По какому же праву он на них накинулся?
«Надо как-то дать понять ребятам, что я их по-прежнему люблю», — решил Колька, засыпая.
Когда утром Колька проснулся во второй раз, солнце заливало комнату; у окна сидел отец и читал «Всадника без головы».
Колька долго не шевелился.
Потом вдали зазвонил телефон, и он окончательно понял, что не спит.
Поднимаясь, чтобы подойти к телефону, отец заметил, что Колька открыл глаза, и кивнул ему.
«Что-то будет?» — подумал сын.
Валера вернулся. Спокойно сел.
— Мать звонила.
— Случилось что?
— Спрашивала, как ты.
— Ты сказал?
— Сказал — в порядке.
Колька кивнул.
Помолчали.
— Со мной вот неважно, — неожиданно произнес Валера.
Колька затаился.
— Тридцать уже, а что я умею? По мячу стучать?
Колька — ни гугу.
— Из футбола уходить скоро… А куда? Может, в школу тренеров двинуть? Предлагают…
Это звучало наполовину как вопрос.
— А что… — осторожно сказал Колька. — Ты сумеешь.
Вновь зазвонил телефон. Отец вышел, и до Кольки донеслось:
— Приветствую, Пал Палыч…
Мальчик напрягся. Ему казалось, что вот сейчас, сию минуту, он окончательно удостоверится в том, что отец понял его вчера и додумал ночью все как надо, — заданным только что ему, Кольке, вопросом он как будто признался в этом.
— Конечно, Пал Палыч, само собой… — услышал Колька.
И отцовский почтительный смех.
Вернувшись, Валера сказал:
— Ты не сердись на меня, — он робко дотронулся до головы сына кончиками пальцев, погладил где-то за ухом, как котенка. — Спорт — дело непоправимое. Игра — только одна долька. А весь апельсин…
— Я не сержусь. — Колька был тронут: надежды его развеялись как дым, но и то, что отец искал пути к примирению, само по себе было здорово. — Я понимаю…
— Ни черта ты понимать еще не можешь, — мрачно заявил отец. — Житуха — она сложнее, чем кажется.
— Ясное дело.
— Ясное? — недоверчиво глянул отец.
— Как шоколад, — выдал Колька вычитанную где-то присказку, очень им с Катенькой нравившуюся. — Только, понимаешь, папа, получается, будто ты заодно с этими… к р у т ы м и р е б я т к а м и.
— С кем? — переспросил Валера.
— Ну… с Генрихом… и вообще…
— А-а… Поздно компанию менять, сынок. Будь мне двадцать, как Петьке…
— Петя — хороший парень, — совершенно неожиданно для себя сказал Колька.
— Ничего, ничего, режимистый мальчик, — благосклонно кивнул отец.
Колька удивился, но и обрадовался немного.
Еще помолчали.
— Вот поступлю в школу тренеров — тогда все!
— Чего — все? — теперь не понял сын.
— Покончу с этой… мафией… — заявил Валера гордо; в настоящий момент он действительно в это верил.
— Да?! — Колька удивился еще больше.
— А уж здесь их точно больше не будет, не бойся.
— Я их не боюсь, — уверенно сказал Колька. — Пусть они меня боятся.
— Правильно… — восхитился отец.
Не двигаясь, они с улыбкой смотрели друг на друга.
Солнечный луч, тоже улыбаясь, лежал между ними.
Каждый из мужчин по-своему готовился начать этот новый день.
ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ СМЕРТЬ
Памяти Натальи Долининой
— Зачем? — спрашиваю ее. — Зачем вы это делаете?
Часа полтора назад воскресным утром я вышел из гостиницы — взглянуть на городок, куда журналистская судьба забросила а, меня на этот раз.
Ночь мы с Бобровым провели в крохотном душном номере. Спал я скверно. Вынужденная остановка ломала планы, грозила сожрать бог знает сколько времени, рассчитанного, как обычно, по часам. Да и обратный билет на самолет уже заказан… Смешно сказать, посещение заповедника целиком зависело теперь от того, удастся ли наладить машину без нового диска сцепления; запасного у Боброва не было, а возможность раздобыть москвичовский диск в райцентре, да еще летом, да еще в выходной день, практически равнялась нулю.
Что-то его милость неуправляемый случай стал слишком уж часто проявлять себя хозяином положения…
Наутро Бобров отправился колдовать под своим подопечным, а я от нечего делать пошел бродить по улицам. Сперва круто повернул вглубь, раз, другой, оказался в лабиринте стареньких одноэтажных строений и, как это не раз уже бывало, обнаружил двойника того домика с мезонином, в котором прошло мое детство. Крыльцо, окраска, даже нехитрый узор резьбы на наличниках — все совпадало до мелочей. Постоял, покачался на носках бездумно и вдруг отчетливо различил в трех глядящих на улицу окнах лица родных — их давно уже нет на свете…
Дернул себя за ухо, чтобы избавиться от наваждения, поплелся обратно к центру. Солнышко выглянуло, и ситуация стала казаться не такой несносной, нелепой, мерзкой, какой была на самом деле. Должно же и нам повезти в конце концов, у дороги свои, особенные законы и удача так тесно переплетается с неудачей, что и не отличишь подчас.
