Считаю тов. Микулина, как уже командовавшего дивизией, в данное время вполне достойным внеочередного выдвижения на должность командира кавалерийского корпуса».
В сентябре 1923 г. стал слушателем Высших академических курсов (ВАК) при Военной академии РККА. С июля 1924 г. – для особых поручений при инспекции кавалерии РККА. С октября того же года – начальник штаба 3-го кавалерийского корпуса. Здесь у него не сложились отношения с командиром корпуса Семеном Тимошенко, что нашло свое отражение в служебной аттестации (отзыве о работе) за 1925 г., подписанной им же:
«Знаю тов. Микулина мало и дать полную характеристику не могу.
Как человек, очень неглупый и хитрый. Внешне дисциплинирован, исполнительный, но в работе недостаточно аккуратен. Требовать исполнения от своих подчиненных разумно не умеет. Сам хорошо подготовлен во всех отношениях, но передавать свои знания полностью в повседневной жизни своим подчиненным не умеет. Разумной инициативой не обладает, но как хорошо владеющий пером хватается за чужие мысли и, главным образом, с его стороны проявляется интерес, когда труд оценивается материально.
Политически недостаточно развит и к этому особого интереса не питает.
Решительность проявляет, но неуверенно, ввиду незаинтересованности повседневной жизнью армии и делом, непосредственно на него возложенным.
Как начальник штаба корпуса с хорошей стороны себя не проявил и жизнью частей корпуса совсем не интересуется. Объясняется это тем, что желание его сводится быть строевым командиром.
По своему характеру тов. Микулин больше подходит на должность преподавателя, чем начальника штаба или командира дивизии, причем тов Микулин очень склонен к личным счетам и личной ненависти, что по занимаемой им должности очень вредит общему делу».
Сравните содержание двух приведенных выше характеристик деятельности одного и того же командира Красной Армии, а именно В.И. Микулина! Разница во времени между появлением этих документов – всего два с половиной года. Не мог Владимир Иосифович, как натура цельная и сильная, за столь короткое время так сильно измениться в худшую сторону. Значит, все дело заключается во взаимоотношениях между людьми и наличии (или отсутствии) у человека интереса к порученному делу. У В.И. Микулина не было интереса к штабной работе. Он по своей натуре был лидером, ему по душе была самостоятельность, возможность самому принимать решения. Возможно, что он в это время был обижен назначением на должность начальника штаба корпуса – ведь командование ОКА рекомендовало его, притом к внеочередному, выдвижению на корпус. Но не получилось!..
С марта 1926 г. – адъюнкт Военной академии имени М.В. Фрунзе. С января 1931 г. – преподаватель той же академии. В 1931 г. удостоен звания «преподаватель высших военно-учебных заведений» (по кафедре общей тактики и тактике конницы). С ноября 1931 г. – заместитель начальника штаба Военной академии имени М.В. Фрунзе. С февраля 1932 г. – руководитель по кафедре конницы той же академии (по совместительству). С мая 1933 г. – помощник инспектора кавалерии РККА. С мая 1936 г. – помощник начальника кафедры конницы Академии Генерального штаба РККА. В июне того же года назначен начальником Кавалерийских курсов усовершенствования комсостава (ККУКС) РККА (г. Новочеркасск).
Автор трудов: «Разведка конницы» (1927), «Служба разведывательного отряда армейской конницы» (1928), «Комбинированный бой конницы» (1928).
Арестован 10 июня 1937 г. Следствие по его делу длилось более трех лет. На предварительном следствии вину свою признал, а затем от этих показаний отказался. Особым совещанием при НКВД СССР 19 октября 1940 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к восьми годам лишения свободы в ИТЛ. Наказание отбывал в Джидинском лагере (Бурят-Монгольская АССР), в Красноярском лагере. В годы Великой Отечественной войны неоднократно обращался в различные инстанции с просьбой направить его в действующую армию и в тыл для подготовки кадров. Но все было безрезультатно. Из лагеря освобожден после окончания войны в 1946 г.
Приведем фрагменты из писем В.И. Микулина, направленных им в Главную военную прокуратуру в период проверки его дела на предмет реабилитации (письма написаны в феврале и марте 1955 г. и адресованы военному прокурору ГВП, проводившему эту проверку). В них В.И. Микулин делает попытку сделать анализ чувств и поведения арестованного командира РККА.
Письмо от 19 февраля 1955 г.: «В газете «Правда» за 5 февраля с. г. была опубликована заметка «Исповедь провокатора», повествовавшая о достижениях на этом поприще некоего Харвея Матусоу, который, как было сказано в этой заметке, «превратил лжесвидетельство в профессию» на потребу американской охранки. Эта заметка заставила меня вспомнить о другой фигуре этого же пошиба, с которой мне пришлось лично столкнуться в 1937 г. и (она) вызвала у меня желание привлечь Ваше внимание в связи с пересмотром моего дела в ГВП и фигурирующим в нем показаниям Косогова И.Д. (Комкор И.Д. Косогов – командир 4-го кавалерийского корпуса. Арестован 26 мая 1937 г., расстрелян 1 августа 1938 г. – Н.Ч.). Эти показания занимают в деле достаточно видное место и дают Косогову право с чувством протянуть через океан руку Харвею Матусоу для крепкого рукопожатия.
