чего она это делает. Это было нечто новое, нечто интересное – то, что не каждый способен сделать, да и вообще это было похоже на приключение. И этого было достаточно.
Пока она не принимала участия в чем-то серьезном, да и я не хотел вовлекать ее еще больше. При аресте ее неведение стало бы лучшей защитой, чем осознание «вины».
Лида все больше втягивалась в работу и могла бы сделать больше, чем просто забежать по поручению к Елинекам. Но ей следовало рассказать, чем именно она занимается. Я начал вводить ее в курс дела. Это были уроки, самые обычные уроки, и Лида училась прилежно, с удовольствием. На первый взгляд она оставалась все той же юной девушкой – веселой, взбалмошной, слегка озорной, но в душе изменилась. Теперь она была совсем другой. Вдумчивой. Взрослой.
Как-то она познакомилась с Клецаном. У него за плечами был большой опыт подпольной работы. Впечатленная его рассказами, Лида не разглядела его истинную суть, но и я ее тоже не разглядел. Важно другое – то, что благодаря подпольной работе и искренним убеждениям Клецан стал ей ближе других знакомых молодых людей.
Преданность делу быстро росла, и в начале сорок второго года Лида попросила о членстве в партии. Ни разу прежде я не видел ее настолько смущенной. Да и она прежде не относилась ни к чему настолько серьезно. Но я все еще колебался. Все еще ее учил. Все еще проверял.
В феврале 1942 года Центральный комитет принял Лиду в партию. Домой мы возвращались морозной ночью. Обычно разговорчивая, Лида молчала. Только возле самого дома вдруг остановилась и тихо – так тихо, что было слышно, как падают снежинки, – сказала:
– Знаю, что это самый важный день в моей жизни. Теперь я принадлежу не только себе. Обещаю, что не разочарую. Что бы ни произошло.
Многое произошло. И она ни разу не разочаровала.
Она поддерживала связь между членами Центрального комитета. Выполняла опасные поручения: восстанавливала утраченные связи и предупреждала тех, кто находился в опасности. Когда явке грозил неизбежный провал, отправлялась туда и проскальзывала, словно угорь. Делала она это, как и прежде, уверенно, с веселой беспечностью, под которой, однако, скрывалось чувство ответственности.
Арестовали ее спустя месяц после нас. Внимание к ней привлек Клецан: дал показания, и гестапо быстро выяснило, что Лида помогла сестре и зятю скрыться и перейти в подполье. Мотнув головой, Лида с присущим ей темпераментом разыграла роль беспечной девушки, которая и не предполагала, что занималась чем-то незаконным, и не задумывалась о серьезных последствиях.
Многое она знала, но ничего не сказала. И, что самое главное, не перестала выполнять свою работу, даже находясь в тюрьме. Изменилась обстановка, изменились методы работы, изменились задачи, однако обязанности члена партии – никогда не опускать рук – не изменились. Все поручения Лида выполняла все так же – с преданностью делу, быстро и точно. Если нужно было выпутаться из трудного положения и отвести беду от кого-то на воле, Лида с невинным лицом брала на себя чужую «вину». В Панкраце она стала коридорной, и десятки совершенно незнакомых людей были обязаны ей тем, что избежали ареста. Только через год случайно перехваченная записка поставила крест на «карьере» Лиды.
Теперь Лида поедет с нами на суд в Германию. У нее единственной из нашей большой группы еще остается надежда дожить до освобождения. Лида молода. Когда мы уйдем, не дайте ей потеряться для партии. Ей еще многому следует научиться. Помогите ей, продолжайте ее учить. Направляйте ее. Не позволяйте ей зазнаться, остановиться на достигнутом. Она показала себя в самые трудные времена. Выдержала испытание огнем. И выяснилось, что она сделана из прочного металла.
Это не человек – это человечишко, но человечишко небезынтересный и покрупнее прочих.
Когда десять лет назад в кафе «Флора», что на Виноградах[23], ты хотел постучать монетой о стол или крикнуть: «Пан официант, рассчитайте!» – рядом с тобой тут же появлялся долговязый, худой мужчина в черном. Быстро и бесшумно, словно водомерка, он проскальзывал между стульями и вручал тебе счет. У него были быстрые и бесшумные движения хищника и острые глаза зверя, которыми он подмечал происходящее вокруг. Не требовалось даже произносить, чего ты хочешь, он сам указывал кельнерам: «Третий стол – большой кофе с молоком»; «Налево у окна – пирожное и „Лидове новины“». Посетители считали его отличным метрдотелем, а кельнеры – отличным коллегой.
Впрочем, тогда мы знакомы не были. Познакомились мы намного позже, у Елинеков, только вместо карандаша у него в руке оказался пистолет и он держал меня на мушке.
– …этот интересует меня больше остальных.
Если по правде, интерес был взаимным.
От природы интеллектуал, «мой комиссар» обладал завидным преимуществом перед остальными гестаповцами: – он разбирался в людях. Потому, вне сомнений, преуспел бы в уголовной полиции. Жулики или убийцы, деклассированные изгои, вероятно, не колеблясь показали бы ему всю подноготную, потому что им не о чем было беспокоиться, кроме собственной шкуры. Но в политической полиции таких, как он, были единицы. Там хитрость гестаповца сталкивалась не только с хитростью заключенного. Она сталкивалась с куда большей силой: с убеждениями арестованного и мудростью коллектива, к которому он принадлежал. А с этим не справиться только с помощью ума или побоев.
У «моего комиссара» не имелось твердых убеждений – впрочем, как и у других гестаповцев. Если у кого-то они и были, то в сочетании с глупостью, а не с умом, знанием дела или людей. Если гестапо вообще добивалось успеха, то только потому, что мы вели затяжную борьбу в замкнутом пространстве, в условиях бесконечно более сложных, чем те, в которых когда-либо работало подполье. По словам русских большевиков, хороший подпольщик тот, кто выдержал два года подпольной работы. Но, если им грозил провал в Москве, они могли раствориться в Петербурге, оттуда перебраться в Одессу и затеряться в городах с миллионным населением, где их никто не знал. У нас же была Прага. Прага и только Прага, где нас знала добрая половина города и где по зову врага собиралась целая свора провокаторов. Но мы все же держались годами; есть те, кто сидел в подполье целых пять лет, и гестапо так и не сумело до них добраться. Все потому, что мы многому научились. А еще потому, что враг, пусть он силен и жесток, не способен ни на что, кроме убийства.