Какой бы страстной ни была их риторика и какими бы ужасающими ни были страхи их врагов, революция анархистов была совершенно химерической. Оставались лишь реформы. Реформаторы боролись с узами статус-кво, но когда они разрушали эти узы, отсутствие общей цели становилось слишком очевидным. Они разбежались, преследуя разные цели. Все они жаловались на коррупцию, но виды коррупции, на которых они акцентировали внимание, различались. Большинство жаловалось на преимущества немногих перед многими. Все соглашались с тем, что дух, если не форма, старых ценностей должен проникнуть в новые социальные институты и практики. Группы, изначально возлагавшие свои надежды на добровольные ассоциации, экономическое сотрудничество и моральное убеждение, признали, что их цели могут быть достигнуты только политическим путем. Законы должны были измениться.
Изменение законов требовало политических альянсов и влияния либо внутри сложившихся партий, либо новых партий. Реформаторы расширили свой репертуар, перейдя от прямых действий и пропаганды к лоббированию и поддержке отдельных кандидатов. Пытаться сделать что-то большее — поступить так, как поступили крестоносцы против рабства, и получить контроль над крупной политической партией или сформировать такую партию, которая могла бы привлечь значительную часть электората, — казалось, было выше их сил. Ни одна крупная партия реформ не сформировалась; более мелкие партии образовались для продвижения конкретных реформ. Гринбекеры и сторонники запрета чаще влияли на выборы, оттягивая голоса у одного кандидата от основной партии или другого, чем избирая своих собственных кандидатов, хотя иногда они обеспечивали голоса в Конгрессе или законодательных органах. Реформаторы продолжали работать через две основные партии, поддерживая кандидатов на выборах на местном, государственном и федеральном уровнях и пытаясь привлечь их к ответственности. Реформаторы всех мастей, но особенно евангелисты, делали американские выборы все более непредсказуемыми.
К концу 1880-х годов евангелисты, антимонополисты, рабочие, аграрии и даже либералы, стремившиеся к реформе государственной службы, добились впечатляющего, но разрозненного политического успеха. Евангелические реформаторы привлекли федеральное правительство к попыткам превратить мормонов и индейцев в американцев-протестантов, и больше, чем когда-либо, они нацелились на католиков и иммигрантов. Энтони Комсток регулировал содержание почтовых отправлений. Рыцари труда успешно агитировали за ограничение китайской иммиграции и запрет контрактного труда. Антимонопольщики успешно боролись с «монополиями», в частности с железными дорогами, несмотря на то, что принятые в результате законы часто оказывались неэффективными. WCTU лоббировала и добилась принятия законов о местном самоуправлении и преподавания «научной умеренности в государственных школах». Однако Фрэнсис Уиллард стремилась не к чему иному, как к полному запрету и неустанно добивалась этого. В 1881 году Канзас, несмотря на свои коровьи города и ковбоев, включил запрет в свою конституцию, а в 1882 году его примеру последовала Айова. Верховный суд Айовы признал эту поправку недействительной, но в 1884 году республиканское законодательное собрание Айовы приняло закон о запрете, который остался в силе.[1337]
Сочетание евангелизма и антимонополизма в законодательном собрании Айовы проиллюстрировало возможности коалиций реформаторов, а также их опасности. Членам успешных коалиций приходилось откладывать в сторону то, что их разделяло, но победа обычно напоминала им об их разногласиях. В 1880-х годах реформаторы-республиканцы вели Айову под лозунгом «Школьный дом на каждом холме и ни одного салуна в долине». Республиканский губернатор Айовы Уильям Ларраби стал одним из ведущих реформаторов умеренности и уже был убежденным антимонополистом. Айова добилась как запрета, так и создания достаточно эффективной железнодорожной комиссии.[1338]
Умеренность не всегда была связана с нативизмом, но часто это происходило. С течением своей карьеры Уиллард становилась все более терпимой, но в середине 1870-х годов она выступала за избирательное право для женщин, «чтобы Женщина, которая по инстинкту и воспитанию верна Богу и нашей стране, имела право голоса на избирательных участках, где суббота и Библия подвергаются нападкам со стороны неверного иностранного населения нашей страны». Когда воздержанность и нативизм пересекались, это сочетание могло оказаться смертельным не только для воздержанности, но и для антимонопольного движения.[1339]
Реформаторы Айовы утверждали, что запрет снижает преступность и способствует развитию школ и сбережений, но католические рабочие в Дубьюке не подчинились закону, как и немецкие фермеры-лютеране, которые входили в республиканскую коалицию. Законодательное собрание ответило на сопротивление более строгим соблюдением закона, что разозлило немецких лютеран, группу, которая не ассоциируется с протестами и гражданским неповиновением. Таким образом, реформа ослабила республиканское большинство, необходимое для поддержания реформ.[1340]
Айова стала воплощением дилеммы реформаторов. Им приходилось создавать коалиции, чтобы захватить существующие партии, но эти коалиции казались нестабильными по своей сути. По мере того как WCTU переходила от умеренности к запретам и связывала запреты с женским избирательным правом, объединение этих двух вопросов и отождествление запретов с Республиканской партией настораживало как реформаторов, не придерживающихся евангелических взглядов, так и завсегдатаев Республиканской партии. Многие суфражисты хотели сохранить женское избирательное право как отдельный вопрос и выступали против того, чтобы Уиллард в 1880-х годах отказался от республиканцев в пользу Партии запрета. Они опасались, что ассоциация избирательного права с запретом будет стоить им голосов католиков, демократов и рабочего класса.[1341]
Уиллард осознала, какие трудности создавал ее союз с Партией запрета. Она рассчитывала, что эта партия заменит «гринбекеров» в качестве самой важной второстепенной партии страны и будет удерживать баланс сил на ключевых выборах. Этого не произошло, а связь запрета и женского избирательного права, как и предсказывали ее критики, повредила движению за право голоса. Суфражисты обвиняли преждевременные запретительные меры в новых западных штатах в поражении женского избирательного права в этом регионе в 1880-х годах. Они считали, что дальнейшие усилия Уилларда по обеспечению того и другого убьют шансы женщин на избирательное право в остальных штатах Запада и Средней полосы. И за пределами местных выборов и выборов в школьные советы успех действительно оказался труднодостижимым. Вайоминг и Юта предоставили женщинам избирательное право как территории, и оба сохранили его, став штатами в 1890-х годах. Колорадо и Айдахо также приняли поправки, разрешающие избирательное право для женщин, но почти везде суфражисты терпели поражения вплоть до двадцатого века.[1342]
Бурные события 1885 и 1886 годов привели Уиллард в более глубокие воды реформ. Ее первыми союзниками были сторонники запрета на табакокурение и реформаторы бизнеса в таких городах, как Чикаго, но она отошла от них и стала частью группы, в которую входили служитель Социального Евангелия Вашингтон Гладден, либеральный статистик Кэрролл Д. Райт и экономист Ричард Эли, которые стремились основать новый журнал о реформах, затрагивающий весь спектр их причин. Она переписывалась с Фрэнсис Кливленд, молодой женой президента, которая поначалу просила держать их переписку о воздержании в тайне, поскольку воздержание вряд ли было любимым вопросом демократов.[1343]
Уиллард также установил контакт с Теренсом Паудерли из «Рыцарей труда». Как понял Уиллард, если какая-либо рабочая организация и могла связать евангельскую реформу и реформу рабочего класса, то это были Рыцари. Паудерли был католиком и сторонником умеренности; его первоначальный успех в создании «Рыцарей» заключался в том, что он соединил ирландских католиков с английскими и валлийскими протестантами. Он пытался, пусть и неумело и лишь частично, объединить черных и белых рабочих, мужчин и женщин. Он был антимонополистом и поддерживал требования Генри Джорджа о земельной реформе.
