Она и в обычные дни имела основания завидовать беззаботному существованию дочери, а сегодня суетня, затеянная словно нарочно, особенно раздражала ее. Как им все просто, все легко… Ксения Петровна сожалела уже о легкомысленно данном согласии отпустить дочь и мужа вдвоем. Искоса поглядывавший на супругу Федор Иванович не сомневался, что, если бы речь шла только о нем одном, она нашла бы, к чему придраться, и… Но главным заинтересованным лицом была Люда.
Причесываясь, Рябов улыбался — в душе.
Такси подали минута в минуту, а это всегда хорошее предзнаменование. Федор Иванович открыл дверцу, пропустил дочку вперед, лихо подсел к ней на заднее сиденье и неожиданно почувствовал себя моложе. Вяло плюхаясь каждое утро рядом с водителем служебной машины, он ничего подобного не испытывал.
Ощущение было приятное.
В вестибюле гостиницы «Двина» гостей встречал директор ресторана. То есть не то чтобы специально встречал, нет-нет, сказать так было бы преувеличением, но директор стоял на пути, по которому непременно надо было пройти посетителям, неторопливо беседовал с какой-то владетельной особой женского пола, а сам зорко поглядывал по сторонам.
Не имея понятия, в каком углу холла находится дверь в ресторан, Федор Иванович спросил об этом у директора, и тот любезно указал направление, осведомившись при этом о фамилии. То есть он не спросил прямо, такого, конечно, быть не могло, а исподволь, намеком, поинтересовался — как, дескать, у вас вообще… с билетами? Тогда Федор Иванович сказал, что он — Рябов и что ему… «Какжекакже!» — провозгласил директор и улыбнулся так широко, словно облагодетельствованный им клиент был то ли его любимым детищем, то ли фантомом, собственноручно созданным директором из ничего. «Какжекакже, билетики вам оставлены. У входа стоит столик, а за столиком администратор…» По этим словам Федор Иванович, собственно, и определил, что перед ним сам директор, а определив, немало порадовался тому обстоятельству, что в наших ресторанах стали появляться и такие вот обходительные, рачительные хозяева.
Надо заметить, что Федор Иванович с того самого момента, как у него приняли заказ на столик, побаивался, как бы с него не потребовали… взаимности. Мы тебе, к примеру столик, а ты нам — ящичек орешков в шоколаде, уж будь так любезен… Но директор ресторана ни на что подобное не намекнул, и это обрадовало Рябова еще больше.
У самого входа в ресторан стоял стол — директор не обманул, — и едва Федор Иванович заявил, что он Рябов и ему… «Какжекакже! — воскликнул сидевший за столиком бледный молодой человек и как будто даже привстал немного. — Вам оставлен лучший столик, прямо против сцены», — и он протянул гостю билеты с номером 37, а когда Федор Иванович спросил, сколько он обязан, молодой человек назвал какую-то смехотворную сумму, и Рябов вновь был приятно удивлен.
А в дверях уже осклабился толстый швейцар, даже фуражку с галуном вроде бы приподнял с лоснящегося лба, и, когда Федор Иванович доверительно сообщил ему, что они идут в варьете, и показал билеты, швейцар любезно профыркал «какжекакже!» и сделал непередаваемый жест в сторону гардероба. Там, тоже пришептывая «какжекакже!», почтенный хромой гардеробщик мигом принял их с Людой легкие пальто; номерок Федор Иванович заботливо упрятал в карман.
Приведя в порядок прически, отец и дочь стали подниматься по крутой лестнице, уставленной вьющимися растениями и устланной красивой ковровой дорожкой. Они миновали середину лестничного марша, и до них стал доноситься приятный рокот большого собрания сдержанных, хорошо воспитанных людей. Они добрались до верха, и гигантский зал ресторана открылся перед ними во всем своем великолепии.
Оглядеться времени не было. Им навстречу устремилась миловидная дама в форменном костюме — ее можно было бы принять и за стюардессу, если бы не кружевное жабо и отнюдь не летные габариты. Дама пожелала взглянуть на их билеты, и Федор Иванович тотчас догадался, что перед ними не кто иной, как метрдотель.
«Какжекакже!» — низким контральто исполнила дама; гордо, но вместе с тем и приветливо покачивая бедрами, она пошла вперед, взглядом пригласив гостей следовать за собой.
Столик, к которому она подвела Рябовых, и впрямь находился как раз напротив сцены и был таким нарочито лучшим в зале столиком, что Федор Иванович и Люда, не сговариваясь, почувствовали себя неуютно. А тут еще кавказские люди, в изобилии восседавшие по соседству в обществе крашеных блондинок в платьях с золотыми поясами, стали кидать в сторону Рябовых целые гроздья завистливых и липких взглядов, хотя, ей-богу, их столы были расположены если и хуже столика номер тридцать семь, то разве самую малость.
— Папа, я не хочу здесь сидеть, — сказала Люда.
— Д-да, тут как на лобном месте, — задумчиво произнес Федор Иванович. — А где бы ты хотела? — спросил он, озираясь по сторонам.
— Вон там, сбоку, у стены, за колонной, есть свободный столик. Может, поменяем?
