— Корова себя всегда прокормит, да и тебе останется, — возразила Анна Петровна. — Вот если добьешься прибавки, обязательно буду копить на корову.
— Чудачка ты, Анна, — уже серьезно заговорил Чернышов. — Говоришь, накинут десятку. Мне на кинут, другому накинут, а на что же баре-господа да спекулянты будут жить в свое удовольствие? А теперь и война вдобавок. Кто будет содержать миллионные армии? Это ведь наш брат, рабочий, крестьянин, отдает все свои силы и кровь на эту проклятую войну. Ты вот сколько лет живешь со мной, а таких простых вещей не понимаешь. Накинут! Петлю они накинут на шею нашему брату, да и затянут потуже.
— Да и накинут что к заработку, так невелика корысть, -- вмешался в разговор Василий Дмитриевич, уже покончивший с борщом и жевавший хлеб и перышко зеленого лука. — Накинут десятку, Анна Петровна, а цены поднимутся на две. Деньги теперь печатают вовсю, бумаги хватает. А бумага — она бумага и есть. Деньги дешевы, хлеб дорог.
Анна Петровна, собирая тарелки, хотела что-то сказать, но в этот момент у ворот раздались шаги.
— А вот и еще гость! — улыбнувшись, сказала она, когда распахнулась калитка.
Иван Тимофеевич обернулся:
— А, Артык! — и поднялся навстречу. — Добро пожаловать!
Артык подошел, сбросил с плеча седло и поздоровался. Лицо у него было измученное, глаза печальные, и весь он выглядел разбитым, расслабленным. Иван Тимофеевич сразу понял, что у Артыка, обычно веселого и живого, какое-то несчастье. Он усадил Артыка рядом с собой, взглянул на седло и спросил по-туркменски:
— Что, Артык, конь не пошел? Или продал?
Иван Тимофеевич любил коня Артыка. Когда Артык, приезжая, ставил гнедого у ворот, Чернышов вы-ходил с ломтиком хлеба, иногда с кусочком сахару, и гнедой ласкался, наклонял голову с белым пятном.
Артык вздохнул и ответил не сразу. Он взглянул на то место у ворот, где обычно привязывал гнедого, и еле выдавил из себя:
— Нет у меня больше коня. Забрали.
Анна Петровна, хоть и не очень хорошо понимала по-туркменски, всплеснула руками:
— Украли? — переспросила она.
— Нет, не украли, а взяли силой, — ответил ей по-русски Василий Дмитриевич. — Это называется — реквизиция.
— Все поборы да сборы, — когда это кончится? — покачала головой Анна Петровна и, взяв со стола пустые тарелки, пошла к очагу.
Чернышев знал, чем стали военные поборы и реквизиции для дейхан: туркмены не отбывали воинской повинности, зато налоги на крестьян в Туркмении были еще выше, чем в России. Понимал он и то, как тяжела была для Артыка потеря единственного коня, и не знал, чем утешить парня. Обычные слова сочувствия только обидели бы молодого, горячего туркмена, видимо сильно расстроенного всем пережитым.
Когда Анна Петровна вернулась к столу с котлетами, Василий Дмитриевич, стараясь по-своему облегчить тяжелое состояние Артыка, говорил по-туркменски:
— Гость, ты смирись! Ты молод, здоров, тебе пока еще ничего не страшно. А огонь войны чего не захватит, чего не сожрет? Ты спроси у меня! Мой старший брат погиб на войне с японцами в Порт-Артуре. Другого брата после войны и революции пятого года бросили в тюрьму, а потом сослали в Сибирь. Там он и умер, схватив чахотку. Еще один брат, моложе меня, ушел на войну с немцами и убит под Варшавой. А самый младший брат тоже больше года, как ушел на фронт, и полгода уже нет от его никаких вестей. Одна мать перенесла столько жертв. Вот что такое война! А за что льется русская кровь, ради чего? Ради счастья родины? Как бы не так! За родину и я бы своей жизни не пожалел... — он отвернулся и долго кашлял, хватаясь руками за впалую грудь. Лицо у него посинело, руки тряслись.
Приступ кашля прошел, но Василий Дмитриевич уже не мог говорить. Тяжело дыша, он вынул из кармана коробочку с махоркой и дрожащими пальцами стал свертывать цигарку. Он даже не заметил, что Анна Петровна уже поставила перед ним тарелку с котлетой.
Артык, не сводя глаз, смотрел на Василия Дмитриевича, на его встрепанные рыжеватые волосы и бледное, худое лицо, на кургузую парусиновую куртку с обтрепанными рукавами и на растоптанные до дыр брезентовые туфли. Несчастья, выпавшие на долю одной семьи, поразили его. Действительно, это не потеря папахи или кибитки. Артык забыл о коне. Ему было жаль этого несчастного, обездоленного человека, хотелось спросить его: «У тебя есть еще брат?» — но так он и не спросил и только смотрел, с какой жадностью тщедушный человек глотает табачный дым.
— Артык, что же ты? — раздался над его ухом голос Анны Петровны. — Есть, есть надо! — она показала на тарелку с двумя маленькими котлетками и желтоватым от соуса рисом. — Да и вы бросайте курить, Василий Дмитрич, — обратилась она к другому гостю. — Хватит уж вам растравлять грудь табачищем-то!
— Нет, Анна Петровна, вы этого не понимаете, — отозвался Василий Дмитриевич. — Покуришь, — оно как будто и легче на душе становится.
