— А почему вот так вот сразу — и с «шестеркой»?
— А кто же ты, Лёнечка, милый? Ты и твой драгоценный Петрухин? Кто вы, как не мальчики на побегушках у богатого папика с криминальным прошлым и мутным настоящим?!
Асееву буквально трясло. Глаза ее метались как бешеные, губы дрожали, силясь высказать всё то, что накопилось, но пока ещё сдерживаясь.
Леонид сделал было шаг навстречу, намереваясь прижать (успокоить, утешить, зацеловать) Яну к себе, но…
…Но в итоге лишь смущенно отвел глаза и теперь уже сам потянулся за спасительной сигаретой. Ему решительно нечего было возразить на убийственные, ранящие в самое сердце слова.
«Нечего» — так как, по сути, всё произнесенное Яной было, хотя и горькой, но — Правдой.
Буквально за час погода резко испортилась: небо одномоментно почернело, налетел сильнейший ветер, и вопреки утренним оптимистичным заверениям синоптиков ливень пошел стеной. Издыхающий, непривычно теплый для Питера октябрь продолжал блажить и выкидывать коленца.
По этой причине, вместо запланированной прогулки в Михайловский сад, встречу с Анастасией Глинской в экстренном порядке пришлось перенести на внутреннюю территорию просторного брюнетовского «Хаммера». Вышколенные шофер и телохранитель в данный момент безропотно продолжали пережидать приватный разговор босса, находясь в непосредственной близости «за бортом». Скучковавшись под дамским зонтиком, любезно одолженным у госпожи Глинской, смотрелись они довольно комично…
— …А вообще — как живешь, Настя?
— Знаешь, Виктор, как это говорится: «Живу хуже, чем все, но лучше, чем некоторые», — печально улыбнулась старая знакомая.
— В общих чертах понятно… Ты Федора когда последний раз видела?
— Недели три назад. Улучила момент, когда его молодуха на Кипре загорала.
— И как он? Я что-то в последнее время категорически не могу до него дозвониться, — пояснил Виктор Альбертович и, вздохнув, добавил: — Да и побаиваюсь, если честно.
— Да я и сама… Знаешь, Виктор, дело ведь не в том, что Федор меня бросил ради… ради этой…
— А в чем же?
— В том, что за последние полтора года он превратился в полную развалину.
— Думаешь, кабы остался с тобой, болезнь не стала бы столь быстро прогрессировать?
— Не знаю, — грустно покачала головой Анастасия Владимировна — сухощавая, миниатюрная женщина лет пятидесяти, со следами былой красоты на неулыбчивом усталом лице. — Просто у меня такое чувство, что, когда он сошелся с Ольгой, его… словно бы сглазили.
— Что-что? Как ты сказала?
— Сглазили.
— Зная тебя столько лет, уверен, что по крайней мере это всяко не твоих рук дело, — сделал неуклюжую попытку пошутить Брюнет.
Которого в свете последних событий упоминание очередного случая «сглаза» предсказуемо напрягло.
— Нет, не моих. Напротив, я до сих пор вспоминаю только самое хорошее: и про Федора, и про наши отношения… — По щекам Глинской непроизвольно потекли тоненькие струйки слез. — Все-таки почти двадцать пять лет вместе прожили. Жаль, не дал нам бог детей. Иначе — кто знает, как оно могло…
Виктор Альбертович дружески приобнял женщину за плечи:
— Перестань, Настя. Не надо.
— Да-да. Извини…
— Скажи, а когда примерно у Федора всё это дело началось?
— Месяцев через пять после того, как она… как она вселилась в наш дом. Но поначалу все еще было не столь критично: ну аппетит пропал, ну бессонница, болячки старые повылезали… В нашем возрасте это вполне естественно.
— Это точно. Я и сам в последнее время чувствую себя отвратительно. Особенно по утрам. И особенно в районе спины и, прости за такую интимную подробность, седалища.
— Но потом — все хуже и хуже. Когда я последний раз к нему приехала, просто не узнала: худющий, кожа желтая, глаза ввалились, самостоятельно даже сидеть не в состоянии, не то что подняться. Я ему говорю: «Федор! Как же так? А что врачи? Если наши ничего не могут поделать, может, тебя куда-нибудь в Европу свозить-показать?»
— А он?
— Отмахнулся. Мол, поздно уже показывать. Дескать, все едино — не жилец, так чего напрасно суетиться?
— Может, у него по деньгам сейчас сложно? — предположил Брюнет. — Я в курсе, что после кризиса у него бизнес ощутимо просел. Правда, до меня доходили слухи, что Федор контрольный пакет продавать вознамерился чуть ли не скандинавам каким-то. Ты случайно не в курсе за это?
— Нет, про его нынешний бизнес я ничего не знаю.
— В общем, предлагал я ему ссуду. Причем, на весьма приемлемых условиях. Но Федор наотрез отказался. Гордый.
— Да. Он — гордый… А вот она…
— …а она — стерва конченая, — убежденно докончил Виктор Альбертович. — Слушай, Настя, а как ты в квартиру попала? Если Федор, как говоришь, уже не ходячий?
— Мне Лариса Васильевна открыла, домработница наша. Помнишь?
— Прекрасно помню, душевная была тетка. Погоди! Так Ольга что, не выгнала ее?
