Почти не слушая того, что говорила З., он тихонько любовался ею. Он твердо знал теперь, с кем имеет дело: перед ним сидела редкостная, умная и красивая женщина, тщательно — и успешно! — прятавшая от сослуживцев свое обаяние. Столько лет он, как и все, был слеп и глух и лишь теперь сумел разглядеть ее по-настоящему.
Сумел… Счастливая случайность. А как с остальными? Что знает он о других своих сотрудниках, хотя бы о ближайших?
— …Конечно, там попроще, чем в балете, но азы пришлось проработать основательно, — продолжала З. — Взяла педагога. Результат вы видели. Вам правда понравилось?
— Правда. Очень.
— «Девочки — на уровне», — лукаво передразнила она. — Так у меня появилось еще одно дело. Свободного времени — ни минуты, не надо голову ломать над тем, куда его убить… Платят. Я на машину записалась…
— Неужели вас не смущает эта обстановка?
— Какая?
— Но… там такая публика!
— Уж конечно, не в Филармонии… Но о публике я забываю… Впрочем, неправда, не забываю: мне доставляет удовольствие появляться перед людьми в другом качестве, не бухгалтером только… Я вроде дирижирую эмоциями сотен людей — понимаете? А кто они такие, эти люди, — какая разница…
— Хоть час, да мой?
— Что-то в этом роде.
— А этот страшный разрыв между утром и вечером?
— Двуличие?
Оба рассмеялись.
— «Двуличие» я переношу спокойно. Мне кажется, одно мое дело дополняет другое. Не жизнь — сплошная гармония. Знаете, это хоть и странное, но приятное ощущение: отточенные движения, когда на тебя пялят глаза… Надеюсь, двигаюсь я легко?
— Я в восхищении, — со всей возможной искренностью произнес Федор Иванович.
Помолчали.
— И все же, — вздохнул он, — все же… Что скажут на фабрике, если узнают?
— Кто-то осудит, кто-то нет… Вы — как? Не осуждаете?
— Нет, я не осуждаю, — сказал Рябов нерешительно. — Но, я думаю, лучше все-таки не говорить.
— Конечно, — весело отозвалась Вероника Анатольевна. — Зачем дразнить гусей… Едва ли кто-нибудь с фабрики опознает меня во время выступления.
— Я же опознал.
— Не все так наблюдательны.
— Верно, — кивнул Рябов. — Но и я, честно говоря, не узнал вас… Во всяком случае, не разумом… Я ощутил вас — почувствовал, что это вы…
— Почувствовал? — тихо и серьезно сказала она и встала.
— Значит, это останется между нами? — Еще не желая отпускать ее и не зная, что сказать, он задал вопрос, который следовало бы задать ей самой.
— Да, да… — согласившись на эту тайну, объединившую их, она подала ему почему-то руку, хотя рабочий день только начинался.
Потом прибавила:
— Спасибо.
«За что?!»
Ему захотелось поцеловать протянутую руку, но он никогда раньше не делал этого.
— А можно мне когда-нибудь прийти опять? — он не выпускал ее руки из своей.
— Через месяц — новая программа.
З. улыбнулась, высвободила руку и походкой пантеры двинулась к двери. На пороге обернулась:
— Да и кто из наших попадет туда? — сказала задумчиво. — Вы ведь тоже зашли случайно?
— Абсолютно случайно, — подтвердил он.
Говорят, Федора Ивановича Рябова часто видят теперь в варьете при гостинице «Двина». Говорят, администратор, по первому звонку, оставляет для него один и тот же уютный столик за колонной, на который другие посетители не зарятся.
Завсегдатай?
Говорят также, что за этот столик после окончания программы присаживается иногда одна из танцовщиц варьете.
Но чего только у нас не говорят.
Не всему же верить.
ПЕНАЛЬТИ
Колька лежал на спине.
Глядел в небеса, старался ни о чем не думать, но это плохо у него получалось; когда тебе одиннадцать лет, несправедливость друзей часто вырастает до размеров космических, тем более если речь идет о самом-самом близком друге.
Зато Колькино тело наслаждалось полнотой бытия.
Белесая голубизна, косо летящая ввысь, нежаркие лучи солнца, ветерок едва-едва, трава под ладонями да еще в точности похожий на рокот морского прибоя гул окружавшей Кольку на почтительном расстоянии толпы.
Блаженство.
Мысли, мысли бы еще отключить.
Нельзя сказать с уверенностью, что Колька умел уже ценить мгновения, когда мозги можно безбоязненно проветривать, прополаскивать в воде, прожаривать на солнышке или примораживать в зимнем лесу, но какую-то самую первоначальную разведку в этом направлении он, похоже, произвел.
Протяжный свисток на мгновение заткнул Кольке уши и вырвал его из трясины забвения.
Перевернувшись на живот, Колька замер в позе сфинкса: он опирался теперь на передние лапы, согнутые в локтях, лицо было поднято и глядело строго вперед.
За торчавшими в непосредственной близости от его носа веревочными белыми клетками зеленело футбольное поле.
