пах рыбы. Группа солдат собралась у небольшого домика, который служит здесь полевым госпиталем.
– Как дела? – спросил полковник Мерикаллио одного из артиллеристов.
– Только посмотришь на это, и сам запросишься к раненым, – отвечал солдат.
Мы идем к госпиталю. Внутри «лотта», светловолосая девушка с прекрасной яркой улыбкой, протягивала солдату стакан с коньяком.
– Посмотрите на этого солдата, – говорил полковник Мерикаллио, хватая меня за руку.
Он говорил о высоком темноволосом мужчине, очень бледном. На нем не было головного убора, а на лбу красное пятно, как раз над сросшимися бровями.
Солдат твердой рукой взял стакан, поднес его к губам и осушил залпом, затем улыбнулся. Когда он повернулся, чтобы возвратить стакан медсестре, мы увидели его затылок. Прямо посередине затылка была дыра, из которой сочилась кровь. Это было пулевое отверстие. Пуля прошла солдату сквозь череп, при этом, как я вижу, не причинив солдату серьезной опасности для жизни. Раненый разговаривал и смеялся: он проделал пешком весь путь от передового поста до полевого госпиталя. Кто-то угостил его сигаретой. Он взял ее, закурил, и я вдруг начал опасаться, что увижу, как дым будет выходить через отверстие во лбу. (Я ссылаюсь на этот эпизод с некоторой робостью, хорошо представляя возможные подозрения со стороны читателя и опасаясь, что после столь фантастической истории его доверие ко мне будет сведено к минимуму. Однако это правда. И я могу лишь добавить одну маленькую деталь: раненого солдата звали Пеннти – Линнала Путтели Йоханнес Пентти.) Вот он стоит на улице, рядом с дверью в госпиталь, разговаривает и смеется, будто ничего и не произошло. Он рассказывал:
– Я почувствовал сильный удар в середину лба, как будто кто-то попал в меня камнем. От этого удара я присел.
Все вокруг засмеялись. Солдат был похож на белую мраморную статую. Это не просто солдат: он – как камень, глыба, дерево.
– Они все такие, – говорит мне с улыбкой полковник. – Они – часть этого леса, его жители.
Мы пошли вдоль узкой тропинки, которая ведет в самую гущу деревьев. В лесу разбросаны позиции орудий полевой артиллерии, наполовину скрытые под естественным камуфляжем ветвей. Вокруг нас жил своей жизнью лес: своими шумами, пронзительными криками, еле слышным треском. Полковник Мерикаллио рассказал мне, что финские патрули связываются друг с другом, имитируя естественные звуки: голоса птиц, бег белок по веткам и листьям. А чаще всего используется крик кукушки, которая в Карелии считается священной птицей. Вдоль дороги скользили лыжники с сухими ветками в руках. Периодически они ломали эти ветки пальцами, умело регулируя и контролируя силу и тон получающегося щелкающего звука. Двигающиеся неподалеку соседние дозоры умеют разбирать и расшифровывать значение треска ломающихся веток и отвечать на эти звуки; а имитируя голоса лесных жителей, два дозора могут даже переговариваться по пути. Для того чтобы предупредить об опасности дозоры, которые находились далеко от них, солдаты забирались на ствол березы и плавно покачивали ее ветками ближе к вершине, так, как будто там бежит белка. На расстоянии им отвечали с другой березы.
Орудийный гром на Ладожском озере. Грохот разрывов разносился эхом от дерева к дереву, будто шуршание крыльев, как шелест листвы и ветвей. А высоко над всем этим живым молчанием, когда слышен даже одинокий ружейный выстрел, а теперь усиливалась далекая канонада орудий, почти как в сказке, зазвучала песня кукушки. Ку-ку, ку-ку, ку-ку! – слышалось монотонно и кристально явственно, настолько, что постепенно этот крик начинает восприниматься как крик человека. Полковник Мерикаллио начал напевать песню карельских лесных жителей, в которой поется как раз об этой птице.
По моей спине пробежала холодная дрожь. Это не страх, это что-то более глубокое, что-то более примитивное. Это ужас: ужас перед лесом, перед холодом, перед невозмутимой суровостью леса.
Глава 28С «мертвецом» в большом лесу
Лес Лумисуо, восточнее Ленинграда, апрель
Несколько лет назад я сидел в партере Большого театра в Москве, около оркестровой ямы – бывшего Императорского оперного театра, который продолжает являться крупнейшим театром в СССР, и смотрел знаменитый балетный спектакль под названием «Красный Мак». В то время этот спектакль приводил рабочие массы советской столицы в восторг. Балет был посвящен первой коммунистической революции в Китае под руководством китайского вождя Чан Кайши (и советского комиссара Карахана), красного диктатора Китая[89]. (Я сидел тогда рядом с писателем-драматургом Булгаковым, автором «Дней Турбиных».)