Интерес Уиллард к рыцарям встревожил ее обычных союзников. Люси Стоун писала Уилларду во время Великих потрясений: «Я со страхом и трепетом наблюдаю за вашими подходами к Рыцарям труда», которые, как считала Стоун, в основе своего кредо ставили разрушение всего бизнеса. Стоун, которая отказалась присоединиться к Элизабет Кэди Стэнтон и Сьюзен Б. Энтони в расовой травле, когда чернокожие получили избирательное право раньше женщин, не испытывала особых затруднений в защите собственных классовых интересов. Она рассказала Уилларду о проблемах фирмы Батчеллеров, производителей обуви в Массачусетсе, «находившихся в самых дружеских отношениях с их помощью», пока не появились рыцари и не заставили рабочих бастовать из-за увольнения «мальчиков, которые должны были быть уволены и заслуживали этого». А. Х. Батчеллер поклялся никогда больше не нанимать рыцарей и разорвать профсоюз. Рыцари были, — писал Стоун, — «угрозой для деловой честности и национального процветания, разве вы не видите?»[1344]
Трудовые проблемы «Батчеллера» на самом деле были следствием, а не причиной трудностей компании. В конкурентной, быстро механизирующейся отрасли фирма не поспевала за конкурентами. Изменения на обувном рынке и в организации фирмы не только поощряли инновации, но и требовали их. Батчеллер постарел, стал слабым и невнимательным. Его фирма взяла много кредитов и в 1889 году перешла под управление управляющего. Стоун свел историю, иллюстрирующую конкурентное давление, которое способствовало Великим потрясениям, к истории о доброжелательных работодателях, злых агитаторах и обманутых рабочих.[1345]
Стоун был типичным представителем либералов, испытывавших ужас перед новыми реформаторами. Влияние великих либеральных протестантских священников, таких как Генри Уорд Бичер, умерший в 1887 году, уступило расширению рамок новой евангельской реформы. Уиллард, Джосайя Стронг и даже Эли были гораздо более типичными американскими евангелическими протестантами, которые явно прислушивались к посланию Социального Евангелия.
В университетах либералы полностью отступили, особенно после возвращения новых ученых, получивших немецкое образование, и занятия ими преподавательских должностей. Сначала этические экономисты, а затем, что более важно, маржиналисты атаковали доминирующую либеральную традицию классической экономики. Маржиналисты витийствовали над Давидом Рикардо, отвергали трудовую теорию стоимости, модифицировали Адама Смита и вводили всевозможные исключения и оговорки в якобы универсальные экономические законы. Они перенесли центр анализа с производства на потребление и разгромили своих оппонентов на факультетах экономики по всей стране.
Новые «этические экономисты» выиграли научные битвы, но они были уязвимы для политического давления. Попечительские советы и стареющая либеральная интеллигенция пытались их подавить. Когда Эли похвалил Рыцарей труда, в рецензии на его книгу в Nation было написано, что «доктор Эли кажется нам совершенно неуместным на университетской кафедре». Годкин пытался добиться его увольнения из Джонса Хопкинса. Эли выжил, но, как писал Генри Картер Адамс Кларку, «плутократия уже в седле и обязательно сбросит с лошади всех, кто не едет позади».[1346]
Генри Картер Адамс был жителем штата Айова, который потерял свою либеральную и конгрегационалистскую веру и, пройдя обучение у Уокера в университете Джона Хопкинса, отправился в Германию для получения докторской степени. Там он возродился в новой вере: «Я знаю только, что английская экономика служила и служит опиатом для совести людей, которые втаптывают своих собратьев в грязь… Вопрос рабства еще не решен». По возвращении Адамс занял должность в Корнелле и выступил против узких либеральных концепций свободы, которые он когда-то принимал.[1347]
Плутократия не одобряла Адамса. После того как он выступил в защиту Рыцарей труда, высмеял свободу договора и предположил, что Рыцари представляют собой путь к демократическому контролю над промышленным производством, его уволили из Корнелла. Рассел Сейдж, один из участников банкета Блейна в 1884 году, близкий соратник Джея Гулда и член попечительского совета Корнелла, возглавил атаку на Адамса, осудив его как социалиста или коммуниста и непригодного для преподавания в американском университете. Чтобы получить назначение в Мичиганский университет, Адамс осудил анархистов Хеймаркета и выступил в защиту их приговора. Он открестился от своих похвал рыцарям и отрицал свои симпатии к социализму. Он доказал, что является достаточно безрассудным, чтобы получить должность, и добился назначения. Но он не отказался от всех своих прежних взглядов; в 1887 году он также был назначен главным статистиком новой Межгосударственной торговой комиссии, которую он подталкивал к активному регулированию, пока ему не помешали суды.[1348]
В МТП Адамс будет работать под началом Томаса Кули, человека, которого он раньше, возможно, презирал, но теперь смог найти общий язык. Быстро меняющийся мир обогнал этических экономистов, но они справлялись с ним лучше, чем их либеральные противники. Их пугал Хеймаркет, их пугали Великие потрясения, их пугали анархисты. Они предвидели возможность социальных изменений, к которым они не только не будут иметь никакого отношения, но и будут угрожать их собственному положению в обществе, которое, несмотря на все его недостатки, они все еще считали способствующим экономическому и политическому прогрессу. Они также отождествляли новые вспышки гнева и радикализма рабочего класса с этими иммигрантами, которых они считали неполноценными. Напуганные воинственными рабочими и новыми иммигрантами, находящимися под угрозой в университетах, в которых они сделали карьеру, этичные экономисты и смежные с ними ученые отступили, но не полностью капитулировали. Попечительские советы могли приструнить Генри Картера Адамса, но именно его идеи и идеи его коллег, а не идеи либеральных попечителей, побеждали в аудитории. Уильям Грэм Самнер мог изгнать Фрэнсиса Амасу Уокера из Йеля за нападки на Рикардо, но Уокер занял пост президента Массачусетского технологического института, а к концу века Самнер был фактически изгнан из академической экономики, переместив свою дисциплинарную родину в социологию, которая сама стала в значительной степени враждебной по отношению к либералам.
I
После Великого переворота рабочие обратились к политике. Многие из них считали, что урок подавления забастовок во время Великого переворота заключается в том, что экономическая справедливость требует политического успеха.
