стыло выражение тревоги. В свои разрушенные дома уже успели вернуться 12 тысяч человек из тех 18 тысяч, что некогда здесь проживали. Они селились в зияющих стенах некогда величественных зданий, на окраинах дворов, усыпанных мусором, в наполовину засыпанных подвалах, на чердаках, что качались в неустойчивом равновесии прямо над лестницами, устремленными в небо, на верхних этажах разрушенных особняков. Как прекрасно жизнелюбие этих людей, таких холодных и молчаливых, и одновременно таких постоянных и непреклонных в воплощении своих планов, устремлений и решений! (Та девочка, за которой я наблюдал, как она выходила из разрушенного здания на Карьяпортинкату, легко перепрыгивала через отсутствующие ступени лестницы, будто это акробатка спускалась по веревочной лестнице с трапеции. Это детское лицо, смотревшее в окно на фасаде здания на Реполанкату, практически сметенного взрывом тяжелой бомбы. Или та женщина, что медленно и тщательно накрывала на стол в комнате небольшого домика на Линнанкату, в комнате, от которой остались всего две стены.)
От вокзала, представлявшего теперь лишь огромную груду обломков и металлических балок, погнувшихся от жара пламени, доносился долгий пронзительный рев локомотива. (И прилавок галантерейного ларька, стоявший одиноко посреди площади на развалинах рынка, где сидела на табуретке пожилая женщина перед своими трогательными товарами, которые снег постепенно покрывал своим белым одеялом. И все еще целые часы на Келлоторни, единственной уцелевшей башне в этом огромном некрополе, помимо той, что располагалась в крепости.)
Я выехал из Виипури сегодня утром, испытывая ужас от вида стольких разрушений. И теперь этот голос советского дезертира, который несвязно бормочет за дверью:
– Да, пожалуйста. Да, да, да!
Этот голос звенел у меня в ушах печально, бессмысленно и настойчиво. Этот голос наполнил меня сочувствием и горечью. Я не хочу слышать его, я хотел бы, чтобы он замолчал. Я выхожу из корсу и начинаю прогуливаться среди деревьев у маленького домика, в котором полковник Лукандер устроил свой штаб. Вдалеке, на дороге, что ведет в Ленинград (это великолепная дорога, широкая, прямая, мощеная, похожая на папские дороги Лация, с булыжником, что ясно виден через корку льда), там, где кончается эта дорога, встают здания пригородов Ленинграда, трубы заводов, обледеневшие купола церквей. Запретный город медленно тонет в бледно-голубой дымке. Смеющиеся группы артиллеристов, которых защищают только маскировочные навесы из ветвей пихты и ели – расчеты разбросанных здесь и там в лесу орудий. Группы лыжников мягко скользят по снегу; в замерзающем воздухе их голоса кажутся теплыми. От советских передовых позиций доносится хриплое стрекотание пулемета, резкий треск винтовок. Слышится далекий ровный грохот – это корабли запертого во льдах у Кронштадта русского флота обстреливают дорогу на Териоки[44].
Из двери штаба меня зовет лейтенант Свардстрем.
– Проходите, – говорит он, – полковник Лукандер ждет вас.
Глава 20Дети в мундирах
Под Ленинградом, апрель
Они брели через лес от линии фронта в сопровождении финского солдата. Их было примерно 30 человек, 30 мальчиков, одетых в советскую военную форму, в знакомых шинелях табачного цвета, высоких сапогах из грубой кожи и шапках с двойными крылышками, опущенными на уши. У каждого на ремне болтался котелок, каждый имел связанные между собой веревкой большие рукавицы из овчины. Лица пленных были грязными, черными от дыма. Увидев, как одетые в белое лыжники легко и стремительно скользят среди деревьев, военнопленные остановились, чтобы посмотреть на это зрелище. «Давай, давай!» – прокричал солдат, который конвоировал их. Но и он был всего лишь мальчишкой, ему тоже хотелось остановиться, и он остановился. Сначала пленные смотрели на лыжников внимательно с серьезными выражениями на лицах. Потом они начали улыбаться; было видно их изумление. Некоторые из них попытались скользить по снегу и начали шутливо подталкивать друг друга. Кто-то набрал горсть снега, скатал его в комок и швырнул его в спину одному из своих товарищей. В ответ на это все начали смеяться с криками:
– Дурак! Дурак!
Солдат-конвоир снова прокричал на финском: «Pois, pois!» – и колонна продолжила путь, периодически поворачивая головы и оглядываясь назад. В это время группа финских лыжников, тоже очень молодых парней, нагнала пленников и проехала мимо, стремительно скользя в зарослях деревьев, задевая стволы сосен и елей белыми маскировочными накидками. Это был день голубого неба; снег искрился на солнце бриллиантовым веселым светом; обледеневшие ветки деревьев смотрелись, будто они были серебряными.
На следующий день я побывал в покрытом шрамами от разрывов снарядов городе Виипури. Я долго бродил среди развалин, среди останков зданий. На улицах работали группы советских пленных. Они расчищали лопатами снег, убирали мусор из дворов, тянули веревки, привязанные к стенам, которые грозили обрушиться. На белом фоне их фигурки казались такими маленькими и темными, что напоминали мне муравьев. Высокие шапки поверх узких детских лбов делали их бледные изможденные лица еще тоньше, еще более изнуренными и жалкими. Почти все они были очень молоды; им было не больше семнадцати лет, а выглядели они на четырнадцать или даже на двенадцать.