— А что, это мысль, — Федор Иванович вновь оценил рассудительность дочери. — Посиди минутку, сейчас узнаю.
Он подошел к метрдотелю, извинился за то, что вторично ее беспокоит, и передал желание дочери.
— Вон тот? — не поверила дама своим ушам. — В углу? Но этот столик не обслуживается, он у нас резервный.
— Может быть, в порядке исключения… — намекнул Федор Иванович, избалованный оказанным ему приемом.
— Вы же оттуда ничего не увидите.
Срок действия «какжекакже» явно истекал.
— А есть на что поглядеть? — мило пошутил Рябов.
— Еще бы! — Метрдотель улыбнулась так кокетливо, словно сама собиралась выступать в программе. — Ну, что же, садитесь в уголок, раз вам так хочется. Я скажу, чтобы вас обслужили.
Рябов поблагодарил, и они с Людмилочкой заняли уютный столик за колонной, и сидели там, как в ложе, и видели всех, а на них не глазел никто, и они дружно закурили, и молодой долговязый официант, жертва акселерации, долго принимал у них заказ, и каждый раз, как Федор Иванович спрашивал его мнение о каком-нибудь блюде с особо замысловатым названием, трагическим шепотом сообщал, что он не в курсе, ибо работает всего лишь первый день, и Рябов с Людой весело смеялись, и завершили все-таки свой праздничный заказ, и официант удалился, а в зале немедленно пригасили свет, словно программа не начиналась исключительно потому, что они не успели выбрать меню для своего ужина.
В полутьме стало еще уютнее.
Оркестр заиграл бравурную увертюру, и Федор Иванович обратил внимание на то, как хитроумно вмонтированы в оформление сценической площадки медальоны с популярными видами их родного города; теперь медальоны высветили все, до единого, и они сразу стали заметнее. Потом вышел ведущий, и в его скромном тексте тоже оказались остроумные намеки в адрес неповторимых уголков городского пейзажа. Появилась сильно декольтированная певица, и в спетой ею милой песенке было немало взволнованных слов о беломраморных колоннах, узорных решетках и белых ночах.
Федор Иванович почувствовал себя привычнее, можно сказать, оказался окончательно в своей тарелке, и тогда он отметил, что люди вокруг вели себя как-то особенно степенно; те же кавказцы и их белокурые подруги тихонько ужинали, и разговаривали вполголоса, и деликатно отпивали из бокалов, рюмок и фужеров разных оттенков и разной величины — в соответствии с этикетом, очевидно, — и все это, вместе взятое, привело Рябова в еще более благодушное расположение.
Потом и они с Людой стали пить шампанское, если и не замороженное, то охлажденное, и уж ни в коем случае не теплое, и стали есть икру из металлических вазочек, и заедать икру несколькими сортами салатов, поданных в миниатюрных салатничках с миниатюрным же медным всадничком на каждом из них, и еще маслинами, а также другими вкусными вкусностями. И все это время исполнители в ярких костюмах сменяли на эстраде друг дружку, и музыка гремела не переставая, и все было как в театре и в то же время вроде бы и по-домашнему: зрители не сидели сложа руки, а были заняты самым привычным домашним делом — едой.
«Как при телевизоре» — пришло в голову Федору Ивановичу. Люде он своего наблюдения сообщать не стал, предположив, что та его не поймет, а если поймет — не одобрит.
С начала представления прошло немало времени, прежде чем Федор Иванович понял, что гвоздем программы были вовсе не солисты, а восемь молодых женщин; то и дело выбегая на публику, они исполняли разные замысловатые танцы, лихо сочетая привычные эстрадные и опереточные па с изящными спортивными телодвижениями. За вечер у восьмерки было девять или даже десять выходов, и каждый раз на исполнительницах были другие костюмы: то закрытые — то весьма откровенные, то романтические — то эксцентрические, то они изображали гусар — то резвых лошадок…
Никак не ожидавший, что «герлс» будут так прилично сложены, а их танцы с таким вкусом поставлены, что все вместе и каждая в отдельности они так ему понравятся и подействуют на него так… чарующе и бодряще, что им удастся без видимых усилий создать в огромном зале особую атмосферу интимности, Федор Иванович не без удовольствия наблюдал за движениями гибких тел, едва прикрытых лоскутами недорогой материи, и аплодировал вместе со всеми, и даже провожал особо пристальным взглядом одну из девушек — уходя со сцены, они гуськом пробегали метрах в четырех-пяти от столика, за которым сидели Рябовы.
Во время первого выхода лица восьмерки слились в одно; во время второго эта танцовщица ему смутно кого-то напомнила. Он не собирался вдумываться и выяснять, кого именно, — ему так легко дышалось, так смертельно не хотелось вновь вникать во что-то обыденное, бытовое, конкретное. Но имя, отчество и фамилия женщины были тут же услужливо вынесены на поверхность каким-то его десятым чувством. И тогда Рябов вздрогнул, стиснул салфетку и стал вглядываться в уходившую за кулисы артистку варьете, с каждым разом все более пристально: решал — она это или не она?
Условия задачи были столь невероятны, столь чудовищно бессмысленны, что и решать-то ее не имело вроде бы никакого смысла.