Николай, вздохнув, подхватил еще накануне уложенные сумки, а Татьяна щелкнула выключателем, и в прихожей сразу сделалось темно. Перед тем как открыть замок, хозяйка внимательно всмотрелась в оптику глазка — такая вот с недавних пор выработалась у нее новая привычка. Невенчанные и нерегистрованные, но при этом все равно супруги спустились по неприглядной широкой лестнице и вышли на улицу.
Ливень хлестал, из водосточных труб падали водопады, вода пенилась. Выходить из-под козырька было страшно, но в конце-то концов от новенькой красной «ренушки» их отделяло всего метров десять. Татьяна раскрыла большой «полутораспальный» зонт, скомандовала бодро:
— Вперед!..
У дверей противоположного подъезда стоял мужчина в темном, длинном — до пят — дождевике с капюшоном. По долетевшей до его ушей, вовсе не ему адресованной команде «Вперед», он сунул правую руку под плащ и тоже двинулся к «рено»…
Татьяна нажала кнопку на брелке, машина дважды пискнула, мигнула габаритами, гостеприимно приглашая укрыться от дождя. Лиса распахнула переднюю дверь, оснащенную приводом центрального замка, сунула внутрь руку и подняла фиксатор задней двери.
В этот момент раскатисто ухнул гром — приглашая любить грозу не только в начале, но и в конце мая…
Человек в дождевике приближался к машине с противоположной стороны. В темноте, под проливным дождем его не замечали…
Татьяна распахнула заднюю дверь, и Николай швырнул в салон сумки с продуктами…
Человек в дождевике начал обходить «рено» сзади, в правой руке он держал непривычного вида длинноствольный пистолет…
Вспыхнула молния, ярко осветив крышу автомобиля в потоках воды и символически алый купол дамского зонта. Одновременно она же подсветила вытянутую руку с пистолетом, отразившись в глазах стрелка…
Пронзительно закричала Татьяна…
Одновременно с ее криком ударил первый выстрел. В громовом грохоте его, разумеется, никто не услышал…
Вскрикнул и схватился за плечо Николай…
Стремительно нырнула в салон Татьяна…
Выстрелы посыпались один за одним. Пули разбивали боковые стекла, разили людей и блестящий борт автомобиля…
…М-да… Мизансцена, что и говорить, получилась исключительно киношная. Пожалуй, она бы весьма органично вписалась в тот самый ментовской сериал, который накануне, пускай и без звука, смотрел на кухне Петрухин…
Впрочем, даже и для сериального «мыла» пуль было как-то уж слишком, с перебором много. Выражаясь простонародным: «До фига!..»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сияло, отражаясь в лужах, солнце. Перекрикивая друг друга, спорили-бранились воробьи. Невозможно было даже представить, что всего лишь час с небольшим назад здесь и окрест гремела-витийствовала непогода.
Посреди ухоженного, ажно до неприличия (по питерским меркам) вылизанного, дворика стояла расстрелянная «ренушка». Сбившись по примеру воробьев в стайки, возбужденно переговаривались жильцы и случайные зеваки. Шустрили оперативники. Рассупонивали оборудование не менее (а то и поболее) шустрые телевизионщики.
Неразлучная парочка инспекторов, полуденная баня которых накрылась эмалированным тазиком, в течение двадцати минут потолклась среди людей, послушала пересуды-разговоры, визуально посканировала место происшествия. Все это время Татьяна Лисовец сидела в микроавтобусе прокуратуры и давала показания следователю — тетке лет сорока, в фирменном мундире и с фирменным же суровым, небрежно накрашенным лицом. Петрухин далеко не сразу, но все-таки разглядел Татьяну за бликующим стеклом «газели», показал Купцову. Тот понимающе развел руками: ну да, все правильно, а как иначе? Делать было нечего — принялись скучно ждать. Искренне надеясь, что не до вечера…
Клюв лежал на узкой продавленной койке, подобрав ноги и обхватив себя руками за плечи. Его ощутимо потряхивало, в горле стоял огромный ком, который никак не удавалось проглотить, из-за чего мерзкое ощущение тошноты усиливалось. Пустой, с безуминкой профессионально наркоманский взгляд последние минут двадцать был уставлен в одну точку. Туда, где на перекошенной, изъеденной грибком тумбочке стоял телефонный аппарат — старый, битый, с трубкой, перебинтованной изолентой синего цвета. Клюв ждал звонка, от которого сейчас зависела его жизнь. Здесь — безо всякого пафоса, потому как единственно ширево с некоторых пор и было для Клюва подлинной Жизнью. Всё остальное — лишь мучительный страх ломки, часы боли и пугающих галлюцинаций, изредка перемежаемые кратким спасительным забытьем.
Алексею Алексеевичу Клюеву шел двадцать девятый год. При этом выглядел он на сорок пять, а ему самому порой казалось, что он прожил все сто. Четыре года своей бестолковой жизни Клюев провел за решеткой. Сидел за грабеж и ношение огнестрельного оружия. Из зоны вернулся с выбитыми зубами и твердым убеждением, что все люди — сволочи… После смерти матери превратил отличную двухкомнатную квартиру в «сталинском» доме в однокомнатную в «хрущевке». Доплата была хорошей, он даже собирался поставить себе зубы, а матери памятничек… Но познакомился с Оксаной. И с героином. Деньги кончились очень быстро. Ни зубов, ни памятника он так и не поставил.
