Некоторые из учителей смеялись, но в конце концов все по-своему давали мне понять, что если я действительно хочу, то я могу действовать подобным образом, однако это скажется на моей годовой оценке. Я был готов с этим жить.
С этого момента я не делал домашних заданий. Я был внимательным и стремился усвоить весь материал в классе. В конце концов, возможно, из-за того, что я честно и заранее сообщил о своем плане, учителя не стали меня наказывать. Другими словами, моя «политика отсутствия домашней работы» не сказалась на моих итоговых оценках. С какой стороны ни посмотри, это был воодушевляющий успех.
Я отчетливо помню, как на эту политику отреагировал один из моих друзей в старшей школе. Мэтт был отличным учеником, но кажется, это непросто ему давалось. Он усердно работал, однако сильно волновался накануне тестов, проверочных работ и переживал по поводу своих оценок. Как-то в середине нашего первого года мы стояли у своих шкафчиков. Мэтт загружал в рюкзак книги. Я же выкладывал все книги из рюкзака в шкаф, чтобы увидеть их в следующий раз только в школе.
Когда я закрыл шкафчик и стало очевидно, что у меня нет ни книг, ни даже рюкзака, Мэтт спросил, как я собираюсь делать домашнее задание.
«А, – сказал я, – у меня «политика отсутствия домашней работы».
Мэтт смотрел скептически. Он нервно засмеялся: «Ты шутишь».
«Мэтт, – сказал я, тоже немножко посмеявшись с ним, – это Америка. Мы можем делать что хотим. Свобода. У меня «политика отсутствия домашней работы», и это здорово».
Одним резким движением я закрыл свой шкафчик и отправился на тренировку по лакроссу ничем не обремененный.
Я не был против правил самих по себе, просто мне нравилось видеть картину целиком. Не спать до четырех утра было нереально. Чем-то надо было жертвовать.
Смысл этой истории не в том, что «наглый школьник динамит домашние задания, а ему все сходит с рук», хотя на поверхности произошедшее именно так и выглядит. Домашняя работа считается полезной, и я далек от того, чтобы поднимать кампанию против нее. (Во всяком случае, не теперь. Спросите меня, когда моему ребенку будет двенадцать.) Но у меня была идея, как сделать что-то, что лучше сработает для меня. Не было вреда в разговоре со школьной администрацией. В попытке не было опасности. Назначение школы – учиться. Поняв это, я перестал беспокоиться об оценках. Продолжая обучение в старшей школе, я сосредоточился на том, что вдохновляло меня, так что мог получить 5+ (А+) по генетике и 3 (С) по более простому предмету. Я совершенно не подходил на роль образца для подражания, но я выбрал свой путь осознанно. Ошибкой было бы предполагать, что учителя – или кто-нибудь еще, если уж на то пошло – автоматически знают, что для меня лучше. Если я мог лучше добиваться общей цели с помощью собственного подхода, не стоило ли это попытки?
Между прочим, возможности, подобные этим, еще легче отыскать и воплотить на рабочем месте. Вам лучше работается в тускло освещенной комнате? Вы лучше выступаете, вздремнув после обеда? Вы хотели бы работать над побочным проектом, который вам интереснее? Можно ли взглянуть на ваш бизнес по-другому? Правила здесь существуют для того, чтобы помогать нам: создавать культуру, увеличивать производительность и содействовать успеху. Мы не компьютеры, нуждающиеся в программировании. Каждый из нас индивидуален. То, что у кого-то есть власть, не означает, что он знает лучше. Если вы общаетесь с начальством и коллегами с должным уважением и ваши цели не расходятся с общими, всегда есть возможность индивидуальной настройки и проявления гибкости. С другой стороны, те, кто обладает властью, не должны настаивать на соблюдении людьми правил исключительно ради протокола. Решение в том, чтобы всегда внимательно прислушиваться к собственным нуждам и к нуждам окружающих.
Моя непочтительность снова вступила в игру, когда я пришел на первые в старшей школе танцы. Обычно я не принимаю социальных вызовов от старшей школы – тем более танцев. Факторы волнения и смущения были слишком сильны. К тому же я и мои друзья представляли собой компьютерных фриков, поэтому все свободное время мы предпочитали тратить на чтение комиксов и видеоигры.
Как бы то ни было, ближе к концу выпускного класса, когда мы с другом Джеем сидели на его чердаке и читали комиксы о «Бэтмене», мне вдруг пришло в голову, что у нас не будет возможности посетить самые последние школьные танцы, потому что назначены они как раз на сегодняшний вечер. Я отложил свой комикс.
– Джей, мы не можем пропустить сегодняшние танцы.
Он посмотрел на меня удивленно. В конце концов, мы всегда пропускаем танцы.
– Почему нет? – спросил он.
– Это конец жизненного этапа. Это наш последний шанс.
Внезапно я почувствовал себя глубоко взволнованным. Я произнес импровизированную речь о том, как важен был этот момент и как мы не должны были позволить ему пройти мимо нас, поскольку жалели бы об этом до конца наших дней. Двадцать лет спустя, будучи тридцатидевятилетними стариками, мы будем сидеть где-то на крыльце в креслах-качалках и трясти головами от разочарования по поводу выбора, который сделали тогда, в юности. (Хотя, я остановился в задумчивости, к тому времени у нас точно будут машины и нам будет позволено ими управлять. Круто.) И все же, серьезно, нам стоило пойти на те танцы.
Джей вздохнул и положил книжку. Он видел, что я не отступлюсь.
