Усатый добавил:
— А может, обменяют на тех, кто попал в плен!
Артык продолжал:
— Кто трудился целый год? Мы, дейхане. А кто воспользовался нашим урожаем? Халназар-бай!
— Да это, ей-богу, грабеж!
— Надо отобрать у него арендное зерно!
Один толстяк со слезящимися глазами сказал, облизнув губы:
— Эй, парень! Пусть твое ухо слышит, что говорит язык!
Этот голос остался одиноким. Со всех сторон послышались возгласы одобрения:
— И я хотел сказать!
— И я так считаю!
Артык подождал, пока уляжется шум, и снова заговорил:
— Раньше у нас торговали девушками, теперь начали покупать парней. Нобат-бай уже купил одного, чтобы не посылать на тыловые работы сына. Халназар-бай тоже купит кого-нибудь. В конце концов кто поедет на тыловые работы? Опять же мы! А такие, как Халназар, в эти дни устраивают свадебные тои...
— Да уж нечего сказать, насладился он этим тоем!
— Да, нашелся молодец, отобрал невесту.
— Надо отобрать у него и пшеницу!
— Разве пшеница — его? Наша! Мы возьмем и разделим ее.
— Он и на жеребьевке обжулил Артыка! Хотел по подложному жребию послать...
Артык сжал кулаки:
— Он меня... Нет, не одного меня, всех вас грызет. Он как шакал. Съел мясо, высосал кровь, теперь принялся за кости. Я теперь на все пойду! Я этот жребий обрушу на его голову!
В это время вдали показался всадник. Он ехал вдоль большого арыка. Видно было, что конь его, шедший то наметом, то рысью, был утомлен. Все повернули головы, напряженно следя за всадником.
Увидев толпу, всадник подъехал, натянул повод. Конь задрожал, весь он был в мыле, так что даже трудно было различить его масть. С груди, изо рта его падали хлопья пены, запавшие бока ходуном ходили. Сидевший на коне худощавый молодой человек в толстом халате, опоясанном пуховым кушаком, хриплым голосом попросил:
— Воды!..
Хозяин кибитки вынес ему небольшой глиняный кувшин. Всадник, запрокинув голову, долго лил себе в рот воду из узкого горлышка, потом, отдышавшись немного, обернулся к толпе и сказал:
— Люди! Всем вам, старым и молодым, привет от Эзиз-хана!
— Пусть здравствует он!
— Эзиз-хан собирает всех вольных текинцев и готовится напасть на царское правительство, — продолжал всадник. — По его приказу завтра ночью туркмены нападут на железную дорогу и город. Поэтому он разослал всадников по всем аулам и велел сказать: у царя справедливости нет, намерения его злые. Мы подымаем знамя пророка. Всякий, кто носит папаху, в ком есть честь и мужество, в чьих жилах течет мусульманская кровь, должен завтра напасть на царя! Тот, кто уклонится от священного долга, может потерять имущество и жену: по словам пророка, у такого человека можно отнять и то и другое.
Эзиза в ауле Гоша никто не знал. Но Черкез, когда ездил к своим зятьям в аул Бахши Мириш, слышал много разговоров об этом неспокойном человеке. В Бахши Мириш Эзиз перекочевал лет десять — двенадцать назад из аула Керрик-Кала. Он был зажиточным человеком, несколько раз его выбирали мирабом аула. Самым непримиримым его врагом был главный мираб утамышского канала — Акмамед Халпа. Эзиз жил не в ладу и с волостным Хумметом, который поддерживал главного мираба. Перетянув на свою сторону большую часть дейхан, Эзиз подал в уездное управление жалобу на Хуммета, вел тяжбу с ним и одно время сумел подкупить даже главного толмача управления. Но так как Хуммет был сыном бая, окончил русско-туркменскую школу и ему покровительствовал сам полковник, Эзизу не удалось согнать Хуммета с места волостного. Поэтому Эзиз таил злобу на главного мираба, на волостного, на полковника и искал только подходящего случая, чтобы отомстить им. Не желание помочь народу, освободить его от произвола полковника и старшин руководило его действиями. Он хотел достичь давней своей цели — стать ханом. Сейчас пришло время, когда его недовольство слилось с общим народным возмущением. Но какие бы цели ни ставил перед собой Эзиз, слова его посланца взволновали всех. Чувства народа объединяло одно стремление: освободиться от притеснений полковника и его ставленников.
Артык первый горячо отозвался на призыв Эзиза:
— Люди! Ради чего нам ехать в Россию, к чему гибнуть? Чтобы царь, старшина, Халназар-бай еще больше грабили и угнетали народ? Если Эзиз-хан решил напасть на царя, — мы его приветствуем!
По толпе прокатился гул одобрения:
— Либо избавимся от гнета, либо погибнем!
— Мы нападем!
Всадник, поняв настроение народа, крикнул:
— Ну, в добрый час!
И, хлестнув коня плетью, он помчался дальше.
Глава тридцать восьмая
Когда Баллы привез Айну к кибитке и бросил наземь, Мама уронила ведро с молоком и, ахнув, застыла на месте. Меред, стоявший у навеса, прислонился к стенке и опустил голову.
Несколько минут длилось молчание. Айна лежала на земле. Свитые из козьей шерсти веревки впились в тело. Волосы девушки были растрепаны, на лице лежала серая пыль, но в глазах ее не было слез. В первые минуты она даже не чувствовала боли, но когда пошевельнулась, желая сесть, ее истерзанное тело заныло. Она подняла жалобный взгляд. Над ней, как хищник над падалью, сидел на коне Баллы. Подле него стоял бритый молодец.
