свой поэтический почерк. Но всех южноуральских поэтов и прозаиков роднит одно: созданные ими книги помогают партии и народу в борьбе за высокие идеалы коммунизма.
Ясные партийные позиции местных писателей четко обрисовались и на вчерашнем отчетно-выборном собрании писательской организации. Я присутствовал на нем по поручению бюро промышленного обкома партии. Собрание началось не с отчетного доклада бюро, как обычно, а с выступления поэтессы Людмилы Татьяничевой — участницы декабрьской и мартовской встреч деятелей литературы и искусства с руководителями партии и правительства. Зал, в котором собралось около двадцати писателей и более ста молодых литераторов, чутко реагировал на ее живой рассказ о встречах в Кремле. Сообщение о позорном поведении писателей А. Вознесенского, В. Аксенова и Е. Евтушенко за рубежом вызвало в зале шум негодования. А поэт Яков Вохменцев, выступая с отчетным докладом бюро отделения Союза писателей, оценил их поведение за границей как предательство.
Взяв слово для выступления в прениях, писатель Николай Воронов заметил, что слово «предательство» в данном случае неуместно. Выступая последним, я поддержал Якова Вохменцева.
В самом деле, как можно назвать поведение человека, выступающего за рубежом в качестве полпреда советской литературы и заявляющего, что задача этой литературы — создавать прекрасное, и только. Как полпред мог «забыть» о задачах борьбы за коммунизм? Разве не это главные задачи нашей литературы и искусства? Подобная «забывчивость» — отступничество. И когда на встрече в Кремле оно было расценено как стрельба по своим, такая оценка точно соответствовала характеру содеянного.
А пресловутая «Автобиография» Е. Евтушенко в парижском буржуазном еженедельнике «Экспресс»! На радость буржуазным издателям всю советскую литературу он именует «пустыми произведениями». Черня свою Родину, Евтушенко пишет о том, что после войны «русский народ… работал с ожесточением, чтобы грохот машин, тракторов и бульдозеров заглушал стоны и рыдания, прорывавшиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей…» Можно ли хуже оболгать советских людей за их героические трудовые усилия?
Вполне вероятно, что эти поступки совершены по незрелости. Я согласен с Галиной Серебряковой, которая писала в своей статье «Верность идее»: «Какой компромисс допустим и когда он превращается в предательство? Где грань дозволенного для революционера в его отношениях с идейными врагами? Граница эта начерчена столь тонкой линией, что ее можно переступить незаметно для себя…» Но нельзя забывать, что писателей, о которых идет речь, обстановка за границей не вынуждала ни к каким компромиссам. Будет самым большим доброжелательством по отношению к ним — предположить, что они переступили линию, за которой начинается предательство, в силу своей идейной неустойчивости.
А как она нужна в жизни!
На собрании я виделся с беспартийным поэтом из Магнитогорска Борисом Ручьевым. Во вчерашнем номере «Челябинского рабочего» напечатаны мои заметки о его последней поэме «Любава». Вот кому не занимать идейной устойчивости!
С Борисом Ручьевым мне довелось познакомиться в начале тридцатых годов в Магнитогорске. Тогда начинающие писатели и журналисты Магнитки собирались часто. В дружеском кругу читали и обсуждали стихи и рассказы, посвященные бурным дням созидания металлургического гиганта. Каждый из нас, участников этих собраний, всякий раз с нетерпением ждал, когда начнет читать стихи Б. Ручьев.
Он был самым талантливым из поэтов будущей «столицы металлургии». Молодой поэт писал о том, чем жили магнитогорцы, чем гордилась вся страна, — об огромной стройке у подножия горы Магнитной, о ее неуемных людях, об их суровом труде, овеянном романтикой борьбы за социализм. Писал искренне и горячо, покоряя читателя свежей мыслью, песенной звучностью стиха, бьющим наружу талантом.
С тех пор поэт многое пережил. Тяжелые испытания выпали на его долю. Арестованный в 1937 году по ложному доносу, он долгие годы провел на Колыме. Но и там свято верил в нашу партийную правду, в справедливость, в солнечное завтра. Ледяные ветры Колымы не затуманили ему глаз, не остудили сердца. Незаурядное мужество, чувство сыновней привязанности к матери-Родине — вот, что помогало ему в тяжкую годину искать поэтические самоцветы, гранить их для людей. Поэмы «Невидимка», «Прощание с юностью», цикл стихотворений «Красное солнышко» — достоверное свидетельство окрепшего дарования Бориса Ручьева.
Поэт Борис Александрович Ручьев.
В минувшем году он закончил поэму «Любава» (журнал «Москва» № 8 за 1962 год.) Это — новая, более высокая ступень зрелого мастерства поэта.
В поэме рассказывается о том, как деревенский парень Егор уехал в 1929 году из своей деревни Боровлянки на Магнитострой и стал строителем, как к нему приехала красавица-невеста. Вскоре, однако, она покидает город: там ей пришлось не по душе. Жених оказался покинутым…
Казалось бы — немудреные события. Мало ли парней приезжает на стройки, мало ли размолвок бывает между женихами и невестами! Но художник не скользит по поверхности, его взгляд проникает глубоко. В произведении запечатлено не случайное, а типичное. Развертываются картины, из жизни единоличной деревни, затем читатель видит перед собой сильных духом строителей, вместе с автором вникает в процесс роста сознания Егора, загоревшегося неугасимым пламенем коллективного труда.