В период с 1886 по 1888 год рабочие провели собственные выборы в 189 городах и поселках. Они не собирались подменять политическую деятельность профсоюзной. Действительно, без сильных профсоюзов, способных мобилизовать рабочих в качестве избирателей, политические действия обычно терпели неудачу. Однако рабочим партиям было трудно удержаться на плаву, хотя некоторые из них, особенно на Западе, просуществовали несколько избирательных циклов. Даже в случае успеха они доминировали только на местных выборах; поскольку они в основном зависели от голосов рабочего класса, им было трудно добиться успеха на более широких аренах.[1349]
Выдвинутая в 1886 году кандидатура Генри Джорджа на пост мэра Нью-Йорка стала самой амбициозной из рабочих партий, а также попыткой создать более широкую коалицию реформ. Джордж уже был самым известным в стране антимонополистом. Хотя он не был открыто религиозен, у него были сильные евангелические наклонности и симпатии; кроме того, у него была жена-католичка. Когда Центральный рабочий союз Нью-Йорка (ЦРС), объединявший более двухсот профсоюзов и насчитывавший 180 000 членов, предложил ему баллотироваться на пост мэра в 1886 году, он потребовал доказательств поддержки со стороны членов Объединенной рабочей партии. CLU представила ему петиции с 34 000 подписей. Он принял выдвижение на массовом собрании в Купер-Юнион. Его кандидатуру выдвинул Фрэнк Феррелл, видный чернокожий член Рыцарей труда. Ирландские и немецкие рабочие CLU хорошо знали Джорджа благодаря его писательской деятельности, связи с радикальным крылом Ирландской земельной лиги и контактам с видными английскими радикалами. К моменту вступления в CLU он уже был членом «Рыцарей труда». Джордж, казалось, объединил в своем лице различные направления реформ, необходимые для победы. Даже Сэмюэл Гомперс, который позже откажется от рабочей политики, был вовлечен в кампанию, которую все участники считали полной предвестников реформ. Пропаганда единого налога Джорджа нашла отклик в Нью-Йорке. Хотя половина Манхэттена оставалась незастроенной, в городе была самая высокая в мире плотность застройки, непомерно высокая арендная плата, вопиющее неравенство и условия, которые сделали его центром экологического кризиса, поразившего нацию.[1350]
Даже больше, чем человек, момент казался подходящим. Великое потрясение привело в ярость нью-йоркских рабочих, которые и без того злились на домовладельцев, и они выместили свой гнев на Таммани, судах и своих работодателях. В Нью-Йорке Великое потрясение было вызвано ожесточенной и жестокой забастовкой, которая распространилась от линии «Dry Dock Horsecar» на все трамвайные линии Нью-Йорка и Бруклина. В этих трамвайных забастовках участвовали злодеи-работодатели прямо из мелодрам девятнадцатого века. «Дьякон» Ричардсон, ярый бруклинский баптист, владел компанией Dry Dock Horsecar Line, чьи рабочие трудились до шестнадцати часов в день. Он налагал на них многочисленные штрафы и лишал зарплаты. Они потребовали повысить зарплату до двух долларов в день. Ричардсон отказался. Полиции пришлось собрать 750 человек (25 процентов городского населения), чтобы позволить одному вагону проехать четыре мили в обе стороны. Когда все трамваи в городе объявили забастовку, Ричардсон уступил, удовлетворив основные требования и согласившись на арбитраж по остальным.[1351]
Вслед за этим последовала забастовка на Бродвейской железнодорожной линии, которую возглавлял Джейкоб Шарп. Полиция снова вмешалась в борьбу с рабочими, которые в ходе этой и других забастовок прибегли к бойкотам. Подавляя бойкоты, суды признали пятерых организаторов CLU виновными в заговоре и вымогательстве и отправили их в тюрьму Синг-Синг. Рабочие расценили эти приговоры как прямое посягательство не только на их интересы, но и на их права как граждан.[1352]
Забастовка против Шарпа провалилась, но версия позолоченного века «нужен вор, чтобы поймать вора» привела Шарпа к краху. Роско Конклинг служил советником комитета сената штата Нью-Йорк, расследовавшего дело Шарпа и его связи с олдерменами Нью-Йорка. Комитет обнаружил, что Шарп подкупил весь совет олдерменов — людей Таммани, конкурирующих демократов округа и республиканцев, чтобы получить продление своей прибыльной франшизы. В итоге Шарп оказался в тюрьме, а законодательное собрание аннулировало его железнодорожный устав, но лишь некоторые из олдерменов отбывали тюремные сроки. В совокупности эти события наглядно продемонстрировали преимущества, получаемые рабочими, если они контролируют городскую политику, и привели убедительные аргументы в пользу независимого политического действия. Рабочие переделали старый республиканский язык, чтобы заявить, что правительство превратилось в коррумпированную сделку между богатыми и политическими боссами. Они поклялись вернуть город, утверждая, что экономические изменения могут произойти только благодаря политическим действиям.[1353]
Чтобы победить, Джордж должен был выдвинуть достаточно широкую платформу реформ, чтобы привлечь избирателей из рабочего класса и этнических групп, которые обычно шли в Таммани, и привлечь некоторых избирателей из средних слоев населения Нью-Йорка. Трудности, с которыми он столкнулся при создании такой коалиции, символизировал человек, ставший публичным защитником иммигрантов и рабочего класса Нью-Йорка: Джозеф Пулитцер. Джордж ожидал и получил оппозицию со стороны существующих партий и массовой прессы города. Однако противодействие крупнейшей газеты города, Pulitzer’s World, не было предрешено, даже несмотря на то, что Пулитцер был ярым демократом. Еврейский иммигрант из Венгрии и ветеран Союза, Пулитцер сколотил свое состояние на газете St. Louis Post Dispatch. В 1883 году он купил у Джея Гулда убыточную газету New York World, которую он описывал как мумифицированный труп. Он считал Гулда финансовым и политическим вампиром, но это был бизнес; он заплатил за газету премию, а затем занял у Гулда большую часть покупной цены. Если Пулитцеру не удастся воскресить этот труп, он будет обречен. За два года он увеличил тираж «Уорлд» с 15 000 до 153 000 экземпляров. К 1888 году он снова почти удвоился и достиг 300 000. Он ориентировал издание — богато иллюстрированное, просто, но ярко написанное, склонное к сенсациям и реформам — на иммигрантскую, городскую аудиторию. Чарльз и Мэри Бирд так охарактеризовали журналистику газеты при Пулитцере: «Она до предела использовала трагедию и комедию современной жизни во всех ее составляющих — сексе, обществе, преступности, извращениях, любви, романтике и эмоциях в целом». Он освещал борьбу ирландских националистов, в которой участвовал Джордж, и подробно описывал ужасы русских погромов. В 1889 году, после публикации романа Жюля Верна «Вокруг света за восемьдесят дней», он отправил своего репортера Нелли Блай побить рекорд романа. Он публиковал ее телеграфные отчеты, пока она не вернулась через семьдесят два дня. Мэтью Арнольд ввел термин «новая журналистика» для обозначения популярной прессы и осудил такие газеты, как «Уорлд», как «пернатые».[1354]
Пулитцер привлекал эклектичный набор друзей и союзников, и Джордж, безусловно, входил в спектр его возможностей. Либералы презирали Пулитцера, а его враги нападали на него как на «жида» Пулитцера, но издатель, недолго и несчастливо бывший конгрессменом-демократом в 1884 году, считал Джефферсона Дэвиса своим другом и нанимал Роско Конклинга в качестве своего адвоката. Если от какой-либо газеты и можно было ожидать поддержки Джорджа, то это была «Уорлд». В итоге Пулитцер оказался верным демократом, а Джордж — нелояльным демократом, угрожающим свергнуть демократическую партию города.[1355]
Джордж день и ночь выступал по всему городу и нанял сотни суррогатов — некоторые из них были реформаторами из среднего класса, включая Уильяма Дина Хоуэллса, — чтобы они выступали за него. Таммани предложили Джорджу место в конгрессе, если он откажется от выдвижения Объединенной рабочей партии. Они сказали ему, что он не сможет победить, что они будут считаться с ним, но они признали, что его кандидатура «поднимет ад», чего они предпочли бы избежать. Однако «поднимать ад» было и предпочтением, и специальностью Джорджа. Хотя Джордж сосредоточился на едином налоге как на решении проблемы разорительной арендной платы в Нью-Йорке, он безоговорочно баллотировался как кандидат от рабочего класса. Его платформа включала ключевые требования профсоюзов: сокращение рабочего дня, повышение зарплаты, контроль рабочих над условиями труда, государственная собственность на железные дороги и телеграф, прекращение вмешательства полиции в «мирные собрания» и искоренение коррупции.[1356]
Генри Джордж вряд ли был враждебен капитализму, но он осуждал систему, в которой «большинство из нас — 99%, по крайней мере, — должны платить другому 1% по неделям, месяцам и кварталам за привилегию оставаться здесь и работать как рабы». На Манхэттене оставались свободные земли, но «нигде в цивилизованном мире мужчины, женщины и дети не были так тесно упакованы друг с другом». Простые ньюйоркцы страдали, в то время как «несколько человек» извлекали выгоду из роста арендной платы и стоимости земли, вызванного ростом населения. Джордж был единственным кандидатом, который хотя бы косвенно затронул проблему экологического кризиса в городе. Его поддержал Чарльз Уингейт, журналист, ставший «санитарным инженером», который отчаялся в том, что частная благотворительность и моральное возвышение помогут решить проблемы нью-йоркских квартир и окружающей среды.[1357]
Кандидатура Джорджа вызвала тревогу в связи с тем, что Клуб Лиги Союза назвал «нынешним бунтом рабочих этого города». В этом заявлении подразумевалось, что существует определенная группа, против которой можно восстать. И она была. К 1886 году американские и европейские наблюдатели писали о плутократии и «аристократии богатства». Очень богатые люди — гораздо более многочисленная группа, образующая буржуазию в европейском понимании, — боялись Джорджа и мобилизовались против него. Они возникли и укрепились в Нью-Йорке как реакция на решительно настроенный рабочий класс этого города. Эта буржуазия — торговцы, фабриканты, строители, инвесторы и обслуживающие их профессионалы — сознательно считала себя людьми собственности, понимая, подобно Джорджу и его сторонникам, что собственность в Нью-Йорке сосредоточилась у небольшого меньшинства жителей.[1358]
В американском обиходе «люди с собственностью» стали синонимом капиталистов, но Джордж различал нью-йоркских богачей по источнику их богатства. Он не возражал против купцов, фабрикантов и даже капиталистов, вкладывающих деньги в производительные предприятия. Он пытался отличить их от рантье, которые разбогатели просто за счет земли и ресурсов, но к моменту его предвыборной кампании такие различия становились все более бесплодными не только потому, что источники дохода совпадали, но и потому, что по мере того, как новая элита объединялась в целостный социальный класс, способ получения человеком богатства имел меньшее значение, чем само богатство.