И даже сейчас, когда Джей уже был убежден, это родившееся в последнее мгновение решение было трудновато исполнить. Было почти 20:40, и двери зала закрывались через двадцать минут. По существовавшему строгому правилу после 21:00 никого не впускали. Ни у кого из нас не было водительских прав. Мы должны были ехать на велосипедах и торопиться изо всех сил, чтобы попасть туда вовремя.
Мы с остервенением крутили педали по улицам Уэлсли, но, приближаясь к школьной столовой, готовые заплатить наши шесть долларов за вход, вдруг увидели, что двери уже закрыты. Перед ними, как тюремный охранник, стоял заместитель директора. Мы опоздали максимум на две минуты.
Задыхаясь, я сумел выговорить: «Мы на танцы».
«Вы опоздали. Двери закрыты», – сухо сказал замдиректора.
«Хорошо, я понял», – сказал я.
Джей взглянул на меня с любопытством. Он знал меня достаточно, чтобы удивиться, что после произнесенного мною страстного монолога я не пытаюсь уговорить его пустить нас. В обычной ситуации я бы попытался, но по поведению заместителя директора я видел, что сегодня этот номер не пройдет.
ТО, ЧТО У КОГО-ТО ЕСТЬ
ВЛАСТЬ, НЕ ОЗНАЧАЕТ, ЧТО
ОН ЗНАЕТ ЛУЧШЕ. ЕСЛИ ВЫ
ОБЩАЕТЕСЬ С НАЧАЛЬСТВОМ
И КОЛЛЕГАМИ С ДОЛЖНЫМ
УВАЖЕНИЕМ И ВАШИ ЦЕЛИ
НЕ РАСХОДЯТСЯ С ОБЩИМИ,
ВСЕГДА ЕСТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ
ИНДИВИДУАЛЬНОЙ
НАСТРОЙКИ И ПРОЯВЛЕНИЯ
ГИБКОСТИ.
Я развернулся и сказал: «Пойдем, Джей, займемся чем-нибудь другим».
Джей догадывался, что что-то происходит, и он был прав. Я ни за что не сдался бы так просто. Мы должны были попасть на эти танцы. Мое намерение было таким же серьезным, как и двадцать две минуты назад. Уходя от дверей и заместителя директора, я шепнул ему: «Мы все еще идем».
Мы прокрались к другой стороне столовой, где находились гигантские наклонные окна. Конечно, они должны быть открыты, чтобы проветривать заполненное потными подростками помещение. Забраться внутрь было бы проще простого.
И да, окна были открыты. Мы проскользнули внутрь. Некоторые дети это заметили, но какое это имело значение?
«Мы здесь, Джей. Все. Наши самые последние школьные танцы. Давай повеселимся!»
На нашей скоростной сессии по разработке плана мы с Джеем решили, что отбросим прочь всю неуверенность, добавим напускной смелости (первое проявление Биза Стоуна, гения) и пригласим всех девчонок, на которых когда-то западали, потанцевать. Только мы повернулись, чтобы приступить к реализации плана – и вот он, заместитель директора Баскилл. Его челюсть упала, когда он нас увидел. Он был застигнут врасплох и велел нам следовать за ним наверх, в его кабинет.
Мы тащились вверх по ступенькам, заместитель директора первым, я за ним, Джей замыкал шествие. Когда мы поднялись наверх и пошли прямо по коридору к его кабинету, меня пронзил внезапный импульс. Ей-богу, я собирался выполнить свой план, и будь что будет. Пока заместитель директора энергично шел вперед, я развернулся и направился обратно к лестнице.
Проходя мимо Джея, я шепнул ему: «Мы все еще идем».
Джей, застывший, с расширенными глазами, колебался недолго. Наверное, в этот момент заместитель директора обернулся. Он что-то прокричал вниз, в направлении облака пыли, остававшегося позади меня. Джей бросился следом. Погоня началась!
Я быстро слетел вниз по ступенькам и там врезался в одного из своих лучших друзей, Марка Гинзбурга (Marc Ginsburg). Мы с Марком вместе выросли. В детстве я практически жил в его доме. Его отец был успешным стоматологом, и он купил семье Apple IIe, которым мы постоянно пользовались. Марк был выше меня, но мы были похожи цветом волос и чертами лица. Увидев его, я сказал: «Не спрашивай зачем, просто прямо сейчас поменяйся со мной футболкой».
Марк, как настоящий друг, согласился быстро и без вопросов. Скоро он был одет в мою черную футболку, а я – в его желтую. Я скрылся из виду и с безопасного расстояния наблюдал, как заместитель директора схватил Марка за плечо, развернул его, а потом извинился, поняв, что ребенок не тот.
Во время этой стычки Джей скользнул в безопасную толпу, где мы и встретились вновь.
Мы сделали это.
Мы приступили непосредственно к делу. В тот вечер мне удалось потанцевать со всеми тремя девочками, которые нравились мне и с которыми я так и не смог заговорить за годы учебы в старшей школе, поскольку был слишком напуган. Мне даже удалось украсть у каждой из них по поцелую. Джей пережил похожий опыт, моя теория подтвердилась. Старшая школа заканчивалась, и впервые в жизни я не знал, что будет дальше. Полная неизвестность впереди не особенно вдохновляла меня, но от сегодняшнего вечера я взял все, что мог. Танцы полностью оправдали наши ожидания. И какое бы наказание ни ждало нас впереди, оно того стоило.