Вот уже начался восход солнца, оно медленно и мучительно выплывало из-за дымки на горизонте. Группы немецких раненых спускались с моста. Некоторые из них вздымают руки вверх в жесте приветствия и победы. Или, быть может, я не понимал язык их жестов? Может, это значило что-то другое? К чувству радости победы всегда примешивается что-то грустное, что-то вроде прощания и грусти, незавершенности.
Глава 13На советском фронте
Качковка, 7 августа
Мы только что переправились через Днестр по спешно, всего за несколько часов, возведенному немецкими саперами под прикрытием самолетов Ю-87 «Штука» временному мосту. И вот мы осторожно держим путь между зданиями на юго-западной окраине Ямполя. Вдруг мы почувствовали пугающий запах паленого мяса. В огромном колхозном дворе, где совсем недавно квартировали несколько эскадронов красной кавалерии, были разбросаны обуглившиеся останки сотни лошадей. В соседнем колхозе на конюшне и под крышами длинных навесов валялись туши быков. В стальных амбразурах бункеров, построенных для защиты Ямполя, виднелись трупы русских солдат, иногда только конечности, а иногда тела полностью. В этой точке линия Сталина делала ответвление и вклинивалась между поселком и рекой.
На краю дороги, у универмага, представлявшего собой что-то вроде кооперативного магазина, на боку лежал тяжелый русский танк. Я пошел к танку. Механик-водитель, женщина, все еще находилась внутри. На ней серый комбинезон. Коротко стриженные волосы обожжены и почернели на шее сзади. Сквозь дыру в комбинезоне прямо под грудью виднелось пятнышко белой кожи. На лице застыло выражение крайней сосредоточенности; глаза полузакрыты; рот плотно сжат. Женщине около тридцати лет. В советской армии служит много женщин. Они сражались в авиации и в танковых войсках[29]. «Смелая девушка», – сказал я сам себе. Я протянул руку и осторожно и ласково погладил ее лоб. «Бедняжка», – тихо пробормотал я.
Мы заехали в поселок, где время от времени все еще с ужасным пронзительным визгом падали снаряды тяжелой артиллерии русских. Противник пытался разрушить мост, чтобы не допустить прохождения по нему подкреплений и подвоза предметов снабжения. Нашему взгляду предстала ужасная сцена всеобщего разрушения. Сейчас Ямполь превратился лишь в груды дымящихся развалин. На земле у разрушенной стены одного из домов стоял масляный фонарь. Его стекло было разбито. При свете лучей солнца, которое поднялось уже высоко, было видно, как внутри все еще горел слабый, почти невидимый огонек. Последнюю сотню метров до края поселка мы преодолели почти бегом в поисках укрытия от советской бомбардировки, которая с каждой минутой становилась все более интенсивной. Создавалось впечатление, что перед тем, как отступить, большевики стремились пустить в дело все боеприпасы со своих складов.
Теперь дорога пошла вверх по берегу реки, и, когда мы приблизились к последним домам городка, перед нами веером открылось обширное украинское плато. Голубой небосвод поддерживали взмывающие ввысь клубы дыма. Они время от времени поднимались вверх посреди ослепительного золота безграничных пшеничных полей. Этой строгой архитектуре, серой дорической колоннаде, слабые порывы ветра придавали особую магическую красоту. Я оглянулся назад. Ямполь был похож на огромный двор металлургического завода, на котором грудами лежал шлак, образовавшийся в огромных домнах. Это пугающее зрелище, массы обгоревших развалин посреди зелени и золота полей.
В Ямполе не осталось ни одной живой души. Как только волна сражения докатилась сюда, население, подавляющую часть которого (почти 70 процентов)[30] составляли евреи, бежало в леса, пытаясь спастись от бомбежек и пожаров. Как только мы оказались за пределами Ямполя, послышались крики: «Хлеб! Хлеб!» В одной из обширных канав, которые используют для хранения навоза, собралась толпа из примерно сорока женщин и детей. Все они евреи. Дети карабкались к краю канавы, старики снимали шапки и махали руками, женщины кричали: «Хлеб! Хлеб!»
Немецкий офицер приказал раздать несчастным немного хлеба. Женщины хватали крошечные куски, рвали их на части, раздавали их детям и старикам. Одна из женщин, фактически скорее девочка, спросила меня, могут ли они вернуться в свои дома.
– Пока нет, – ответил я ей, – русские обстреливают Ямполь. Может быть, завтра.
Они останутся в этой навозной яме еще день, еще два дня. Потом отправятся к своему разоренному жилью. Через неделю разрушенный городок вновь начнет жить. Человеческая жизнь – очень прочная штука.