Незадолго до Гражданской войны Джон Джейкоб Астор и, что еще более впечатляюще, Корнелиус Вандербильт создали первые большие состояния в стране, скопив индивидуальное богатство в таких же невиданных масштабах, как и размеры их особняков. До 1880-х годов такие состояния оставались необычными, их обладатели были скорее чудаками природы, чем людьми, которым можно подражать. Еще в 1877 году Лидия Мария Чайлд считала, что Вандербильты и Стюарты — богатая нью-йоркская купеческая семья — «не образуют класс, их слишком мало». Все более многочисленными становились люди, стоящие ниже их, те, кого она называла «классом джентльменов».[1359]
Десятилетие спустя Асторы, Стюарты и Вандербильты были уже не одиноки. Железные дороги, подъем производства и финансовый рынок привели к появлению новых огромных состояний. Объединение отраслей в более крупные холдинги добавляло меньшие состояния, поскольку те, кого выкупали такие люди, как Рокфеллер или Карнеги, оказывались с более чем достаточными средствами для жизни и не нуждались больше в труде. Это уже не было простой компетенцией. Они могли позволить себе значительные расточительства. Эти приезжие населяли романы Хоуэллса, а затем Эдит Уортон. Они также стали темой книги Фредерика Таунсенда Мартина «Уход праздных богачей», которую он написал в начале XX века, оглядываясь на вторжение нуворишей в нью-йоркское общество.[1360]
Книга Мартина была плачем по миру свободного труда и американского дома, утраченного, как он считал, в Позолоченный век. Он писал о том, что «Библию больше не читают, … религия утратила свою силу, … Конституция и законы попираются богатыми и сильными, а бедные и слабые больше не хранят их». Мартин писал как «богатый человек», но он тосковал по тем временам, когда «большие состояния были очень редки» и когда было «время жатвы возможностей на земле».[1361]
Проницательный, веселый, умеющий уловить слабости класса, среди которого он жил и который презирал, Мартин вспоминает о нападении приезжих на старые деньги Нью-Йорка, которые «с удовольствием называли себя аристократией Америки». Нувориши сформировали «армию, лучше обеспеченную, лучше вооруженную богатством, чем любая другая армия, когда-либо штурмовавшая цитадели общества». Штурм набирал обороты по мере приближения к концу века. Это была армия «людей, которые не работают», но владеют огромным количеством собственности. Именно эта армия объединилась в оппозицию Джорджу.[1362]
Новые богачи Мартина сконцентрировались в Нью-Йорке, но они также проживали в Чикаго, Питтсбурге и Сан-Франциско. Самые забавные части книги — это просто рассказы об их экстравагантности, от домашних обезьян, которых кормили с серебряных тарелок, до званых обедов, на которых устрица каждого гостя была украшена черной жемчужиной. Американские миллионеры относились к Европе как к гигантской распродаже. А. А. Коэн, бизнесмен из Сан-Франциско, в классической инвективе позолоченного века назвал Чарльза Крокера из Центральной тихоокеанской железной дороги «живым, дышащим, ковыляющим памятником триумфа вульгарности, порочности и нечестности». Вульгарность сыграла против него не меньшую роль, чем порочность и нечестность.[1363]
Взрыв дурного вкуса создал возможности для социальных арбитров консолидировать интересы буржуазии вокруг чего-то большего, чем собственность. Формирование класса подразумевало нечто большее, чем общие экономические интересы, и для того чтобы связать нью-йоркскую буржуазию в единый класс, требовалась культурная и социальная работа по преодолению различий между ними. Социальные арбитры создавали самосознание класса с похожим образованием, похожими вкусами, общими развлечениями и общими связями. Богатые люди отправляли своих детей в одни и те же частные школы, в Гарвард и Йель. Семьи купцов, финансистов и промышленников вступали в браки. Старые нью-йоркские семьи как подтверждали, так и отказывались от своего социального авторитета, открывая с разной степенью изящества и сопротивления балы, оперу и весь нью-йоркский светский сезон для новых богачей. Метрополитен-опера, Метрополитен-музей и Нью-Йоркская филармония выполняли тонкую политическую работу, устанавливая стандарты вкуса и искусства и создавая общую культурную идентичность для новой буржуазии.[1364]
Когда Фредерик Мартин утверждал, что «класс, который я представляю, не заботится о политике», а только о «своих собственных интересах», он был не совсем прав. Но он был достаточно прав. В случае крайней необходимости они были готовы отказаться от Республиканской партии, к которой принадлежало большинство. Кандидатом, от которого отказалась нью-йоркская элита, был Теодор Рузвельт. Он был одним из них, но в то же время являлся противоположностью праздных богачей, поэтому Мартин восхищался им. Рузвельт разделял с Мартином и многими другими представителями своего класса глубокую культурную тревогу, но он боролся за ее преодоление. Рабочие представляли собой вызов не только экономическим интересам буржуазии, но и их мужественности. Американские мужчины среднего и высшего классов, которые когда-то якобы были невосприимчивы к лишениям благодаря активной жизни на природе, превратились в неврастеничную массу городских «мозговых рабочих». В 1889 году Уильям Блейки, бывший спортсмен из Гарварда, опубликовал в журнале Harper’s Weekly статью «Как стать сильным и оставаться таким», в которой отразилась тревога, побудившая мужчин и женщин по всей стране прибегнуть к велосипедам, тренажерным залам и штангам.[1365]
Рузвельт был фанатично предан идее фитнеса и мог дойти до истерики из-за опасности, которую представляли рабочие, а также западные антимонополисты, но он также был готов вступить в коалицию с рабочими и евангелическими реформаторами. Будучи членом ассамблеи, он сотрудничал с Сэмюэлем Гомперсом. Когда он писал о политике машин в «Сенчури», он делал это с характерным сочетанием мужественного блеска, ностальгии по прежней Америке и твердого принятия реалий нового времени.