Впрочем, он тут же обкуренными пальцами загасил цигарку и принялся за еду. Вслед за ним взялся за вилку и Артык. Он почувствовал сильный голод. Захотелось взять руками комки рубленого мяса и отправить в рот один за другим. Но русские не понимают этого удобного способа еды. Приходилось ковырять котлетку трезубой вилкой, осторожно нести небольшие комочки ко рту, а когда они сваливались с вилки, подхватывать их левой рукой и класть обратно в тарелку. Анна Петровна сжалилась, наконец, над Артыком и дала ему ложку.
А Василий Дмитриевич опять заговорил:
- Жив я или умер — семье не лучше и не хуже. Какое жалованье у будочника? Не хватает даже на хлеб. А семья большая. Не во что одеть ребятишек. Они у меня худые, как неоперившиеся галчата. Только и живу надеждой, что снова, как в пятом году... — Он неожиданно оборвал свою речь и обратился к Артыку: — Так что ты не особенно горюй, парень. У тебя если и возьмут лошадь, даже если отнимут кибитку, голова цела останется. У тебя все живы и здоровы. А если...
Он не договорил и махнул рукой, но Артык понял недосказанное: «Если война будет продолжаться, то и тебе несдобровать».
Видя, с каким вниманием Артык слушает Василия Дмитриевича, заговорил и Чернышов, хотя ему трудновато было говорить по-туркменски:
— Вот будешь знаком теперь, Артык, и с Василием Дмитриевичем. Фамилия его — Карташов, похожа на мою. Мы с ним давние друзья. Он работает путевым обходчиком на железной дороге. Его будка — первая от города. Когда я проезжаю мимо на паровозе, он машет мне своим зеленым флажком, а я ему картузом. Он человек открытого сердца. Если будет по пути, заходи к нему. Хоть он и беден, но для гостя всегда богат.
Василий Дмитриевич горько улыбнулся. Коркой хлеба он добирал со дна тарелки капельки масла, похожие на птичий глаз. Анна Петровна видела, что гость не наелся, но, кроме чая, угощать больше было нечем.
— Иван, — сказал Карташов, отдавая тарелку, — раз уж ты решил нас знакомить, так расскажи, кто этот гость из аула.
— Это Артык Бабалы из аула Гоша, — сказал Иван Тимофеевич по-туркменски и продолжал по-русски: — Ты познакомься с ним поближе, Василий. Это интересный парень, ради дружбы и за правду, как он ее понимает, пойдет на все. Я знаю Артыка уже четыре года. Как-то, помню, вез он на своей кобыленке солому, а я купил ее для коровы. Вот тогда мы и познакомились. Теперь, когда он приезжает на базар, обязательно заходит. Он знает, что я обижусь, если не зайдет. Мы стали друзьями. Иногда я подолгу беседую с ним, рассказываю газетные новости...
— Сводки о положении на фронтах? — перебил Василий Дмитриевич — Стоит забивать голову парню этой чепухой. Врут ведь отчаянно. Ты бы лучше пояснил ему насчет собственного положения и отношения к войне.
— Говорим и об этом. Он уже начинает кое в чем разбираться. Скажи, Артык, — спросил Иван Тимофеевич по-туркменски, — Халназар-бай тоже отдал лучших своих коней на войну?
- Нет, — ответил Артык. — Мелекуш и рыжий иноходец благополучно стоят у его дома.
— Почему?
— Потому что он бай, — не задумываясь, ответил Артык и добавил: — Потому что такие негодяи, как наш арчин-хан и волостной-хан, едят его хлеб.
— Вот видишь! — воскликнул удовлетворенный ответом Иван Тимофеевич. — Значит, Артык, — опять заговорил он по-туркменски, — тебе еще придется повоевать.
— Иван, ты говорил, война скоро кончится, — не понял Артык.
— Я говорю о другом — о борьбе против царя и баев.
Артык опять не понял его и спросил:
— Как это — против белого царя?
— Да, — ответил Иван Тимофеевич. — Кто доволен царем? Ты? Я? Или вот мой друг Василий?
— Халназар-бай им доволен!
— Верно, Артык. Вот про это я и говорю. Один богатый, сто бедных. Один за царя, сто против него. За царя — баяры и баи, против него — весь народ. Конечно, баяры и баи не идут на войну. И воюет бедняк, и кровь проливает бедняк. А на что война бедняку?
Артык не нашелся, что ответить, ответил за него сам Иван Тимофеевич:
— Солдат теперь хорошо понимает, за что ему воевать. Настало время, когда он одной пулей должен сразить и внешнего врага и внутреннего.
— Тогда я сяду на коня, — сказал Артык и невольно вздохнул: — Жаль вот, коня нет...
С вокзала донеслись частые удары колокола, извещая о выходе с соседней станции поезда. Василий Дмитриевич вскочил на ноги и стал прощаться:
— Анна Петровна, спасибо за обед! Иван Тимофеич... — Карташов запнулся. Ему хотелось пригласить к себе, но он знал, что угостить друзей будет нечем.
Анне Петровне стало жалко его.
— Кнам заходите почаще, — сказала она. — Да посидели бы еще. Сейчас самовар будет готов.
— Куда торопиться, Василий? — стал уговаривать его и Чернышов. — Сиди, чайку попьем.
— Нет, не могу, — решительно отказался Василий Дмитриевич. — Мой сменщик работает только до восьми. Если опоздаю, плохо мне будет... Ладно, будьте здоровы! Артык, будешь в наших местах, заходи! — Нахлобучив на голову сплющенную, с широкими окантованными полями фуражку и торопливо распрощавшись, он мелкими шажками побежал к воротам.