Финские офицеры и солдаты единодушно признавали, что эти юноши сражались хорошо, стойко, упорно и с отвагой, совсем не характерной для детей. Но с военной и технической точки зрения они, несомненно, были недостаточно подготовлены. (Наверное, любой бы удивился тому важному и парадоксальному факту, что в этих мальчиках, которые так отставали в своем физическом развитии, в полной мере сумели развить лишь храбрость: в том смысле, что они уже обладали храбростью взрослых мужчин.)
На другой день во время моей поездки в Виипури я прошел через площадь, на которой располагается муниципальная библиотека, здание ультрасовременного дизайна, все еще невредимое, где сохранились многие тысячи книг, как старинных, так и современных, в том числе ценнейших документов, связанных с историей города Виипури. Потом я свернул на улицу, которая вела вниз, к гавани, когда наткнулся на группу советских пленных. Они были одни, без охраны. (Как правило, эти рабочие команды почти полностью предоставлены себе. За ними наблюдают лишь патрули, что время от времени проходят по улицам города как раз с этой целью.) Пленные стояли у здания магазина модной одежды, разрушенного бомбой. Пока они занимались расчисткой улицы, растаскивая с нее обломки, они обнаружили под кирпичами и известкой деревянный манекен – женскую фигурку, которыми пользуются портные. Они сразу же прекратили работу и встали вокруг манекена, с любопытством разглядывая его. В это время один из пленных выковырял из земли небольшую красно-синюю шляпку – обычную шляпку с искусственным цветком, какой-то желтой розой, прикрепленной к одной из ее сторон, – и надел ее себе на голову. И все его товарищи принялись тихонько весело хихикать, робко тянули руки, чтобы потрогать эту розу.
Неожиданно они заметили мое присутствие рядом. И тут произошло невероятное. Их первым импульсом было убежать, скрыться, как это делают мальчишки, когда кто-то из облеченных властью застает их за запретной игрой. Затем, повинуясь противоположному порыву, они собрались группой и застыли, опустив глаза; при этом пленные выглядели смущенными и напуганными. Тот, что надел шляпку, вскрикнув, отвернулся от меня. Признаюсь, сначала я несколько растерялся, я и сам почти смутился и не нашел ничего лучшего, чем приказать:
– Работайте, работайте!
Но эти слова, сказанные резким тоном, оказали мгновенный эффект. Как по волшебству, весь их страх и замешательство прошли, они схватили свои кирки и лопаты и снова принялись за работу. Через мгновение к пленным вернулось прежнее спокойствие и уверенность, и они снова смотрели на меня, широко улыбаясь.
Глава 21Запретный город
У Ленинграда, апрель
Из окопов участка, прикрывающего Валкеасаари, по-русски – Белоостров, расположенных на окраине русского поселка под названием Александровка, осажденный город представляется одной из нарисованных мелом моделей, что можно увидеть на выставках городской архитектуры. (Мысль о меле была навеяна девственной белизной снега.) Участок фронта здесь занимает несколько выступающие вперед позиции; он расположен чуть выше ровной местности, на которой стоит Ленинград. Из окопов финны смотрят на бывшую столицу царей, будто с балкона. Однообразие местности нарушают несколько параллельных друг другу складок глубиной не более нескольких метров. Но даже этих нескольких метров достаточно для того, чтобы дать взгляду отдохнуть и осмотреть местность вширь и в глубину. Отсюда до Ленинграда всего примерно двадцать километров. А оттуда, с позиций севернее Александровки, где стоят финские передовые подразделения и куда мы вскоре отправимся, ближе еще на пару километров. Редкие холмы покрыты островками леса, но в большинстве случаев они совершенно голые. На глубине примерно одного метра, под пластом бесплодной почвы, лопата наткнется на гранит, толщина слоя которого неоднородна; слои расположены ступенями, и в некоторых местах толщина достигает четырех-пяти метров[45]. За этими выходами гранита гнездятся финские армейские укрытия корсу, построенные из стволов деревьев. Между возвышенностями местность представляет собой ряд широких плавных неровностей. На дне каждой такой неровности имеется ручей, который в это время года покрыт слоем льда, или озерцо, либо заболоченный луг, сквозь мерзлую поверхность которого пробиваются вверх острые верхушки необычно тонких стеблей камыша. Но в общем земля здесь голая, и наблюдателю приходится иметь дело с рядом последовательно расположенных наклонных поверхностей, белых от снега.
С нашей нынешней выигрышной позиции, то есть с вершины одной из гранитных ступеней, находящейся ровно между лесом, где дислоцируется штаб участка фронта, и передовой, взгляд может охватить обширное пространство впереди. Обширные леса Карельского перешейка, которые становятся тем реже и встречаются менее часто по мере приближения к Ленинграду, ненадолго прерываются в нашем тылу, между поселками Майнила и Валкеасаари (Белоостров). Они состоят из деревьев средней высоты, в том числе многочисленных берез со светлой листвой и серебристыми стволами, что четко выделяются на темно-синем фоне елей. Как я уже говорил, за Валкеасаари (Белоостровом) и Александровкой в направлении к Ленинграду леса переходят в открытое пространство, однородность которого на отдельных участках нарушается редкими островками леса. В то же время все чаще начинают встречаться поселки, все меньше становится сельской местности, и постепенно эти места принимают характерный для окрестностей крупного города вид.