Колька лежал за воротами; по ту сторону маячила спина вратаря, далее торопливо разбегались по своим местам защитники, полузащитники, нападающие…
Где-то там, поближе к центру, бежал его отец.
Фролов стал брать сына на стадион, едва тот научился ковылять кое-как и опрятно справлять малую нужду.
Робкие сомнения супруги парировал однообразно, но категорически:
— Мужское дело…
Он был не просто нападающим, а самым популярным форвардом в области, и футболисты местных команд, а также тысячи болельщиков звали Фролова Валерой.
Мальчишку он всегда устраивал за воротами противника, чтобы сын с близкого расстояния, воочию, так сказать, мог видеть забитые папочкой голы и вообще удостовериться, как лихо сражается тот в штрафной площадке противника.
Валера бросал на газон куртку, всаживал в нее малыша, как птенца в гнездо, приказывал держаться за сетку.
Ребенок Колька был на редкость послушный: отлучившись, в случае необходимости, на два-три шага в сторонку, он неизменно возвращался на свой пост и вновь вцеплялся в указанный отцом квадрат.
Но вот однажды точнехонько в этот же квадрат угодил посланный кем-то мяч.
Колькина ручка побагровела, вспухла.
Но если бы она одна!
Чтобы выдержать удар и не прорваться, сетке пришлось в очередной раз втянуть щеки, и мяч с лету вмазал Кольку по мордасам — отпрянуть он не успел.
Он взревел так оглушительно, что судья приостановил было игру, но быстро разобрался в чем дело, добродушно усмехнулся и вновь указал на центр поля.
Отец был далеко; Кольку утешали чужие дяди — лохматый фотокорреспондент, в кармане у которого завалялась ириска, и… вратарь соперников.
С того самого дня парнишка никак не мог усвоить, почему к весьма условному противнику — всего на одну игру! — он обязан испытывать что-то вроде ненависти. Не мог он, как взрослый, взять и вычеркнуть из сердца проявленную к нему доброту.
То есть наши есть наши, чего тут размусоливать, но и эти парни — такие же мускулистые, ловкие, бесстрашные, так же весело бросающиеся под удар — восхищали мальчика ничуть не меньше, чем соратники отца.
И потом, не забудьте, Колька всегда базировался в самом заветном месте «чужой» территории и знал многих «противников» по именам; как ни крути, «вражеские» ворота были немного и е г о воротами…
После того случая отец усаживал Кольку не вплотную к сетке, а на метр-полтора позади, у самой кромки поля, и наказывал лежать на пузе.
Он и лежал.
Как сфинкс.
Постепенно все привыкли.
Фролов свыкся с мыслью, что футбол становится для Кольки делом таким же родным, как для него самого, — сын в с е г д а сопровождал его на игру, если матч был не на выезде, и не мог не любоваться и не гордиться им; это льстило отцовскому самолюбию.
Футболисты привыкли видеть позади ворот, которые они штурмуют, лукавую мальчишечью физиономию; поговаривали, будто Колькино присутствие подтягивает команду: промазавший прочитывал во взгляде мальчугана укор или насмешку, — кто знает, были они там, нет ли? — зато Колькина улыбка, подтверждавшая успешные действия, воспринималась как награда. И когда один защитник, человек новый, не знакомый с традициями, вздумал однажды привести с собой дочку и пристроить ее рядом с Колькой, команда, еще до начала игры, дружно потребовала убрать с поля девчонку.
Стадионное начальство привычно обеспечивало Кольке беспрепятственный вход на стадион, если он почему-либо появлялся там отдельно от отца; непосредственно после жеребьевки подросшего паренька пропускали и на поле — теперь он прекрасно добирался до места самостоятельно.
Команды противников — ребята встречались с каждой четыре раза в сезон, два на «их» поле, два на «нашем» — привыкли прикидывать на глазок, на сколько вытянулся Колька за полгода: это служило для игроков своеобразным мерилом быстротечной жизни. «И летит же времечко!» — вздыхали ражие футболисты, на миг становясь похожими на собственных бабушек.
Для матери Кольки, медицинской сестры Марии Самсоновны, стало в порядке вещей не удерживать сына в день матча дома — все равно никакая причина на свете не могла бы оправдать в глазах мужчин подобного произвола; эта привычка мамаши обеспечивала Кольке солидную долю самостоятельности.
Колька охотно пользовался слабостью матери, но никакой внутренней связи между вылазками в «большой футбол» и остальной своей жизнью, в общем-то, не замечал.
Судья свистнул снова, на этот раз — резко; началась вторая половина матча.
Игра складывалась трудно: противники были примерно равны по силе.
В первом тайме обменялись голами, а потом… хоть «наши» и были «дома», никакого преимущества они не добились.
Во время перерыва явно имела место накачка: едва прозвучал свисток, ребята кинулись на штурм.
Отец возникал то тут, то там, иногда — совсем близко, и Колька отчетливо видел в эти моменты его мощную фигуру и даже его лицо. В перепачканной форме, со слипшимися от пота волосами, Валера настойчиво пробивался к е г о воротам.
Только ничего у Фролова не получалось: слаженно действовала защита — тоже результат накачки, только в другой раздевалке, — и сводила на нет усилия форвардов.