Весть о зверствах Эзиз-хана распространилась по аулам, вызывая трепет у притихших дейхан.
Имя ак-аланского хана стало означать насилие и кровь.
Но вместе с тем Эзиз не забывал и о тех, кто мог быть ему полезен, — о нукерах, которые почему-либо не вернулись к нему после разгрома в Теджене. И однажды прозвучал его голос, обращенный к сотникам:
— А где наш Артык?..
Глава двадцать пятая
Иван Тимофеевич сидел в своем кабинете и писал в Ташкент обстоятельный доклад о положении в Закаспийской области. Последняя встреча с руководителями Ашхабадского совета произвели на него тягостное впечатление. Он понимал, что только неожиданное выступление Тыжденко помогло ему установить советскую власть в Теджене. Состав областного совета внушал ему крайнее недоверие. А это был центр всего Закаспийского края. Что же будет, если и дальше большинство депутатов областного совета будет плясать под дудку таких проходимцев, как Фунтиков и Дохов?.. Не стесняясь в выражениях, Чернышев резко критиковал Ашхабадский совет за его бездеятельность, писал о всех своих тревогах и подозрениях и настаивал на том, чтобы в Ашхабад был послан крупный работник, большевик с широкими полномочиями.
В запертую дверь кабинета постучали. Чернышев неохотно открыл, досадуя на то, что мешают работать, но тут же невольно улыбнулся — перед ним стоял Мавы. Вот с кем можно поговорить о подлинных настроениях дейханства! Кто же лучше, чем простодушный Мавы, способен рассказать об этих настроениях? Ведь именно он, этот вчерашний раб Халназар-бая, при советской власти обрел человеческое достоинство.
Действительно, это был уже не прежний Мавы. На поясе у него висели подсумки с патронами, теперь он умел владеть оружием. В лице его, вместо прежней забитости, проступало мужество, взгляд стал осмысленным. «Вот из таких туркмен, — думал Иван Тимофеевич, — и создаются национальные кадры революции».
— Входи, Мавы, входи! Вот кресло, садись!
Но движения Мавы были вялы, он нехотя сел, опустил голову. Чернышев уловил в его глазах какую-то тревогу.
— Ну, как чувствуешь себя, Мавы? Как дела?
— Дела?.. Нехорошие у нас дела.
— Почему?
— Иван, я остался один...
— Не понимаю.
— Почему не понимаешь? Из нашего аула — один. Был Артык, но он стал врагом. А Ашир... Его крепко держат.
— Опять не понимаю. Что с Аширом?
— Сам делаешь, а у меня спрашиваешь?
— Что я сделал?
— Зачем притворяешься? Я, что ли, посадил Ашира в тюрьму?
— Ашир в тюрьме?!
— Будто не знаешь!
— Кто его арестовал? Мавы, говори все, что знаешь. Я об этом ничего не слыхал.
Мавы тяжело вздохнул.
— Иван, я верю тебе, — печально сказал он, и в голосе его прозвучало недоверие. — Но... говорят, что Ашира арестовали по твоему приказу. Его очень крепко держат. Куллыхан пригрозил начальнику тюрьмы: «Если хоть один человек узнает, что здесь Ашир, от тебя только мокрое место останется». Я слышал это от милиционера, который принимает хлеб для арестантов.
— Ах, негодяй! — Чернышев на минуту задумался; «Что это — личные счеты или измена?.. Куллыхан начал расправляться с людьми, наиболее преданными советской власти?..»
— Мавы, — он пытливо взглянул в глаза красногвардейцу, — ты мне не все сказал. Так не годится. Друзья советской власти должны быть откровенны друг с другом.
— Я ничего не знаю...
— Мавы, ты мужчина и воин. Будь же честным!
И Мавы, уступая настоянием Чернышова, выложил ему все, что знал. Озираясь и тревожно поглядывая на дверь, он рассказал о караване оружия, который Чары Чаман повел на Ташауз, о своем разговоре с Аширом по этому поводу, о столкновении Ашира с начальником Красной гвардии и о вмешательстве Ата-Дяли в их ссору.
— У нас житья нет тому, кто идет против Куллыхана, — закончил он свой рассказ. — Хромой мирза и меня ненавидит. Я думаю, что мне надо уходить отсюда, иначе и меня ждет тюрьма или что похуже... Куллыхан убьет меня, если узнает, что я тебе рассказал об оружии. Он хочет разделаться со всеми друзьями Советов, которые близки к большевикам.
— Мавы, повторяю тебе: я ничего об этом не знал. Будь покоен, Ашира мы освободим из тюрьмы, а тебя никто пальцем не тронет. С Куллыханом я сам скоро разделаюсь, можешь его не бояться.
— Ах, Иван! — воскликнул Мавы, посветлев лицом. — Я не боюсь умереть, сражаясь вместе с тобой и Аширом за правду. Но я боюсь убийцы из-за угла.
— Этого мы не допустим! — решительно сказал Чернышов. — Мы возьмем в свои руки Красную гвардию и наведем там порядок. А пока... — Он написал несколько слов на бумажке, поставил печать и протянул Мавы. — Вот приказ начальнику тюрьмы об освобождении Ашира. Возьми с собой двух красногвардейцев, иди сейчас же в тюрьму и приведи Ашира сюда.
Вечером этого дня Чернышов созвал экстренное заседание исполкома.