Наконец Баллы, повернув коня, сказал:
— Я привез вашу преступную дочь, порвавшую завесу чести. Владейте ею!
Мама продолжала стоять с вытаращенными глазами. Она думала, что достаточно будет ей увидеть Айну, как она набросится на нее и выместит на ней весь свой позор. Но жалкий вид падчерицы даже ее привел в смятение. Решив, что юношу, похитившего Айну, убили, а девушка при смерти, она со страху не могла и слова произнести. И только увидев, что всадники собираются уезжать, она крикнула:
— Эй, погодите!
Баллы, сдержав коня, пренебрежительно бросил:
— С тобой наш разговор окончен!
— Где тот, кто увел ее?
— Это ты спроси у нее.
— Подождите!.. Возьмите девушку!
Баллы чуть не вернулся. Это были как раз те слова, которые ему хотелось услышать. Но он вспомнил признание Айны: «Меня уже коснулась рука другого». И снова его охватила злоба, захотелось ответить грубой бранью. Однако Баллы подавил в себе крик: в глубине души он все еще на что-то надеялся.
Мама посмотрела вслед удалявшимся всадникам, взглянула на Айну, на Мереда, стоявшего с опущенной головой, и, не зная, что делать, прислонилась к кибитке и завыла. Тучное тело ее так вздрагивало от рыданий, что стенка кибитки качалась. Айна сидела в пыли, как встрепанный фазанчик, только что вырвавшийся из пасти шакала. Меред подошел и молча развязал ножом веревки, которыми были связаны ее руки и ноги. Айна увидела скорбное лицо отца, и ей стало жалко его. Стараясь поскорей уйти с глаз детей, сбегавшихся с разных сторон и пугливо выглядывавших из-за стен кибитки, Айна сделала попытку подняться. Но затекшие ноги не слушались. Она сделала шаг к двери в кибитку и упала в пыль; при падении ударилась о что-то твердое, — из носа пошла кровь, заливая лицо.
Взглянув на окровавленную Айну, Мама шумно шмыгнула носом, и изо рта ее полетели обычные слова брани:
— Ах, чтоб тебя...
Мереду было до боли жаль свою дочь. Он ничего не сказал, только пожевал губами и так посмотрел на жену, что та сразу прикусила язык. Потом он поднял Айну и увел в кибитку.
Всю ночь Мама терзала Айну — то щипала ее, то грозила, то принималась плакать и умолять, но так и не могла узнать имя того, кто увел ее. На следующий день она стала просить Халназара, чтобы он забрал «свою невестку». Но Айна снова заявила открыто: «Меня коснулась рука мужчины».
Мама пришла в отчаяние, умоляла Айну:
— Теперь мы совсем опозорились. Скажи хоть, кто был с тобой. Мы выдадим тебя за него.
Айна не верила. Мама грозилась:
— Не скажешь, — выдам второй женой за семидесятилетнего! Такому продам, что светлого дня не увидишь!
Но Айна теперь ничего не боялась.
Так все и осталось нерешенным. Халназар не брал невестку, но и не отказывался от нее. Айна и думать о Баллы не хотела. А Мама, не зная, что делать с полученным от Халназара калымом, чувствовала себя так, словно носила змею за пазухой.
Айна не выходила из кибитки, все время лежала, отказывалась даже принимать пищу. Страдания ее были невыносимы. Она понимала, что стала жертвой чудовищного обычая, и, может быть, впервые в жизни задумалась над тем, как нелепо и жестоко продавать девушек. Но ей ли, девушке, восставать против равнодушного к ее страданиям мира! Все свое бессилие она объясняла тем, что родилась женщиной. Гнет, который претерпевали мужчины, был ей неизвестен. Соседка гелин успела шепнуть ей, что Артык где-то скрывается. Айна не поняла причины этого, а только молила бога, чтобы люди Халназар-бая не узнали, кто был ее похитителем.
От всего пережитого Мама заболела. Домашние работы снова легли на плечи Айны, и на пятый день своего затворничества она вынуждена была пойти за водой к колодцу.
После того как ускакал гонец Эзиза, первой заботой Артыка было — достать коня. Поиски отняли не много времени, — сосед одолжил ему свою кобылку. Вечером Артык повел ее к колодцу. Стояла уже про хладная погода, и скотины, обычно толпившейся здесь в этот вечерний час не было. По дороге встретились трое всадников, уже возвращавшихся с водопоя, у колодца стояли две женщины.
Когда Артык второй раз спустил ведро, одна из женщин ушла, а старушка осталась у колодца. Встряхивая веревкой ведро, чтобы зачерпнуть воду, Артык вдруг увидел, что к колодцу идет Айна. Он не поверил своим глазам, взглянул еще раз, — она. Походка ее была такой же легкой и горделивой, как раньше. Лишь когда она подошла ближе, стало заметно, что лицо ее побледнело, розовые щеки поблекли, тонкие веки словно припухли.
Увидев Артыка, Айна растерялась. С кувшином на плече и ведром в руке она стояла и смотрела на Артыка, а Артык — на нее. Старуха поставила свой кувшин в песоки, переливая в него воду из ведра, глядела на них во все глаза. Вода лилась уже через край, и кувшин наконец опрокинулся. Это помогло Артыку начать разговор.