Соединенные Штаты. Рузвельт выразил восхищение организацией Таммани, если не ее избирателями. Рузвельт перешел из социального мира, где люди носили такие имена, как Чонси, Поултни и Эмлен, в Ассамблею Нью-Йорка, где члены носили такие фамилии, как Мерфи, Шенли, Хиггинс и Гидеон. Гидеона он назвал «евреем из Нью-Йорка, который был судебным приставом, а теперь торгует спиртным». Он назвал основную массу демократов в Ассамблее «злобными, тупо выглядящими негодяями», и его каталог этих людей создал коллективный портрет либерального политика-демократа: «решительное расшатывание представлений о 8-й заповеди», «либо тупой, либо идиот — скорее всего, и то, и другое», а также «неимоверно грубый и низкий грубиян… в прошлом призовой боец… более чем подозрительно, что он начал свою жизнь карманником». К тому времени, когда он баллотировался в мэры и увидел, как «идиоты», «грубияны» и воры обходят и перехитряют его, его взгляды стали более трезвыми. Он признавал, что политика — это бизнес, хотя и не считал, что она должна быть таковым, и знал, что бизнесмены так же преданы классовым интересам, как и рабочие. Свои взгляды он выразил в статье о политике Нью-Йорка, опубликованной за месяц до выборов, а значит, написанной задолго до них. Откровенность статьи была признанием того, что его кандидатура обречена. Он уже заказал билет в Англию, где собирался снова жениться. Его политические амбиции остались. Он намеревался, по его словам, «стать одним из представителей правящего класса».[1366] Отказавшись от Рузвельта, республиканская элита Нью-Йорка сделала его сноской в предвыборной кампании. Они присоединились к «Таммани» и «Демократическим ласточкам» — процветающей и в основном протестантской оппозиции «Таммани» в Демократической партии, чье насмешливое прозвище произошло от хвостов их официальных фраков, чтобы победить Джорджа. Они поддержали демократа Абрама Хьюитта, зятя Питера Купера — богатого промышленника и реформатора, выступавшего против рабства, который в 1876 году баллотировался в президенты от партии «Гринбэк». Купер был известен как друг рабочих и основатель «Союза Купера» — учебного заведения, в котором Джордж принял номинацию. Любовь к нему помогла его зятю. Хьюитт был человеком, против которого Таммани обычно выступает, но 1886 год не был обычными выборами. В условиях, когда большая часть ее избирателей перешла на сторону Джорджа, Таммани не могла победить, не создав новую коалицию, выходящую за рамки обычных деловых интересов, которые наживались на машине, и включающую либеральных демократов и республиканцев.[1367]
Хьюитт верил, что догмы свободного труда все еще актуальны в индустриальном обществе. Он считал, что «самопомощь — это средство от всех бед, на которые жалуются люди», но в его убеждениях не было той классовой ярости, которая была характерна для многих его богатых современников. Он не выступал против профсоюзов из принципа; он помогал предавать гласности злоупотребления, которые послужили причиной забастовки 1877 года. Джордж выступал против классового правления и за «народ», но Хьюитт, богатый человек, чье избрание зависело от перехода на его сторону элитных избирателей и их союзников, обвинял и Джорджа, и Рузвельта в проведении классовых кампаний. Лейбористская партия, по его словам, пыталась «организовать один класс наших граждан против всех остальных классов». И когда Хеймаркет был еще свеж, он осудил партию как сборище «анархистов, нигилистов, коммунистов [и] социалистов». Он заглянул еще дальше в прошлое, чтобы затронуть основной страх имущественных классов Северной Америки и Европы. Предложения Джорджа возродили бы «зверства Коммуны». Что касается Рузвельта, то Хьюитт назвал его кандидатом миллионеров.[1368]
Кульминацией выборов стало обращение Джорджа к рабочим и Таммани к католической церкви. Десятки тысяч сторонников Трудовой партии прошли на Юнион-сквер под транспарантами с надписями «Рабочие города не анархисты! Дух 76-го еще жив» и «Честный труд против жульнических помещиков и политиков». В ответ Таммани мобилизовал католическую иерархию, которая уже пыталась помешать чрезвычайно популярному отцу Эдварду Макглинну поддержать Джорджа. Макглинн бросил вызов архиепископу Майклу Корригану, заявив, что он не отказался от своих «прав и обязанностей гражданина», когда стал священником. Корриган отстранил его от приходских обязанностей, а незадолго до выборов епархия совместно с Таммани выпустила заявление, в котором утверждалось, что подавляющее большинство католического духовенства выступает против Джорджа. В воскресенье перед выборами Таммани распространила его у дверей приходских церквей.[1369]
Как иногда случается на американских выборах, победил наименее исторически значимый кандидат. На выборах, изобиловавших обычными фальсификациями, Хьюитт получил 90 552 голоса. Джордж получил 68 110 голосов, а Рузвельт — 60 435, что примерно на 20 000 голосов меньше, чем обычно голосуют республиканцы. Джордж активно участвовал в выборах среди ирландских и немецких католиков, принадлежащих к рабочему классу, и особенно преуспел среди растущего числа еврейских иммигрантов. Он утверждал, вероятно, с полным основанием, что Таммани пересчитала многие его голоса, добавив их к общему числу голосов демократов. Таммани получила голоса католиков из среднего класса и, с помощью церкви, голоса самых бедных и недавних ирландских иммигрантов. Победу Хьюитту принесли «Ласточкины хвосты» и республиканцы.[1370]
Джордж проиграл, но практически все участники рассматривали его кампанию как победу и предвестник власти рабочих. Газета Pulitzer’s World считала, что «человеку без политической поддержки, без машины, без денег или поддержки газет» удалось набрать так много голосов. Джордж, никогда не преуменьшавший своих достижений, считал эти выборы «Бункер Хиллом». Рабочие «разожгли огонь, который никогда не погаснет». Он готовился к более масштабной кампании в масштабах штата в следующем году.[1371]
Хьюитт оказался ужасным мэром. Его предложения по финансированию благоустройства и созданию рабочих мест в итоге запутались в противоречиях. Он порвал с Ричардом Крокером, боссом Таммани, который поддерживал его, и ополчился не только против рабочих, но и против иммигрантов. Он отказался рассматривать парад в честь Дня святого Патрика и запретил вывешивать флаг трилистника на здании мэрии в день парада. «Америкой должны управлять американцы», — заявил он. На следующих выборах Хьюитт не смог добиться выдвижения от демократов. Ласточкины хвосты выдвинули его как независимого кандидата. Он крупно проиграл.[1372]
Сильные результаты Джорджа были не единственным обнадеживающим знаком для обращения рабочих к политике. Во время восьмичасовой забастовки, получившей название «резня в Бэй-Вью», губернатор Висконсина по совету местных властей отправил на улицы Милуоки ополченцев. Отряд польских ополченцев открыл огонь по толпе поляков, которые вырвались из-под контроля рыцарей и Центрального профсоюза в этом городе. Ополченцы убили пять человек, в том числе ребенка, направлявшегося в школу, и старика, стоявшего в своем саду. В ответ власти устроили облаву на анархистов, социалистов и весь окружной исполнительный комитет «Рыцарей труда». Восьмичасовая забастовка провалилась, но когда суд над лидером «Рыцарей» Робертом Шиллингом закончился приговором присяжных, он заявил, что «отомстит — путем голосования». И он это сделал. Рыцари, немецкие и польские иммигранты составили ядро Висконсинской народной партии. За пределами Милуоки и нескольких других городов она не проявила особой силы, но, несмотря на противодействие католической церкви, она захватила власть в городе и округе Милуоки и избрала конгрессмена. Новый окружной прокурор снял оставшиеся обвинения с Шиллинга и рыцарей.[1373]
В Чикаго профсоюзная рабочая партия объединила рыцарей и социалистов и получила 25 процентов голосов на выборах в округах. Она избрала семь кандидатов на должности в штате и почти избрала конгрессмена. В язвительном упреке демократам, контролировавшим Чикаго во время забастовки, она отняла достаточно голосов, чтобы округ Кук достался республиканцам. В Цинциннати гнев рабочих на подавление восьмичасового движения также привел к успеху рабочего билета в 1886 году. После забастовки на Юго-Западе рабочие партии доминировали в Канзас-Сити (штат Канзас) и продержались там все десятилетие. Рабочий билет в Денвере оказался менее успешным.[1374]