Кстати сказать, жизнь наркомана — это еще и поиск. Поиск денег. Ежедневный поиск денег… Клюв тысячу раз проклял Ксюху, сделавшую ему первый укол. Тысячу раз он дал себе слово, что соскочит… На пару с Ксюхой они грабили мужичков, которых тянуло развлечься. Оксана знакомилась, вела на пустырь, Алексей бил по голове. У одного такого сперматозоида обнаружился в портфеле пистолет Марголина со спиленным номером… Тот мужик, кстати, умер, но его смерть повесили двум бомжам, которые по ошибке приняли мертвеца за пьяного и сняли с него пиджак. Пиджачок обернулся им приговором…
…Телефон зазвонил в тот момент, когда Клюв уже почти потерял всякую надежду. С невероятным усилием он сел на кровати, со стоном выпрямился и на подгибающихся ногах проковылял к тумбочке.
— Алло. Это ты? — не то прохрипел, не то проскулил он в трубку. — Ты куда пропала, сука? Когда привезешь?
— Они живы!
— Кто?
— Оба! И баба, и мужик.
— Я стрелял. Я… я всю обойму… в них…
— Но они все равно живы.
— Наплевать. Когда привезешь?
— Не знаю. Она… она очень недовольна тобой!
— Мне наплевать на нее. Когда?
— Не знаю. Может быть, вечером. Если она… если я смогу ее уговорить.
— Ты что, охренела? Ты понимаешь, что мне херово?!.. Я… я не могу до вечера… Я… я всю обойму…
— Я постараюсь. Извини, я больше не могу говорить… Никуда не уходи, я еще позвоню…
Короткие гудки…
…Леха стоял посреди загаженной комнаты с телефонной трубкой в руке и обреченно смотрел на сожженные вены — бич всех наркоманов со стажем. «Твари!.. Я же всю обойму!.. Вечером!.. Да я до вечера… У-У-У-У!.. Это она, шмара эта, сучка подзаборная, раскумарить как следует не дала… Сказала: сделаешь Лисицу — можешь торчать сколько влезет, а пока… А дала бы тогда раскумарить — я бы стал спокойный, как скала, и завалил обоих верняк… И Лису, и мужика ейного. Зубами бы загрыз…»
Клюв сполз по стене на пол и устало прикрыл глаза…
Жильцы давно разошлись по своим делам, разъехались по конторам опера и ответственные лица, умчались монтировать сюжет телевизионщики, и только Петрухин с Купцовым продолжали маячить во дворе. Наконец, час с лишним спустя, Лисовец вышла из прокурорского автобуса и медленно двинулась к своему подъезду, обходя лужи и стараясь не смотреть на изрешеченную «ренушку». Дождавшись, когда со двора отчалят прокурорские, Петрухин негромко окликнул женщину: «Таня!» — и та, обернувшись, посмотрела на партнеров испуганно-неприязненно. Покрытое красными, истеричного происхождения пятнами лицо ее теперь казалось старым и вовсе не таким красивым, каким его успел запомнить и оценить Дмитрий.
— Татьяна Андреевна! — нагнал потерпевшую, а по совместительству свидетельницу Купцов. — Нам потребно с вами поговорить. Это обязательно.
— Мне… мне нужно ехать к мужу, в больницу, — растерянно сказала она.
— Что с Николаем?
— Ранен.
— Куда?
— В руки, в ноги… всюду.
— Тяжело?
— Вы… вы отвезете меня в больницу?
— Да, разумеется, — ответил Купцов. — Поехали, у нас «фольксваген» в соседнем дворе стоит. В какой он больнице?
— Сволочи! — тихо и невпопад сказала Татьяна. — Сволочи! Сволочи!
Она оттолкнула Купцова, подбежала к «ренушке» и, замолотив своими маленькими кулачками по крыше также настрадавшегося сегодня автомобиля, истерично заблажила, повторяя одно: «Сволочи! Сволочи! Сволочи! Сво…»
Из окон на нее с интересом пялились соседи.
Заходилась в хриплом лае чья-то шавка…
Минут сорок спустя Петрухин и Лиса сидели на утопающей в тени сиреневых кустов скамейке. Со стороны они сейчас вполне могли сойти за воркующую влюбленную парочку, кабы не близость скамейки к центральному входу в приемный больничный покой да не отрешенное — выражаясь вычурно, сомнамбулическое — выражение лица Татьяны. Впрочем, иным у человека, своими глазами видевшего посланника собственной смерти, оно по определению быть не могло.
Купцова, как человека деликатного, но одновременно пронырливого, делегировали на разведку с целью установления диагноза, анамнеза и прочих медицинских подробностей. В его и новостей ожидании Петрухин, как человек деликатности чуждый в принципе, пытался раскрутить убитую горем Татьяну Андреевну на первичную оперативную информацию. После недолгого внутреннего сопротивления Лиса, пускай сбивчиво и нехотя, потихонечку «раскручивалась»…
— …Мы снимаем дачу под Зеленогорском. Из-за сына, главным образом. А тут еще эти звонки. Естественно, я постаралась поскорее отправить Валерку из города… И вот сегодня с утра мы к нему собрались. К нему и тете Вере. Это — сестра Николая. Она приглядывает за Валеркой, ну и за дачей, разумеется.
— А почему вы отправились в рабочий день? Это вообще для вас как? Хм… типично?