Косогов писал много, пространно и безотказно. Мутный поток провокационной, клеветнической писанины широко разливался из-под его пера на потребу следственных органов того времени. Я неоднократно задумывался над вопросом о том, что побуждало Косогова с такой готовностью, усердием и неистощимой фантазией опорочивать, пожалуй что, буквально всех тех видных военных работников, с которыми ему приходилось разновременно сталкиваться за время его долгой работы в центральном аппарате. Этот вопрос так и остался для меня неясным. Вернее всего будет предположить, что он, попав в водоворот событий того времени, решил, что самое надежное – махнуть рукой на все и широко «пойти навстречу» всем пожеланиям и подсказкам следственных органов с расчетом на то, что его готовность сделать это будет так или иначе учтена в его пользу. Характерно в этом смысле, что Косогов даже не пытался использовать ту возможность разоблачения клеветнического характера своих многочисленных показаний, которая представилась при рассмотрении его дела на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда: он полностью подтвердил на этом заседании все те показания, которые были даны им на предварительном следствии, последовательно проводя всем своим поведением на суде линию до конца «раскаявшегося» преступника.
Попутно следует заметить, что, как общее правило, всем тем, кого следственные органы направляли в суд, давалось такое напутствие: «Попробуй только, такой-сякой, отказаться на суде от своих показаний и будь покоен – шлепнут с гарантией как злостного нераскаявшегося контрика». На многих такое предупреждение могло, безусловно, повлиять, поскольку все мы, попавшие в эту заваруху, вообще ничего не понимали и вынуждены были поэтому считаться с любой возможностью. Весьма вероятно, что и Косогову пришлось выслушать такое напутствие, побудившее его идти до конца по пути лжесвидетельства.
Так или иначе, но я хочу привлечь Ваше внимание к одному из показаний Косогова, относящемуся непосредственно к моему делу.
В этом показании Косогов утверждал, не более и не менее, что я был тесно связан по контрреволюционным делам с ныне покойным, а тогда еще здравствующим Маршалом Советского Союза Б.М. Шапошниковым, по заданиям которого, как возглавлявшего какую-то организацию, я, будто-бы, насаждал какие-то офицерские организации в частях Белорусского военного округа в период моей работы там в 1924—26 гг. Если принять во внимание, что Косогов давал свои показания в 1937 г., то выходило, что контрреволюционная деятельность маршала Шапошникова (и моя с ним) длятся, во всяком случае, лет так 12–13…
Тема была явно заманчива и следственные органы несколько дней кряду прилагали все и всяческие усилия к тому, чтобы добиться от меня подтверждения показаний Косогова. Я действительно хорошо лично знал маршала Шапошникова еще со времен старой царской армии. В наше время я работал под его начальством в Военной академии им. Фрунзе. Косогов, с которым я долгое время работал вместе в той же академии, а впоследствии – в инспекции кавалерии РККА, это знал. Отсюда, несомненно, у него и родилась «идея» связать меня с маршалом, как исполнителя его контрреволюционных поручений в качестве доверенного лица, лично и хорошо ему известного.
Сидя в тюрьме, я, разумеется, был лишен возможности узнать, чем все это кончилось. Во всяком случае, трудно было допустить, что такое сенсационное показание заглохнет в Ростове и не будет доведено до Москвы. Уже много позже я узнал, что маршал Шапошников как работал, так благополучно и работает. Очевидно, вся провокационная стряпня перестаравшегося Косогова не получила признания даже в обстановке того времени. Казалось бы, что при честной серьезной работе следственных органов этот случай должен был вызвать законные сомнения в отношении всех вообще показаний Косогова и должен был побудить к самой тщательной проверке их во всех отношениях.
Однако, ничего подобного не произошло. Больше того: следователь, приезжавший из Ростова для производства так называемого «доследования» по моему делу, после рассмотрения его Военной коллегией Верховного суда, прямо заявил мне, что самый факт безоговорочного подтверждения Косоговым на суде всех своих показаний, данных им на предварительном следствии, является лучшим и самым убедительным доказательством их правильности вообще, а, следовательно, в частности – по моему делу. В этой связи он приобщил копию протокола судебного заседания Военной коллегии по делу Косогова к моему делу в качестве нового аргумента в пользу обвинений, предъявлявшихся мне следственными органами. Очевидно, эта копия фигурировала, в числе прочих документов, при рассмотрении моего дела Особым совещанием. И не является ли, чего доброго, та мифическая «антисоветская организация», за участие в которой я отбыл 9 лет в т