На Среднем Западе появление рабочих билетов осложнило усилия реформаторов по поддержанию работоспособных альянсов. Айова стала иллюстрацией их проблем. Реформаторам Айовы и без того пришлось столкнуться с напряженностью, вызванной успехом запретительных мер и регулирования железных дорог, а тут еще они столкнулись с быстрым ростом и столь же быстрым падением успешных рабочих/антимонополистических билетов. В 1886 году партия «Рыцари труда» свергла местную бизнес-элиту и одержала победу в Клинтоне, штат Айова. Победа оказалась недолгой, потому что на следующий год ирландские рабочие-католики, поддержавшие рабочий билет, отказались от него, отправив мэра-антимонополиста Клинтона в отставку. Генри Ф. Бауэрс, который сыграл важную роль в победе антимонополистов, возложил вину за отступление на священника, который призывал своих прихожан голосовать против действующего мэра. В ответ на это Бауэрс помог основать Американскую защитную ассоциацию в 1887 году; сначала он основывал эту организацию на борьбе с антимонополизмом, но когда в 1890 году он вывел ее на национальный уровень, он переосмыслил ее как пробуждение протестантской Америки против подрывной деятельности католической церкви.[1375]
Бауэрс был тем типом, которого американская политическая система уже выкашивала и будет выкашивать снова. Его успех в распространении нативизма и антикатолицизма вглубь реформаторского движения ослабил шансы на создание широкого альянса. Бауэрс использовал резервуар недоверия к католикам и иммигрантам, взращенный спорами о государственных и церковно-приходских школах, угрозой дешевой рабочей силы и зачастую откровенно реакционными и антидемократическими настроениями католической иерархии.[1376]
Когда Бауэрс переходил к ксенофобии, он умело рассказывал истории происхождения, основанные на обыденных институтах американской жизни: школах, политических партиях и братских организациях вроде масонов. Бауэрс плел личную историю, которую выдавал за национальную. Его опыт был похож на посягательство на все, что коренные американцы-протестанты ценили в своей стране: ее возможности, свободу от старых иерархий и автократии Европы, а также способность избирателей объединяться для осуществления перемен. Он считал, что в детстве ему мешала могущественная, заговорщическая и мстительная католическая церковь. Он вызывал воспоминания, чтобы подтвердить то, чего никогда не было, — нередкая черта в мемуарах. Чувствуя недостаток формального образования, Бауэрс утверждал, что в детстве в Балтиморе католическая церковь отказала ему в образовании, заставив закрыть государственные школы. Мать Бауэрса отдала его на домашнее обучение, но это произошло не потому, что государственные школы закрылись. На самом деле они расширялись.[1377]
К 1893 году в АПА состояло более миллиона членов. Она была парадоксально нативистской, подчеркивая англосаксонские протестантские корни страны, но при этом не выступая против всех иммигрантов. Особенно сильна она была среди британских и канадских иммигрантов, которые привезли в США свои связи с антикатолическим Оранжевым орденом. Газеты АПА печатали поддельные папские энциклики, призывающие к восстанию католиков, и кормили своих приверженцев привычными историями о монахинях, заключенных в монастырях, но ораторы АПА были способны добавить новые технологии к старым заговорам. Они утверждали, что существует секретный кабель для передачи сообщений между Белым домом и архиепископом Балтимора Гиббонсом.[1378]
Подобные истории привлекали легковерных, но католическая церковь предоставляла немало боеприпасов для АПА. Усилия церкви и католических политиков по подрыву государственных школ были вполне реальными, как обнаружила Флоренс Келли в Чикаго. Несмотря на закон штата об обязательном образовании, в 1892 году в девятнадцатом округе Чикаго было 2957 мест для 6976 школьников. Келли возглавила кампанию по строительству новых школ, за которую боролся олдермен Джон Пауэрс, ирландский католик, выступавший против государственного образования и стремившийся к развитию церковно-приходских школ. Пауэрс заблокировал первую попытку Келли, но в 1893 году новая школа была построена.[1379]
Расколы, открывшиеся в Клинтоне, штат Айова, и реакция Бауэрса на них были симптомами проблем реформы. Когда евангелисты выступали за воздержание, женское избирательное право, социальную чистоту и образование на английском языке, они усиливали этнокультурные политические разногласия, которые реформаторам необходимо было преодолеть, чтобы создать альянс большинства. И все же евангелисты не могли отказаться от этих мер; они, как подчеркивал Джозайя Стронг, были ядром их попытки искупить и реформировать Америку.
В последние десятилетия конца XIX века ни один евангелический реформатор и интеллектуал, за исключением, пожалуй, Фрэнсиса Уилларда, не выделялся больше, чем Джосайя Стронг. В отличие от Генри Джорджа, он взял на себя идеологическую задачу превратить широко распространенное недовольство в последовательную политическую программу. Книга Стронга «Наша страна, ее возможное будущее и ее нынешний кризис» вышла в 1885 году, как раз накануне Великих потрясений. Стронг видел, как рука Божья действует в американском обществе, что не было чем-то необычным, но Бог наложил свою руку на новые места. В «Боевом гимне Республики» Бог маршировал с армиями Союза по Югу, но в «Нашей стране» почти не упоминается рабство, а его отмена рассматривается лишь как признак прогресса человечества, хотя он писал в то время, когда разделение между черными и белыми углублялось и закреплялось в виде «Джима Кроу», социального разделения черных и белых людей по закону. Книга «Наша страна» продемонстрировала переход американского разговора о расе от продвижения чернокожих к размышлениям о расовой судьбе англосаксов и угрозе ей.[1380]
Стронга мало кто оседлал так, как прогресс, но тогда прогресс был любимой лошадью страны. Стронг не сомневался в ее происхождении: ее родителями были «во-первых, чистое, духовное христианство, а во-вторых, гражданская свобода». Чем больше Стронг писал, тем тяжелее становился груз, который нес прогресс. Прогресс был в его первом предложении, и он развивал его, начиная с первой главы. Как и другие американцы, он видел прогресс в эксплуатации американских ресурсов, производстве богатства и увеличении количества вещей. «Материальный прогресс Соединенных Штатов», — заявил он, — «совершенно не имеет аналогов в мировой истории», но он также связывал материальный прогресс с социальным и религиозным. Он превозносил телеграф, паровую энергию и рост изобретательства в основном потому, что паровая энергия устранила пространство, а телеграф и популярная пресса «привели умы в контакт», открыв их для христианства, распространения либеральных идей индивидуализма и повышения ценности человеческой жизни.[1381]
Считая прогресс чем-то большим, чем материальное благополучие и быстрые перемены, Стронг представлял грозную американскую интеллектуальную традицию. Он распознавал прогресс по тому багажу, который он нес: воздержанность, субботство, демократия, протестантские, но несектантские школы и «честь», оказываемая женщине. Препятствия на пути прогресса проявлялись в росте католической церкви, употреблении спиртных напитков, разводах, социализме и господстве тех «американских баронов и лордов труда», которые «развили деспотизм, гораздо более деспотичный и более изнурительный, чем тот, против которого восстали тринадцать колоний».[1382]
Стронг выстроил «Нашу страну» таким образом, чтобы сделать ее не столько праздником, сколько предупреждением. Обращаясь к ряду опасностей для прогресса — романизму, социализму, мормонизму, богатству и городу, — он отразил чувства Позолоченного века. В «Взгляде назад» Эдварда Беллами использовалась та же техника, хотя прогресс и опасности отличались от Стронга. Другие американцы тоже были склонны изображать небеса, которые находились сразу за более близкими адами. Страхи упадка и утраты никогда не могли полностью стереть убежденность в конечном прогрессе. Внятные американцы, Уильям Дин Хоуэллс и Джейн Аддамс, основательница чикагского «Дома Халла», колебались между головокружительным энтузиазмом в отношении будущего и почти отчаянием по поводу своей страны. В этом они тоже отражали эпоху.
