лоазийскими делами.
Борьба в Риме по поводу театра
В это время Агриппа женился на Юлии, и Рим после последних волнений снова успокоился.[265] Но едва прекратились уличные беспорядки, как в метрополии возгорелась новая война — война между актерами, имевшая полем битвы римские театры. Окружавшая Августа аристократия выскочек, чтобы скрыть свое недавнее происхождение, выказывала сильное преклонение перед прошлым Рима; снова пыталась пустить в ход театр Энния, Невия, Акция, Пакувия, Цецилия, Плавта, Теренция, другими словами, греческий театр, которому подражали эти римские писатели. Теперь считалось гражданским долгом тесниться на представлениях классических вещей, шумно аплодировать, громко заявлять при всяком удобном случае, что никогда не напишут ничего лучшего, что нужно вернуться к национальному театру, распространявшему среди народа моральные и патриотические идеи. Все добрые граждане должны были работать над этим благородным предприятием. Самому Горацию советовали надеть котурны; но Гораций был умеренный гражданин; некогда при Филиппах он бросил свой щит, а теперь не имел никакого желания выступать на сцене под свистки римской публики.[266] Еще хуже было то, что он умел критиковать этих, столь почитаемых, старых авторов; их стихи, по его мнению, были нескладны, их язык груб и нечист.[267] По счастью, не было недостатка в гражданах, более ревностных, чем Гораций, которые для блага республики готовы были делать все, даже писать трагедии. Много их написал Азиний; сам Август составил или набросал по крайней мере одну под названием «Аякc»,[268] хотя вообще он предпочитал ободрять других денежными подарками. Он дал, например, очень значительную сумму Луцию Вару Руфу за его «Тиеста», которого все считали образцовым произведением.[269] Писатели из среднего класса, старавшиеся своим пером приобрести расположение знатных лиц, также писали многочисленные пьесы. Таков был тот Кай Фунданий, чьи трагедии иногда забавляли Горация,[270] и, без сомнения, многие другие, чьи имена не дошли до нас. Но в то время как столько римлян старались в благородных ямбических стихах представить величие Аякса, Ахилла и Тиеста, с Востока прибыли Пилад из Киликии и Бафил из Александрии, в тот же год поставившие новый вид театральных представлений, еще неведомый римлянам, — пантомимы.[271] Невидимые голоса, сопровождаемые приятной музыкой, в песнях излагали рассказ; актер, мим, с лицом, покрытым грациозной маской, одетый в красивый шелковый костюм, подражал с размеренными жестами сцене, рассказываемой невидимыми голосами; когда сцена оканчивалась, актер исчезал и, пока внимание зрителей занималось приятной музыкальной интермедией, переменял костюм, из мужчины становился женщиной, из молодого человека стариком, из человека — богом и возвращался, чтобы передать своими жестами следующую часть рассказа. Мимы обыкновенно выбирали свои сюжеты из бесчисленных приключений эллинских богов, из гомеровских и киклических поэм, из древних греческих мифов, популяризованных трагедий, отдавая предпочтение чувственным эпизодам и страшным катастрофам, вроде безумия Аякса. Иногда произносимые ими стихи были написаны известными поэтами; но их главной целью, подчинявшей себе стихи и музыку, было щекотать или потрясать нервы зрителей большим числом различных сцен, трагических или комических, целомудренных или чувственных, нежных или ужасных, связанных между собой тонкой нитью плана. Таким образом, не нужно было делать никаких усилий, чтобы понимать и наслаждаться спектаклем; достаточно было смотреть и слушать, следя за ежеминутно убегающими деталями, которые можно было немедленно забывать. Если считать, что произведение искусства тем совершеннее, чем более оно походит на живое тело, от которого нельзя отделить никакого члена, и чем более оно выражает вечных истин в человеческих лицах, то нельзя не смотреть на эти пантомимы как на совершенно выродившееся произведение по сравнению с настоящей трагедией. Но они так нравились римской публике, что Пилад скоро — сделался идолом народа. Изысканным умственным наслаждениям, требующим известной умственной работы, которые могли дать великие классические произведения, общество предпочитало легкое и чувственное удовольствие пантомим, доказывая этим пустоту развращенного мира; но, может быть, не было вины в предпочтении живых, подвижных и колоритных мимов современным им трагедиям, с трудом подражавшим великим образцам, важность которых они сохранили, не имея их поэзии, и становившимся, таким образом, одновременно тяжелыми и скучными.