Курили беспрерывно. Комната была наполнена табачным дымом, который при свете лампы казался туманом.
Чернышов говорил уже почти час. В своей речи он подробно остановился на международном и внутреннем положении Республики Советов. Он говорил об огромных трудностях, которые встали перед Советами в Средней Азии, о сопротивлении классовых врагов, о восстаниях белогвардейцев, стремящихся отрезать Туркестан от революционных центров страны, и о предательской роли эсеров и меньшевиков.
— Но, — продолжал Чернышов, — братская связь с центром и помощь Москвы окраинам усиливается. И каковы бы ни были временные успехи врагов революции на окраинах, революция в стране развертывается все шире и советская власть все больше укрепляется по мере вовлечения масс трудящихся в борьбу за свои права. Белогвардейцам и буржуазным националистам не удастся разъединить силы революции и посеять вражду среди трудящихся разных наций бывшей Российской империи. — Чернышов привел выдержки из телеграммы председателя Ташкентского совета, адресованной Сталину. Первая говорила о том, что Туркестанская республика накануне голодной смерти. От Кавказа отрезаны... От Сибири отрезаны... Требовалась помощь со стороны Самары. Промедление грозило ужаснейшими последствиями. Вторая телеграмма, сообщая о голоде, эпидемиях и безработице, содержала просьбу к Сталину о незамедлительной доставке хлеба и об отпуске десяти миллионов рублей в помощь Туркестанской республике. Чернышов приводил выдержки из этих телеграмм совсем не для того, чтобы запугать присутствующих трудностями создавшегося в крае положения.
— Напрасно думают буржуазия и ее слуги, что нас можно съесть живьем, — говорил он. — Напрасны попытки оторвать Туркестан от Москвы, Питера, от революционных пролетарских центров России. Мы не одиноки. Правительство Российской Федерации помнит о нас, вожди революции заботятся о Туркестанской республике. Просьба Туркестанского Совнаркома удовлетворена: десятки тысяч пудов хлеба уже отправлены из Царицына в Ташкент по распоряжению товарища Сталина, а по указанию товарища Ленина из Москвы высылаются деньги. Близок конец нашим испытаниям. Врагам революции не удастся согнуть нас! Революционный Туркестан был и останется единым с революционной Россией!
Переходя к делам Теджена, Чернышов остановился на том, когда можно ожидать помощи городу и прилегающим к нему аулам.
— Помощь близка, — продолжал он, — но нельзя сидеть сложа руки, пока все само собой устроится. Есть люди, которые каждый наш промах стремятся использовать в целях борьбы против революции. Это — явные и тайные враги советской власти. Есть у них и помощники в нашей среде. — Чернышов прямо подошел к вопросу о тедженском отряде Красной гвардии и заговорил с новым подъемом: — Товарищи! У нас в отряде не все благополучно. Вам известно, что прежний начальник штаба Келевхан занимался грабежом. После учиненных им преступных бесчинств в ауле Мяне-Чече мы сняли его и отдали под суд. Мы думали, что вырвали зло с корнем. Оказывается, нет. — Чернышов обернулся в сторону хромого мирзы и четко, отделяя каждое слово, сказал: — Я обвиняю члена совета, нынешнего комиссара отряда Куллыхана!
Куллыхан, как всегда, сидел с безучастным видом и непрерывно жевал табак. При словах Чернышева он вскочил, как ужаленный, и, вытирая рот, хрипло крикнул: . — В чем ты меня обвиняешь?
— Куллыхан, — спросил Чернышов, в упор глядя ему в глаза, — скажи: где Ашир?
Растерявшийся в первую минуту Куллыхан несколько ободрился, подумав, что председатель еще не разговаривал с Аширом.
— Я арестовал его. Это шпион Эзиз-хана, он сеет раздор среди нас.
— Вот как! Выходит, что каждый, кто раскрывает твои грязные делишки, — шпион и контрреволюционер? Это — старый прием. Уже не служил ли ты в царской охранке?
— Что ты, Иван! — хромого мирзу передернуло от этих слов. — Кто поверит?
— А кто такой Чары Чаман?
Куллыхан заерзал на месте, но промолчал.
— Кто такой Чары Чаман, я спрашиваю? — повторил свой вопрос Чернышов.
— Откуда мне знать всех и каждого... — невнятно пробормотал Куллыхан.
Чернышов стукнул кулаком по столу:
— Не лги! Ты знаешь и находишь тех, кто тебе нужен... Я спрашиваю тебя: кому ты отправил с Чары Чаманом двести восемнадцать винтовок и двенадцать тысяч патронов?
У Куллыхана задергалась щека, выдавая его замешательство, которое он, шевеля губами, старался скрыть.
— Иван, ты веришь на слово таким шпионам, как Ашир Сахат, хочешь очернить меня. Зря придираешься... Если Чары Чаман повез кому-то оружие, почему я должен отвечать за него?
— За все ответишь! И прежде всего за то, что оружие со складов Эзиза пошло на склады Джунаид-хана!
Как ни хитрил Куллыхан, прямые вопросы Черны-шова поставили его в трудное положение. Но он чувствовал безмолвную поддержку со стороны учителя-меньшевика и эсера, прикидывался, что не понимает, в чем его обвиняют и продолжал изворачиваться:
— Если от меня требуют принять меры против тайной торговли оружием, пусть исполком разрешит мне увеличить отряд вдвое, и тогда я наведу порядок в городе и в аулах...