Стронг пытался не просто отразить эпоху, он пытался объяснить ее. Он хотел прояснить, почему Соединенные Штаты стали родиной прогресса, а американцы — людьми, призванными преодолевать его трудности. Ответы он черпал из солянки мистической географии, популярного дарвинизма, евангелического христианства и современной медицинской науки. Все они отражали представления того времени. Сама идея прогресса означала, что настоящее лучше прошлого. Англосаксы, по мнению Стронга, были самой последней расой, а «самое благородное потомство времени — последнее». Естественный отбор создал англосаксов и сделал их наиболее приспособленными к жизни.[1383]
Космос сговорился со временем и расой, чтобы сделать Соединенные Штаты современной родиной прогресса. Стронг апеллировал к географическому мистицизму, к которому американцы уже давно были пристрастны и который делал средние широты северного полушария широтами прогресса. Поскольку территория Соединенных Штатов была последней, заселенной высшей расой, именно там должна была расцвести более высокая цивилизация.[1384]
Стронг игнорировал, не знал или творчески интерпретировал данные, которые подрывали его расовый триумфализм. Не зная, что американцы становятся все меньше, он провозгласил их более высокими и прославил это как признак их физической формы. Он воспринял идею Джорджа Бирда о нервозности американцев и превратил ее в признак «утонченной нервной организации», которая приведет к высочайшей цивилизации. Даже иммигранты, которых он в целом считал неполноценными, если им не позволят подавить англосаксонское ядро нации, создадут своего рода гибридную энергичность в новой арийской расе.[1385]
Такое слияние элементов в Соединенных Штатах конца XIX века, заключил Стронг, не могло быть случайностью; оно было частью Божьего плана. Бог «готовил англосаксонскую расу к тому часу, который обязательно наступит в будущем мире». Приближался момент финального состязания между расами, и Бог готовил англосаксов к победе и завоеваниям. Бог Стронга был евангелическим, а не кальвинистским, и англосаксы должны были выбрать свою судьбу. Бог наделил их способностями — умением создавать богатства, «гением колонизации», — которые, если их правильно использовать, приведут американцев к распространению по всему миру, и у других рас не только не останется другого выбора, кроме как покориться, но и будут рады сделать это. Стронг приправил свой расизм религией, чтобы объяснить, почему американцы сделают правильный выбор. У всех цивилизаций есть свои пороки, и без «соли» христианства англосаксы поддались бы собственному материализму. Он считал народное правительство провиденциальным и необратимым, но без христианства оно может скатиться к анархизму.[1386]
Исключение религии из государственных школ, мормонизм, распущенность, социализм, экономическое неравенство, рост городов и истощение запасов пахотных земель в совокупности представляли собой «могучую чрезвычайную ситуацию» не только для страны, но и для всего мира, поскольку Америка должна была стать «правой рукой Бога в его битве с невежеством, угнетением и грехом в мире». Соединенные Штаты были «избранной нацией… избранным народом», призванным возглавить «последние конфликты христианства за обладание миром». К избранным относились не все американцы. Стронг рассматривал большинство городских рабочих — иммигрантов, католиков, потенциальных социалистов — не как союзников, а как препятствия в борьбе за реформы, которую христианские реформаторы уже представляли себе как всемирную битву. Уиллард и WCTU распространили крестовый поход за воздержанность за границей, где он слился с миссионерскими усилиями протестантов. Суфражисты научились формулировать требования о предоставлении женщинам избирательного права как проистекающие не из гражданства, а из белизны и цивилизации. Как и Уиллард, они часто ставили под сомнение мудрость предоставления права голоса чернокожим мужчинам и католическим иммигрантам.[1387]
Стронг исходил из аналогичных предпосылок. Он признавал, что иммиграция приносит «неоспоримые выгоды», но она также «служит почвой, питающей жизнь нескольких самых вредоносных порождений нашей цивилизации». Стронг представлял «типичного иммигранта» как «европейского крестьянина, чей кругозор был узок, чье моральное и религиозное воспитание было скудным или ложным, а представления о жизни — низкими». Среди них было непропорционально много нищих и преступников. Они развратничали по субботам и пропагандировали спиртное. Многие из них были мормонами и католиками, другие — социалистами. Он изобразил их как сброд, и «нет более серьезной угрозы для нашей цивилизации, чем города, управляемые сбродом». Они могут быть гражданами, но они не американцы, и «их аппетиты и предрассудки — настоящий рай для демагогов». В каждой республике существует «тупиковая линия невежества и порока, и когда ее касается средний гражданин, свободные институты погибают». Соединенные Штаты были в опасности достичь этой черты.[1388]
Стронг и Джордж разделяли многие из тех же евангелических и свободных трудовых импульсов; оба укореняли свой антимонополизм в старом либерализме, хотя и отошли от многих индивидуалистических предпосылок. Но если Джордж обратился к востоку и искал союза с рабочими и иммигрантами, то Стронг обратился к западу и призвал евангелический средний класс к работе по завоеванию и искуплению. Стронг провозгласил, что судьба мира зависит от Соединенных Штатов, а судьба Соединенных Штатов — от Запада. Если американцы воспользуются возможностями, предоставленными Богом, они достигнут расовой судьбы англосаксонского господства и христианского обращения мира. Если же они потерпят неудачу, то конец XIX века завершится катастрофой и упадком.[1389]
Антикатолические и антииммигрантские настроения евангелических реформаторов вроде Стронга ослабляли шансы на создание широких реформаторских коалиций, но также и упадок рыцарей, с которыми Уиллард пытался наладить партнерские отношения. Великое потрясение сильно ослабило рыцарей, а их попытка организовать организацию на Юге нанесла им дополнительные раны. На фоне последствий Хеймаркета рыцари обратились к Югу, где они решали проблему разногласий между белыми и черными рабочими и начали масштабную организационную кампанию.