Совершенно невероятная история — ни один автомобилист не верит, когда я пытаюсь рассказать ее, — случилась в прошлом году тоже на большой дороге. Камень выбил у нас ветровое стекло и, если бы не душевная щедрость первого встречного — буквально первого, — рухнула бы вся поездка, и так тщательно спланированный отпуск, и купание в теплом море…
Хорошо, память пока не подводит. Вижу отчетливо: летние сумерки, свет переноски, рассеивающийся в не совсем еще темном небе, «первый встречный» и его друзья, поругиваясь, с прибаутками устанавливают на нашей машине свое запасное стекло.
Еще немного полегчало.
— Так зачем же вы это делаете? Чего хотите добиться? Ну что вы все молчите?!
Сидящая на скамейке рядом со мной пожилая женщина прячется, как улитка в раковину, в летнее пальто из серого габардина, давно вышедшее из моды, и, сжав губы, упорно смотрит в землю.
Вот навязалась на мою голову… Только ее не хватало…
Ж е н щ и н а. …Вы глядите на меня, а сами думаете: вот навязалась на мою голову!
С о т р у д н и ц а (улыбается). Нет, почему же… Это наша работа. Вы — приезжая?
Ж е н щ и н а. И не говорите! Летели, летели… Думала, конца-краю не будет…
С о т р у д н и ц а. А почему вы писали именно в нашу газету?
Ж е н щ и н а. Я писала о человеке, всю жизнь прожившем в этом городе. Я и сама здесь родилась… а теперь уже столько лет в районной больнице…
С о т р у д н и ц а. Вы — врач?
Ж е н щ и н а. Медсестра.
С о т р у д н и ц а. Не помните ли случайно номер на ответе? Иначе нам трудно будет…
Ж е н щ и н а. Я привезла ответ и копию письма с собой. Вот.
С о т р у д н и ц а. Та-ак… Ответ подписан мной… Та-ак… ага…
Ж е н щ и н а. Там… там только хорошее… и я не понимаю…
С о т р у д н и ц а. Минуточку… вспомнила, кажется. Вы сообщаете о событиях более чем тридцатилетней давности…
Ж е н щ и н а. Разве это меняет что-нибудь?
С о т р у д н и ц а. …И человек этот давно умер.
Ж е н щ и н а. Да, но…
С о т р у д н и ц а. Газета призвана отображать сегодняшний день. Мы охотно печатаем письма о добрых поступках ленинградцев, совершенных вчера, позавчера, неделю, месяц назад. Но мы не можем уходить так далеко в прошлое. Или…
Ж е н щ и н а. Или — что?
С о т р у д н и ц а. Или это должно быть строго документированное воспоминание о каком-нибудь значительном событии в истории города, даже всей страны, — такой материал мы могли бы приурочить к соответствующей годовщине. Или, допустим, страница из жизни выдающегося, популярного, хорошо известного читателям деятеля. А тот, о ком вы пишете…
Ж е н щ и н а. Он, конечно, был рядовой человек. Но, уверяю вас, очень заслуженный. Вся его жизнь…
С о т р у д н и ц а. Ну посудите сами: сколько заслуженных людей в пятимиллионном городе! Тем более за тридцать лет сколько наберется. А газет — раз-два и обчелся. Верно?
Ж е н щ и н а. Верно… Хотя сотрудников у вас… Я шла, шла по коридорам, пока отдел писем разыскала…
С о т р у д н и ц а (строго). Что вы этим хотите сказать?
Ж е н щ и н а. Ничего такого… Просто я не думала…
С о т р у д н и ц а. У каждого сотрудника — свой отдел, свой круг вопросов…
Ж е н щ и н а. Ну конечно.
С о т р у д н и ц а (помолчав). Кроме того, этот (ищет в письме)… этот ваш Иван Семенович не совершил, честно говоря, ничего особенного. Он помог вам в трудную минуту, и это прекрасно. Допустим, он также бескорыстно помог не вам одной… Но, в общем итоге, это явление обычное, а не исключительное!
Ж е н щ и н а (растерянно). В общем итоге… Вы так думаете?
С о т р у д н и ц а. Уверена. Хороших людей у нас больше, чем дурных, черствых, гораздо больше. Они в массе… не так заметны, что ли. Вы сами помогали кому-нибудь?
Ж е н щ и н а. Помогала…
С о т р у д н и ц а. Вот видите. А ведь вы не ждете, что об этом сообщат во всеуслышание, правда? Тем более через много лет. Кстати, а почему вы раньше не написали, тогда же?
Ж е н щ и н а. Я… я очень молодая была… И он был еще жив… А потом… А теперь все его родные и близкие умерли…
С о т р у д н и ц а. Прискорбно, разумеется, что все скончались, но ничего не поделаешь, судьба…
Ж е н щ и н а. Видите ли… Если я не скажу о нем ни слова, то уже никто не скажет. Никто… Никогда… Будь Иван Семенович хоть сколько-нибудь знаменит, тогда другое дело, тогда оставалась бы надежда, что кто-то другой… А так…
С о т р у д н и ц а. И это достойно сожаления, что и говорить, но поймите и вы нас.
Ж е н щ и н а. Может быть, попытать счастья в других отделах?
С о т р у д н и ц а. Ну что вы!
Ж е н щ и н а. А если обратиться… к главному редактору?
С о т р у д н и ц а (мягко). Главный редактор вопросами такого масштаба не занимается. У него своих забот хватает. Он снова направит вас сюда. А с завотделом я советовалась, прежде чем отвечать на ваше письмо.
Ж е н щ и н а. И что же он сказал?