Мы медленно продвигаемся вперед по мощеной дороге, которая ведет в Ольшанку. Это дорога, свернув с которой далее направо, можно приехать в Балту и Одессу, налево, на север, направление на Киев. Линия Сталина идет параллельно реке справа от нас. Она совсем не похожа на то, что мы видели на расстоянии, а именно ряд неразрушенных миниатюрных фортов, редутов и бункеров, соединенных между собой системой траншей. Это система сооружений, отделенных друг от друга обширными участками открытой местности. И она ничуть не похожа, ни внешне, ни с технической точки зрения, на линию Мажино или на Западный вал. Она представляет собой лишь узкую полосу укреплений глубиной всего три или четыре километра и не более того. Ее можно рассматривать лишь как прекрасную основу для организации вязкой мобильной обороны, чем для жесткой оборонительной системы. И никто не сможет отрицать, что эта линия выполнила свою задачу, простую задачу обеспечить «прикрытие», с максимальной эффективностью. Поэтому падение линии Сталина не обязательно означает то, что Красная армия на Украине разгромлена. Я никогда не устану повторять, что война против России будет, скорее всего, долгой и трудной. И ясно, что ее конец не стал ощутимо ближе после того, как линия Сталина была прорвана.
Дорога была загромождена перевернутыми танками, телами лошадей и сожженными грузовиками. Трупы советских солдат попадались довольно редко. (Просто удивительно, как мало павших можно было увидеть в начале русского отступления. Позже я попытаюсь объяснить этот странный факт, который в первые дни войны вызывал немалое удивление среди немецких солдат и по поводу которого выдвигались самые противоречивые объяснения.) То здесь, то там мы видели мертвых немцев, тела которых собирали и бережно укладывали на носилки.
Воронки снарядов и мин, огромные кратеры, образовавшиеся в результате взрывов тяжелых бомб пикирующих бомбардировщиков Ю-87 «Штука», заставляли нас делать длинные остановки, а иногда даже съезжать с дороги и прокладывать себе путь прямо через поля. Мы медленно ехали вперед в клубах пыли, плотной, как туман в горах. Но завеса «тумана», сквозь которую нам приходилось пробираться, обжигающего и слепящего, душащего и вызывавшего головокружение, чем-то напоминала ядовитые облака пара на химической фабрике: ядовитая зловонная дымка, попав в которую люди, лошади и машины вдруг принимали странные формы и фантастические пропорции. Отражение солнечных лучей от этого облака красноватой пыли увеличивало в размерах людей и предметы, подобно миражу в пустыне; у меня создавалась иллюзия, будто я иду сквозь толпу гигантских миражей, огромных жестикулирующих призраков. Голоса, крики, вой колес и лязг танковых гусениц, ржание лошадей усиливалось до пугающей громкости, проходя через эту обжигающую взвесь, будто отражаясь от невидимой стены. Мы чувствовали себя переполненными набором ужасающих звуков.
Для того чтобы вырваться из этого призрачного миража форм и звуков, я отклонился от дороги примерно на сотню метров. Вокруг меня, насколько хватало взгляда, простиралось море пшеницы, которое колыхалось под мягкими легкими волнами ветерка. Где-то вдалеке, на краю равнины, я различал огромные облака пыли, которые поднимала колонна, обеспечивавшая наше прикрытие с левого фланга. Примерно в трех километрах впереди небольшие подразделения из нашей колонны продолжали поддерживать огневой контакт с противником, который, однако, не спасался бегством в беспорядке, а отступал назад медленно, цепляясь за каждую пядь земли, чередуя отход частыми контратаками своих сильных арьергардов. Я отчетливо слышал перестук пулеметов, периодические вспышки минометного огня, глухие разрывы тяжелых артиллерийских снарядов. Несомненно, применяемая русскими тактика в некотором отношении была весьма эффективной. Сопротивление подразделений их подвижных войск, легких танков и пехоты поддерживалось массированным артиллерийским огнем, который в значительной степени велся силами батарей самоходных орудий[31], оснащенных пушками среднего калибра. Именно благодаря завесе заградительного огня своей артиллерии русские имеют возможность забирать все с собой, не оставляя на поле боя даже сломанные винтовки или пулеметные станки.
Одной из ярких особенностей этого поля боя являлся в крайней степени «аккуратно прибранный» внешний вид, в котором его оставляли за собой русские, отступая. Эта парадоксальная аккуратность заставляла немецких солдат и офицеров открывать рот в изумлении. Русские забирали с собой даже ящики от боеприпасов. Та тщательность, с которой они зачищали за собой территорию, была просто сверхъестественной. Кто-то сказал бы, что они были преисполнены решимости не оставлять за собой никаких следов своего присутствия – одним словом, ничего такого, что могло бы хоть в малейшей степени подсказать об их способах ведения боевых действий, тактике, составе подразделений, оснащенности вооружением и его характеристиках.
После часов и часов ожесточенных боев было очень впечатляющим прибыть на арену военных действий и обнаружить, что территория полностью зачищена, что там не осталось никаких следов боя: брошенных шлемов, вещмешков, противогазов, ружейных ремней, патронных ящиков, ручных гранат, клочков материи или бумаги, бинтов, окровавленной формы – всего того, что обычно остается на поле боя. Русские оставляли после себя лишь небольшое количество трупов, разбросанных то здесь, то там на ровной местности. Это были те, кто пал в последний момент, кто оставался прикрывать отход своих товарищей. Но их было очень мало, пять – десять и не более того. И вид этих немногочисленных мертвых, оставленных гнить на ровном, тщательно прибранном поле боя, вызывал крайнюю степень изумления. Они лежали на зеленой траве, будто только что упали с неба.