Рассказы Эсен-Али окончательно расстроили Халназара. Он с трудом глотал мясо молодого барашка, сваренного с тыквой. И когда йомуды начали уже есть плов, закладывая в рот комки величиной с кошачью голову, Халназар все еще возился с мозговой костью.
Глава двадцать седьмая
Когда Плеяды дошли до того места, где солнце опускается за край земли, а на востоке чуть заалела заря, раздался голос муэдзина, призывающего к молитве. В чистом воздухе рассвета этот голос зычно звучал над аулом, над просторами полей и потревожил, наконец, слух Халназара. Но бай перевернулся тяжелым телом на другой бок и вновь сладко заснул.
Спавшая рядом Садап-бай выскользнула из-под одеяла. Потянувшись, она поправила свою шапку, накинула на голову халат и вышла из кибитки. Гости, похрапывая, спали на кошме у дверей. Сон и неподвижность были повсюду. Только Мавы крошил дынные корки у овечьего загона да Мехинли, загремев ведрами, отправилась за водой. На синем, раскинувшемся огромным зонтом небе редели звезды. Куцый кобель, царапая задними ногами землю, рычал, повернув морду к арыку. Садап-бай подошла поближе, взглянула за глинистый вал давно высохшего арыка: там, рыча друг на друга, целая свора кобелей гонялась за сукой. Верившая в приметы Садап считала, что увидеть с утра ссору — не к добру. «Господи, пусть будет к лучшему!» — пробормотала она и пообещала в жертву целую выпечку чуреков. Затем она прислушалась к звону металлических украшений женщин, доивших в загоне верблюдиц, к журчанию молока, посмотрела на светлеющее небо и пошла будить Халназара.
— Аю, тебе говорю, слышишь?
Халназар отозвался невнятным мычанием. Садап снова принялась будить:
— Пора бы вставать! Приближается время молитвы.
Подремав еще немного, бай потянулся, зевнул. В нос Садап-бай пахнуло тяжелым запахом немытых зубов и съеденной вечером пищи.
Бай проснулся в игривом настроении. В такие минуты Садап-бай считала, что у нее ни в чем нет недостатка.
Совершив омовение, Халназар сходил в мечеть, вернувшись, надел халат, привезенный Эсен-Али, и на открытом воздухе сел пить чай с гостями.
На полосатой скатерти из верблюжьей шерсти лежала груда огромных круглых чуреков. Садап-бай поставила по одну сторону их медные чашки, наполненные топленым маслом и арбузным соком, по другую — чашку сметаны. Халназар макал в масло мягкий чурек и, не переставая жевать, говорил:
— Дядюшка Эсен-Али, в хорошее время ты приехал. Мы готовимся к тою.
— Говорят, старый пьяница всегда попадет к пиру, — пошутил Эсен-Али. — Пусть будет радостным той!
Эсен-Али не было надобности спрашивать, кого женят. Он хорошо знал положение в доме Халназара и то, что один из его сыновей овдовел. Садап-бай, сидевшая позади Халназара, заговорила, жуя губами яшмак:
— Эсен-Али-ага, мы хотим взять в невестки дочь Мереда. Ведь ты знаешь его?
— А-а, Мереда Макула, — подумав немного, сказал Эсен-Али. — Как не знать! Помню, однажды я продавал галбири (Галбири — сорт материи) его жене.
Это было довольно давно, когда Мама была еще молодой. Она так долго ис таким азартом торговалась, что Меред, все время слушавший молча, не выдержал и сказал: «Уж купи, если хочешь, чего торговаться из-за гроша!» Эсен-Али эти слова пришлись по душе, и он воскликнул: «Вот это — макул!» (Макул — рассудительный, благоразумный). С тех пор к Мереду и пристала кличка «макул».
Халназар пояснил:
— Сегодня мы думаем договориться о калыме и назначить день тоя.
— А дядюшка Эсен-Али словно знал, что попадет на свадьбу! — заметила Садап-бай. — Его мешок полон шелковых отрезов на подарки.
— Что ж, ты думаешь, среди предков алилийцев не было потомков пророка? — добродушно сказал Халназар.
После чая Эсен-Али осмотрел пшеницу, которой был наполнен огромный ров. Когда он хотел измерить количество зерна шагами и пошел вокруг рва, то потерял счет шагам. «Если собрать обмолот алилийцев за целый год, и то едва ли будет столько», — подумал он.
Халназар позвал младшего своего сына Ораза и велел ему записать, сколько от кого следовало получить из арендной доли урожая и сколько получено. А как только пришли Мамедвели-ходжа и Покги Вала, он вместе с ними и Эсен-Али направился в дом Мередов.
У Мередов знали, что к ним придут сговариваться насчет калыма. Мама пожертвовала утренним сном, нарядилась в праздничные одежды и приготовилась к встрече гостей. Ради торжественного случая были приглашены родственники Мереда. Айна ушла в соседнюю кибитку.
Сватов встречали у кибитки. Нобат-бай и два старика — родственники Мереда. Один за другим мужчины вошли в кибитку, уселись в ряд на почетном месте. После шутливого разговора во время чаепития речь, наконец, зашла о калыме. Толстяк Покги по своему обыкновению заговорил первым:
— Ну, Нобат-мираб, говори, сколько груза решил взвалить на нас, послушаем.
— Покги-мираб! Например, мы тебе наметили груза достаточно.
Мамедвели заметил шутливо:
— На Покги сколько ни взвали — выдержит!