— А зачем? — печально отозвалась Глинская. — Где ты, Витя, сейчас найдешь такое золото? Да еще за такие смешные деньги. Это как в классической барской усадьбе: хозяева меняются, слуги остаются. Хотя… Что касается персонально Ларисы — она не слуга. Она — друг, преданный друг…
Санкт-Петербург, 29 октября, сб.
Когда лучшая подруга узнала, что Наталья ушла от Наровлянского, не прожив с ним и двух месяцев, то, компенсируя небогатый внутренний запас непечатных выражений, выразительно покрутила пальцем у виска. Когда же несколько дней назад выяснилось, что вдобавок Натаха еще и вернулась к своему бывшему мужику (он же — бывший опер), — почти всерьез озаботилась психическим здоровьем подруги. Ибо человек, а вернее будет сказать — женщина, находясь в уме здравом, ни за что не поменяет солидное, обеспеченное, во всех отношениях положительное «шило» на грубое, пьющее, с позором вычищенное с полицейской службы «мыло».
Впрочем, в данной ситуации «не нашлось, блин, слов» не только у подруги. Сама Наталья также оказалась не в состоянии рационально объяснить (даже хотя бы и самой себе) собственных мотивов, эмоций и устремлений. Разве что инстинктивно, на подсознательном уровне как бы окончательно и как бы бесповоротно понять, что Петрухин — единственный мужчина, с которым ей по-настоящему комфортно двигаться по жизни. Причем «двигаться» — и через радости, и через невзгоды, и через «как фишка ляжет».
Кабы Наталья и в самом деле обратилась к психологу (здесь — к психологу толковому, разумеется), тот без особого труда смог бы подковырнуть и вскрыть сей «ларчик». Ведь внешне сложные, казалось бы, вещи на деле чаще всего имеют самое простое объяснение. Вот так и здесь всё было предельно просто. А именно: с некоторых пор Наталье всего лишь… разонравилась однообразная размеренная жизнь.
Годы, проведенные с Петрухиным, отравили ее организм, превратив в своего рода «адреналиновую наркоманку». Потому что, как есть такая профессия — «опер», равно так же существует и другая — «жена опера». И те и другие, проживая день за днем, испытывают массу эмоций, стрессов, непредсказуемых и невероятных приключений. И со временем уже не могут без всего этого обходиться. Будучи не способными подзаряжаться от «спокойствия», они питаются исключительно классическим «покой нам только снится».
Да, имел место быть в жизни Натальи момент, когда она вдруг взялась целенаправленно мечтать о том, что ее идеальный мужчина станет ежедневно возвращаться домой к 19:00. Причем трезвый, с букетом и с «чего изволишь, родная?». И, как ни странно, в самом начале года эта ее мечта неожиданно материализовалась в лице Наровлянского.
Казалось бы — вот они: счастье и домашние тапочки. Однако на поверку сказка о принце на белом коне быстро обернулась «чернушным ужастиком». Нет, с позиций краткосрочного отпуска жизнь с Сережей, безусловно, была по-своему замечательной. Вот только, как выяснилось, жизнь не может быть вечным отпуском.
Буквально через месяц сосуществования на одном пространстве с Наровлянским Наталью охватила тоска лютая, причины которой она тщательно искала, но — не находила. «Как же так? — искренне недоумевала она. — Я ведь так ждала, так хотела именно этого?!»
Постепенно Наталью стали утомлять и раздражать и букеты, и возвращения к 19:00, и ежечасная готовность исполнять любой каприз. Психотипу «оперская жена» мучительно не хватало… былых банальностей. Включая такие неэкзотические, как, например, «банальный скандал». Вот только естественных причин скандалить не сыскивалось. И тогда в какой-то момент она начала срываться просто так. Однажды взяла да и шарахнула об пол чайник с кипятком. Вроде как малость полегчало. Правда, приошпаренный Наровлянский стал поглядывать на нее как-то… хм… косо.
Дальше вполне могло перерасти в «больше». Но, к счастью Наровлянского, не переросло: через две недели после «чайника» Наталья безотчетно собрала вещи и ушла. Поначалу — в никуда. А затем, когда звезды выстроились в правильном прежнем порядке, вернулась к Димке. Который, хотя и шел по жизни эдаким раздолбаем, был и оставался настоящим, надежным. Здесь уместно провести аналогии с «бородатым» анекдотом про священника и его попутчика. То бишь Наровлянский жил исключительно «правильно, но зря». А вот Петрухин — абсолютно неправильно. Но, при всем при том, вроде как… не зря небо коптил. Именно таким он и был дорог Наталье… Словом, начавший бродяжить сызмальства так бродягой и останется. Равно как: кочующему с цыганами — оседло не жить, фартовой воровке — прачкой не быть.[8]
И вообще: «полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит»…[9]
Расслабленные, приятно утомленные после бурного соития Петрухин и Наташа потихонечку приходили в себя, лежа в обнимку на старенькой, до каждого интонационного скрипа знакомой обоим тахте.
Мягкий, приглушенный, рассеянный свет ночника, вкупе с доносящимся из дешевенькой магнитолы хриплым голосом Марка Нопфлера, дополнительно усиливал и без того зашкаливающую, буквально разлитую по комнате Страсть.