В одном из эпизодов сцена наполнилась множеством танцоров, одетых в красное, символизирующих китайских коммунистов, и огромной толпой танцоров в желтом, представлявших силы контрреволюции. Битва между двумя этими армиями цветов, армией Красного Мака и армией Лотоса, нарастала в темпе крещендо до своей кульминации, в хореографической форме, выраженной серией движений в виде спирали и дуги, и эффект всего этого был просто необычным, если не сказать ошеломляющим. Строгая утонченность балетной школы старого Императорского театра, возрожденная советским правительством, тот величественный хореографический танец (как было подсчитано, в кульминационный момент в танце участвовало до ста двадцати танцоров, рассыпавшихся по одной сцене), вся фантасмагория, абсурд и в то же время яркий символизм, неслышные удары легких, необыкновенно быстрых шагов, движения в разные стороны тысяч рук, воздушные прыжки сотен танцоров создавали особую напряженную атмосферу на большой сцене театра, где молчаливо в ряд, чуть дыша, с глазами, прикованными к сцене, и руками, сжимающими подлокотники кресел, подавшись вперед всем телом в едином порыве, испытывая робость, сидела аудитория из представителей рабочего класса. Тяжелый мерцающий свет люстр, казалось, обволакивал многочисленных зрителей теплой плотной волной, вводил их в состояние странного, похожего на наркотический ступора. Завороженные тем противостоянием красного и желтого, они зачарованно смотрели на сцену, туда, где пестики, венчики, лепестки и цветы, цветы – море живых цветов кружили в бешеном вихре огромным колесом света. И то наркотическое оцепенение почему-то внушало им чувство страха, предчувствие грядущей агонии.
Вдруг звуки музыки усилились до оглушающего крещендо. Затем так же неожиданно она умолкла, хоровод маков и лотосов резко оборвался, и под пульсирующими крылышками лепестков, мягко смешавшихся в ураганном танце балетной труппы, появились сотни человеческих лиц, одинаково перекошенных после вихря танца.
Это был сигнал к взрыву ранее сдерживаемых эмоций. В течение нескольких секунд толпа зрителей продолжала сидеть в ошеломленном молчании. Затем одна из молоденьких девушек-рабочих воскликнула со вздохом облегчения:
– Ах! Я думала, что это правда были цветы!
Затем последовал продолжительный взрыв восторженных аплодисментов, сопровождаемых ураганом безумных криков.
Я вспомнил об этом эпизоде вчера, когда держал путь через лес Лумисуо к линии фронта в сопровождении группы финских офицеров и солдат. Мы шли примерно в течение часа, когда вдруг внезапно шедшие впереди лыжники остановились и начали прислушиваться, и все остальные тоже остановились и тоже начали слушать и внимательно смотреть себе под ноги.
Постепенно лес вокруг нас оживал. Теперь он был наполнен незнакомыми звуками, таинственными и особенными. Казалось, что деревья вокруг нас пришли в движение и вдруг двинулись куда-то по снегу на цыпочках. Повсюду вокруг можно было различить шелест, скрип, слабое посвистывание, похоже на звуки дыхания, как будто не одна, а целая сотня, нет, тысяча веток начали ломаться с тем резким, едва слышным треском, то тут, то там, в глубине леса. Это были те же таинственные звуки, которые издавала бы толпа людей, если бы она решила в молчании двинуться через лес. Мы стояли не двигаясь, стараясь сдержать дыхание. И вдруг впереди, справа от нас, среди деревьев появился разведывательный дозор финских лыжников. Они осторожно скользили по снегу, и их белые накидки то пропадали, то снова появлялись среди елей, похожие на прозрачные тени. И я со вздохом облегчения воскликнул:
– Ну вот! А я подумал, что деревья и правда могут ходить! – и тут же все начали смеяться.
Этот вздох облегчения и взрыв смеха разрядил муки моего ума. Ведь в молчании леса слышалась тысяча голосов, и неподвижность деревьев оказалась иллюзией, – это и в самом деле хитрое переплетение паутины движений, состоящих из тысяч отдельных жестов. Лес – это живое существо, огромный, крадущийся в засаде дикий зверь. И умственное напряжение, которым переполняется непосвященный, является на самом деле результатом перехода от воображаемого к реальности, от этих «верований» и «ощущений», что деревья в самом деле ходят, что у них есть рот, глаза, руки, что они способны кричать на тебя, наблюдать за тобой, схватить тебя.
Вскоре мы прибыли в небольшой лагерь. На краю тропы стояли две палатки, прямо у могил русских солдат из дозора в составе 20 человек, которые днем ранее просочились через позиции финских войск и встретили здесь свою смерть. Это были простые могилы, свежевырытые, и каждая из них была увенчана деревянным колышком, вкопанным в снег. На каждом колышке висела шапка-ушанка. На столбиках были нацарапаны имена павших, а рядом – имена финских солдат, убивших их.
Внутри палатки сидела группа полураздетых солдат, которые собрались у одного из грубых очагов, которые есть во всех этих палатках, шалашах и домиках финских солдат. Палатка была полна дыма, ясного голубого дыма, смешанного с приятным духом березовых дров; воздух внутри был теплым. При нашем появлении солдаты негромко приветствовали нас по-фински: «Добрый день», – и смотрели на нас внимательно, не говоря больше ни слова. (В лесу никто не разговаривает. В разговорах нет необходимости. В лесу солдаты становятся камнями, кустарником, деревьями, животными, – только не людьми.) Они смотрели на нас внимательно, пристально разглядывали мою форму, мою офицерскую альпийскую шапку. Но они все равно ничего не говорили; они напоминали молчаливые статуи из гранита или дерева. Солдаты только что сменились из караула и теперь стояли полураздетыми около печи, стараясь обсушиться. Они выглядели уставшими. Их брюки, кители, белые накидки и капюшоны висели на веревке, натянутой через палатку. Они молча передавали из рук в руки пачку сигарет, которую я предложил одному из них. Когда я стал, чтобы пойти дальше, мне снова сказали «добрый день», и это было все. Они так и остались стоять, сгрудившись вокруг печи с сигаретами. Я видел, как в полумраке горели их маленькие серые глаза.