Эсен-Али, погладив свою лысую блестящую голову, сказал тоном богатого дядюшки:
— Мы пришли, чтобы обогатить вас. Если вы не поленитесь считать, мы не поленимся выкладывать деньги.
Нобат-бай засучил рукава:
— Покги-мираб, раз вы наши аульные, я вас пугать не стану. Калым за девушку, например... шестьсот туманов (Туман - иранская денежная единица).
Покги, совсем не задумываясь над тем, много это или мало, спросил:
— А халатов сколько?
— Халатов — пятьдесят.
— Сколько свадебных баранов?
— Пусть будет тридцать.
Мамедвели ходжа скривил в улыбке свое маленькое лицо, похожее на морду ящерицы:
— Хорошо. Из уважения к девушке скажи тысяча туманов — будет мало. Ну, а сколько скинешь?
Тем временем Меред лежал у соломенного шалаша, прислонившись спиною к стенке. Он с самого начала был против того, чтобы отдавать дочь за вдовца с ребенком. Час тому назад, стоя перед ним на коленях, Айна умоляла: «Отец, не губи меня! Мама зарится на деньги — она не родная. Не заставляй меня плакать всю жизнь! Как тебе не жаль бросить свое дитя в огонь собственными руками? Отец, пощади меня!» — рыдала Айна, целуя руку отцу.
Меред ни словом не отозвался на мольбу дочери, только смотрел в сторону с несчастным видом, глотая слюну. Он не мог противостоять жене, оказался бессильным поддержать дочь, хотя в душе сочувствовал ей... А сейчас он слышал торг в кибитке, и сердце его разрывалось от жалости при воспоминании, как Айна, рыдая, умоляла его о поддержке. Именно по этой причине он не принимал никакого участия в разговоре о калыме. Правда, считалось и неприличным для отца вмешиваться в такое дело.
А торг в кибитке все продолжался, шум увеличивался. Только к полудню окончательно договорились о цене девушки: четыреста туманов, сорок одежд, двадцать баранов для свадебного угощения. Раскрыли ковровый хурджун Эсен-Али, вынули длинные белые мешочки со сладостями и роздали гостинцы. Потом стали резать привязанного у двери барашка.
Айна с ужасом прислушивалась к доносившемуся до нее шуму. Веселый смех сватов приводил ее в отчаяние. Когда Айна вспоминала рябого, с дурными повадками Баллы, всю ее переворачивало. Если она уж теперь так ненавидит Баллы, что же будет, когда она станет его женой? Ее продают за постылого, кроят ей огненный халат, и на всю жизнь.
В кибитку, где находилась Айна, принесли мешочки со сладостями. Эти конфеты в бумажках с бахромой показались Айне отравой. Она плакала без слез. Советы и уговоры девушек не могли ее успокоить. Одна молодая женщина знала о любви Айны. Теперь, когда торг уже состоялся, она принялась убеждать Айну отказаться от мысли об Артыке.
— Айна-джан, зачем так горевать? — тихо говорила она. — Не ты одна на выданье. Всех девушек так выдают замуж. Разве может быть выбор лучше того, который сделан отцом и матерью? Все равно, говорят, на «твоего» выпал жребий, и он уедет на тыловые работы в Россию. А вернется ли назад — еще неизвестно. Тебе лучше не надеяться на него.
Услышав о том, что Артыку «выпал жребий» и что он уедет на чужую сторону, Айна прислонилась головой к чувалу и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
В это время в кибитке Мередов Эсен-Али вытряхивал из холщовых мешочков серебряные монеты и, отсчитав их, складывал туманами. Нобат-бай тут же передвигал отсчитанное в свою сторону. Мама наслаждалась звоном серебра и тянулась жадными глазами к нему. Она думала о том, как заживет теперь.
Вдруг соседка закрыла выходное отверстие вверху кибитки. Внутри стало темно. Она вроде помогала Айне, старалась разорвать путы, расстроить торг. Но синеватые новенькие краны (Кран — иранская монета) подействовали и на нее. Когда Эсен-Али вложил в руку гелин горсть двукранников, отверстие снова широко раскрылось, и в кибитку хлынул солнечный свет.
После передачи денег сваты договорились еще о том, что в дополнение ко всему Халназар-бай даст два верблюда определенной масти и возраста.
Вслед за тем Мамедвели сказал:
— Нобат-бай, теперь ты нам и сэхет (Сэхет — день и число, благоприятные для всякого начинания) назначь!
— Хорошо, я назначу день. Например, какой у нас месяц, ходжам?
— Месяц Мереда (Месяц Мереда— восьмой месяц лунного исчисления).
— Если месяц Мереда, то, например, сегодня десятое число, не так ли?
— Да.
— На какое же число падает сэхет?
Эсен-Али шутливо заметил:
— Для доброго дела, как говорит ишан-ага, каждый божий день — сэхет. Не так ли, Покги-ага?
— Хей, молодец, очень верно!
— В таком случае... например...
Мама громким шепотом из-под яшмака перебила Нобата:
— Слышишь, отец, вам говорю: у нас будет много гостей, и они должны приехать издалека. Вы уж назначьте день поближе к концу месяца.
Вмешался Мамедвели:
— Мама-бай, сказано: «С добрым делом спеши!» Чем скорее, тем лучше!
Эсен-Али засмеялся и, казалось, поддержал просьбу Мамы:
— Нет ничего лучше свадьбы! Если Мама-бай хочет пригласить много гостей, дадим ей недельку сроку. Пусть днем свадьбы будет семнадцатое число этого месяца.