Август в Пергаме
Но авторы этих скучных трагедий, национальные актеры, почтенные и серьезные люди воздевали руки к небу и энергично протестовали: как! Пилад из Киликии и Бафил из Александрии прогоняют из римских театров Акция и Пакувия! И, конечно, эта маленькая театральная революция не была такой пустой вещью, какой часто ее представляют. Она показывала, как в театрах, точно так же как в нравах и управлении, факты идут совершенно вразрез с людскими намерениями. Хотели во всем вернуться к старым римским традициям, а получили только восточные новости. Противоречие делалось все более и более резким. Но если Август думал, что общественные спектакли вполне заслуживают внимания главы государства, то в эту эпоху он все же не мог заниматься римскими актерами и их ссорами, ибо сам старался дать малоазийским народам на более обширной сцене совершенно иной спектакль, чем мимы Бафила и Пилада; он готовился живым взойти на небо, совершенно подобно актеру, поднимаемому остроумно придуманной машиной на воздух в заключительной сцене какого-нибудь великого спектакля. Почтение Азии принуждало его взойти на старый и очень расшатанный аппарат, который уже возносил к облакам египетских царей, и предпринять довольно опасное воздушное путешествие. Как кажется, 25 ноября он высадился на Самосе,[272] у врат древних монархий Пергама и Вифинии, т. е. тех двух провинций — Азии и Вифинии, которые после Акция просили у него позволения воздвигнуть ему, подобно своим древним царям, два храма в своих столицах, Пергаме и Никомедии. Постройка храмов еще не была окончена,[273] тем не менее Август нашел, что его культ быстро распространяется по всей греческой Азии. Пергам не только работал над окончанием пергамского храма и организовал вокруг него культ Августа наподобие культа Зевса, но и привлек к этой задаче всю Азию, κχοινόν, Ασίας, сейм азийских городов, который собирался уже в эпоху Антония. Пергам желал, чтобы храм выражал набожность не одного города, а целой страны.[274] И действительно, вся Азия с жаром отдалась новому культу и новому богу; во многих городах понимался вопрос об устройстве торжественных игр в честь Рима и Августа; в других городах, например Миласе,[275] Нисе,[276] Митилене,[277] занимались постановкой алтарей и храмов принцепсу Римской республики; в Алабанде присоединили его культ к культу одного из городских божеств, Митилена в одной надписи говорит, что ни в коем случае «тот, кто низок по участи и по природе, не может равняться с существами, которые имеют божественное сияние и превосходство богов»; она, кажется, находит, что недостаточно одной дивинизации, и торжественно обещает не пренебрегать ничем, чтобы сделать Августа еще более божественным, если к этому представится удобный случай.[278] Другая надпись, к несчастью, поврежденная, содержит декрет, устанавливающий культ Августа, неизвестно в каком городе, и решает, чтобы доски, на которых награвируют декрет, были помещены не только в пергамском храме, но во многих городах империи. Имена некоторых из них можно прочитать: Акций, Брундизий, Тарракона, Массалия, Антиохия Сирийская.[279] Азийским городам было недостаточно обожать президента латинской республики; они хотели также, чтобы всюду знали об их благочестии, как бы побуждая другие народы освятить таким же способом свои цели, меняя свое рабство на религиозную обязанность.
Императорский культ и положение Малой Азии
Скептический политик падающей республики, племянник ростовщика из Веллетр, был обожаем наравне с Зевсом, Ареем, Герой, и это в той Малой Азии, том опасном Эльдорадо, где Рим находил сокровища и страшные поражения, которую он приобрел, не ударив положение палец о палец, и которую мог сохранить, только пролив потоки крови. Август в эту зиму, вероятно, был занят, главным образом, парфянскими делами и экспедицией в Армению, которая должна была начаться весною; но он должен был найти время обдумать, чего требовали от него восточные народы в обмен на этот культ и эти храмы. Это был совершенно новый культ. Даже во времена монархии обожествление живых царей практиковалось, кажется, только в Египте, между тем как в Малой Азии для помещения государей в число богов ожидали их смерти. Почему это египетское растение, которое никогда не могло приняться в Малой Азии, внезапно так быстро пустило там корни? Почему в то время, когда в Италии старались восстановить республиканские учреждения, этот культ живых властителей, высшее преувеличение династического чувства, так быстро распространялся между малоазийскими греками, подобно плющу прицепляясь к личности первого магистрата новой республики? Высадившись в Малой Азии, Август ступил ногой в одну из трех больших промышленных областей античного мира, которыми были Малая Азия, Сирия и Египет. На берегах Малой Азии, являющихся рядом заливов и мысов и по климату и культуре схожих с берегами противолежащей Греции, в плодородных речных долинах, простирающихся по направлению к плоскогорью, в областях, соответствующих древним царствам Пергамскому и Вифинскому, после македонского завоевания возникло на территории, населенной фригийцами, карийцами, ликийцами и мезийцами, большое число греческих городов. Они сделались фабричными центрами, продолжая каждый управлять своей областью при помощи классических учреждений греческих республик; существовали: экклесия, или собрание всех граждан; булэ, или городской совет, избиравшийся народом; стратеги, архонты, пританы, наконец, магистраты, носившие разнообразные имена и избиравшиеся народом для ведения общественных дел. Сарды, столица Лидии, вывозили во все страны красивые вышитые шерстяные одеяла