В памяти и сердце вчерашнего деревенского парня Боровлянка по-прежнему — «родный краешек отчей земли». Та самая Боровлянка, где «не знали для кровного брата слов милей, чем — твое да мое».
«С лютой ревностью, с болью, с тревогой» наблюдал Егор, живя в деревне, как свахи «тропки торили» в душу красавицы Любавы.
Дескать, жить ей —
в шелках, а не в ситце,
наживать
не сухотку, а спесь.
Сама Любава — во власти старых, собственнических взглядов. На предложение Егора стать его женой она ответила со всей откровенностью:
ни ворот у тебя, ни коня.
Как нам жить под единою крышей?
Егор, приехав на стройку, «в ударники шибко не лез». А впоследствии о том времени говорил так; «и своя, пусть худая, рубаха ближе к телу всегда мне была».
На стройке молодой боровлянин попадает в мир иных представлений, иных «голосов и порядков». Они увлекли его «близкою, завтрашней, чудной, несказанной пока красотой». Поэт с удивительной точностью и поэтичностью подмечает, как рождается новое в духовном облике героя, рисует новые черточки, что появляются в его характере. Увлеченный совместно с товарищами трудом, Егор пуще всего боится сорвать выполнение плана, подвести бригаду, привыкает «работать без страха, ради чести, — за трех человек». Начиная иначе смотреть на жизнь, он с гордостью говорит:
Чем-то всяк здесь становится краше,
и заместо т в о е да м о е
чаще слышно по-здешнему н а ш е,
Н а ш е слово и н а ш е житье.
…Будто в праздник, для всех без талона,
все становится н а ш и м сполна —
н а ш е солнышко, н а ш и знамена,
город н а ш и Россия-страна.
Новое, социалистическое в характере Егора и его товарищей-строителей отчетливо видно в сцене борьбы против налетевшей на стройку бури. Двести городских коммунистов и пять лучших строительных бригад вступили в единоборство с разбушевавшейся стихией. Она «лавой ливня, то снега, то льда в цеховые твердыни ломилась, мачты гнула, рвала провода». Но воля и упорство людей победили, штурмовой отряд отразил грозный натиск природы. И начальник штаба по борьбе с бурей командует:
— Коммунисты, от штаба ни шагу,
беспартийных — прошу по домам!
Но бригадир с Коксохима, «будто мучаясь болью одной» с Егором, огорченно воскликнул:
Если нет у меня партбилета —
так и совести, стало быть, нет?!
И все как один остаются на своих постах, чтоб «достоять» до окончательной победы.
Одно из неоспоримых достоинств поэмы состоит, думается, как раз в том, что автор с подлинно партийной страстностью, по-житейски убедительно показывает перемены в характере героя, его духовный рост, обусловленный активным участием в социалистическом строительстве.
Приезд невесты, конечно, обрадовал Егора. Наконец-то сбудется его заветная мечта — Любава станет его женой! Но желанная гостья чуть не с порога бросает жениху, уже прославленному бригадиру: «Некорыстно твое именитство, тут вас тыщи героев таких». Она не скрывает своих симпатий и антипатий, колхозы ей не по душе:
Каждый вечер — собранья да сходки,
в каждом доме — галдеж да дележ.
Терпят люди по доброй охотке,
им по нраву,
а мне невтерпеж…
Бригадир надеется «излечить» Любаву, берется определить ее на работу. Не тут-то было! Это предложение отвергается: «Ты мне крылышки службой не путай, коли сам в ней по горло завяз». Ей не дорого то, что стало близко и дорого молодому боровлянину. Невеста во всеуслышание, при всех его товарищах, замечает, что «храмов тутока нет и в помине, а сортиры — на каждом углу». Этот доморощенный скептицизм впервые заставляет Егора по-иному взглянуть на свои отношения с Любавой:
Кабы ведать сперва да поболе
обо всех твоих думках и снах,
не бывать бы тебе моей болью,
не смешить бы мне мир в женихах…
Поэт раскрывает идейный конфликт между Егором и Любавой правдиво, не стремясь преподнести читателю «под занавес» сплошное благополучие. Бригадир уже прирос сердцем к своей бригаде и стройке, навечно познал радость коллективного созидательного труда и романтических будней, видит впереди не только заработанные рубли и червонцы. Будущее манит невиданной красотой города, который воздвигается и его руками. Егор не только не хочет — не может стать на другую точку зрения. Оскорбительными словами, брошенными в адрес строящегося Магнитогорска, любимая девушка, по убеждению Егора, «все святое свела наизнанку». Он признает: эти грубые слова — «тоже правда». Но они — не та правда, за которой надо идти. Та, своя — «правда, что сердцем прикована ко всему, что сработано мной». А сработано многое, и не одним бригадиром. Рождающийся гигант металлургии, «что в ученье к себе позовет», — творение многих тысяч рук, умов, сердец. Эти многие тысячи недаром проходят «высший курс постройковых наук». Познав радость коллективного творческого труда, они чувствуют себя неотделимой частицей стройки, города, Родины, готовы отдать общему делу все силы, идти за партией до конца. В этом — высшая правда Егора и его товарищей. К такому выводу подводят читателя страницы «Любавы».