В октябре 1886 года, в последние месяцы Великих потрясений, в Ричмонде, штат Вирджиния, где Рыцари проводили интегрированный съезд в сегрегированном городе, развернулась удивительная сцена. Фрэнк Феррелл, чернокожий делегат от 49-го округа Ассамблеи Нью-Йорка и человек, выдвинувший Генри Джорджа в мэры Нью-Йорка, был одним из примерно шестидесяти тысяч чернокожих рыцарей. Когда в отеле в Ричмонде Феррелу отказали в номере, вся делегация в знак солидарности покинула это место.[1390]
Паудерли, стремясь привлечь чернокожих членов на Юге, пригласил Феррелла представить его на платформе. Через Клан-на-Гаэль и Американскую земельную лигу Паудерли впитал в себя безуспешные попытки Патрика Форда привить борьбу ирландцев в Ирландии и Америке к борьбе за права для освобожденных людей. В своей речи Феррелл вел себя как ортодоксальный рыцарь, отказываясь проводить резкие различия между экономикой, политикой и социальной жизнью. Он говорил об «усилиях рыцарей по улучшению положения человечества». Среди целей, которые он перечислил, была «отмена тех различий, которые поддерживаются вероисповеданием или цветом кожи». Это были «суеверия».
Феррелл откупорил джинна, а Паудерли, чьи симпатии всегда находились в противоречии с тем, что выдавалось за прагматизм, попытался засунуть его обратно. Он опошлил символизм и силу вступления Феррелла, отступив к традиционному различию между юридическим и социальным равенством, которое, по его словам, «не может регулироваться законом. В святость круга у камина не могут вторгаться те, кому там не рады».[1391]
Но это различие было безнадежным и опасным. Феррелла исключили из гостиницы, а не из дома, и в тот же вечер он и его товарищи по окружной ассамблее 49 попытались провести интеграцию в ричмондском театре, что привлекло в театр вооруженную толпу белых на следующий вечер. Белые утверждали, что их отвращение к социальному равенству проистекает из желания защитить святость домашнего очага, но гостиницы и театры — это частные предприятия, привлекающие общественную клиентуру. Была ли это защита «кружка у камина»? О чем именно говорил Паудерли? Эти инциденты наэлектризовали чернокожих и привели в ужас белых. Разгневанные белые на Юге знали, что социальное равенство — равный доступ к школам, предприятиям и транспорту — является следствием политического равенства, и они не собирались с этим мириться. Пресса Юга нападала на рыцарей за то, что они разрушают необходимые барьеры между расами.[1392]
Как это часто бывает, привлекательность рыцарей оказалась глубже, чем их способность поддержать тех, кого они организовали, и на Юге они столкнулись с особенно серьезными препятствиями. Большая часть наемного труда на Юге была занята в добывающих отраслях, причем лесозаготовительная промышленность давала больше рабочих мест, чем любая другая отрасль Юга. Северные лесорубы, осознав надвигающуюся нехватку белой сосны из-за чрезмерной вырубки лесов на верхнем Среднем Западе, пришли на Юг, где ее было вдвое больше, чем во всей остальной стране вместе взятой. Южная желтая сосна захватила большую часть транссисиппийского рынка, который когда-то занимала белая сосна. Но рабочие места в лесах и лесопильные заводы просуществовали лишь до тех пор, пока существовала древесина. Промышленность и ее рабочая сила, в основном чернокожая, были преходящими. Работа в лесу и на мельницах была опасной и низкооплачиваемой, но для многих молодых людей она оказалась предпочтительнее издольщины. Как только лес вырубался, отрасль уходила; в большинстве мест она не порождала никакого значимого долгосрочного развития на местах. Изолированность лесозаготовительных лагерей и непостоянство рабочих делали эту отрасль трудноорганизуемой.[1393]
Промышленность Юга была значительной, но за исключением производства сигарет, она отставала от Северной в капиталовложениях и техническом мастерстве. Джеймс Бьюкенен Дьюк, ветеран Конфедерации и фермер, процветал на продаже табака в 1870-х годах, и когда он перешел к производству сигарет, то первоначально привлек в Северную Каролину квалифицированных рабочих-иммигрантов для их скручивания. Однако квалифицированный рабочий мог скрутить только четыре сигареты в минуту, и в 1885 году Дюк сделал ставку на машину для скручивания сигарет Bonsak, одновременно создавая центры дистрибуции в крупных городах для продажи своих сигарет массового производства. К 1890 году он объединился с четырьмя своими ведущими конкурентами и создал American Tobacco Company — современную, механизированную, интегрированную корпорацию. По своему вниманию к затратам и деталям American Tobacco больше напоминала Carnegie Steel, чем другие предприятия Юга. Дюк сосредоточил производство на шести фабриках, и к 1898 году они выпускали 3,78 миллиарда сигарет в год. Для подготовки табака по-прежнему требовалась неквалифицированная рабочая сила, как правило, чернокожая на Юге, но производство осуществляли машины. Даже когда цена на сигареты снизилась, прибыль American Tobacco выросла: от 42 до 56 процентов в 1890-х годах. Компания диверсифицировала свое производство, открыв фабрики на севере страны и в Дареме. Штаб-квартира компании переехала в Нью-Йорк. Наличие продукта, вызывающего привыкание, принесло свои плоды.[1394]
Рыцари сосредоточились на двух сегрегированных отраслях: текстиле и производстве сахара. Текстильная промышленность зависела от труда белых женщин и детей. На южных текстильных фабриках плохо оплачиваемый труд женщин и детей составлял примерно две трети рабочей силы в 1880-х. Уборка сахарного тростника и производство сахара были тяжелым и жестоким трудом, зависящим в основном от чернокожей рабочей силы.[1395]
Паудерли продолжал выступать против забастовок как крайнего средства, но сочетание отчаянно бедных южных рабочих, жаждущих улучшить свое положение, против непокорных и все более организованных и наглеющих работодателей делало забастовки неизбежными. В 1886 году белые текстильщики в Огасте, штат Джорджия, устроили забастовку, и работодатели ответили локаутом и выселением из служебного жилья. Рыцари не оказали особой помощи, а то, что пришло, было слишком поздно. Фабриканты не стали рисковать. Они использовали расовую приманку, обвиняя рыцарей в поддержке социального равенства и утверждая, что они будут способствовать замене белых рабочих на черных. К ноябрю забастовка потерпела поражение, и рыцари больше не представляли угрозы для текстильной промышленности Юга.[1396]
Той же осенью попытки организовать преимущественно чернокожих работников сахарного тростника в Луизиане не увенчались успехом, но в течение 1887 года они продолжались в рамках подготовки к следующему сезону сбора урожая. В этом регионе уже была история организованного сопротивления чернокожих плантаторам. Около десяти тысяч работников сахарного тростника объявили себя рыцарями, потребовали права на заключение коллективных договоров и бастовали, требуя ежедневной зарплаты в 1,25 доллара. Когда белые работодатели привели бастующих, враждебные толпы, как мужчин, так и женщин, встретили их на железнодорожной станции. Работодатели убедили губернатора мобилизовать ополчение, которое выселило забастовщиков и разместило их на плантациях. Когда ополчение отошло, за дело взялись белые дружинники, и в городе Тибодо произошла перестрелка, спровоцировавшая нападение на забастовщиков. Дружинники планомерно перемещались по городу, выслеживая и казня лидеров забастовки и забастовщиков.
Мэри Пью, белая женщина, которая наблюдала за убийствами и чьи сыновья принимали в них участие, признала этот конфликт расовой войной. Ее «тошнит от ужаса перед этим. Но я знаю, что так и должно быть, иначе нас всех убили бы раньше. Я думаю, это решит вопрос о том, кто будет править, негр или белый человек? На ближайшие 50 лет, но это было сделано хорошо…» Мстители убили десятки людей и ранили сотню или больше. Это был конец рыцарей в сахарной стране. Никто не был привлечен к ответственности, не говоря уже об осуждении.[1397]
II
Несмотря на расовые, религиозные и этнические барьеры, стоявшие на пути межрегиональных реформаторских альянсов, мощное антимонопольное движение все же сформировалось. Дробление старых этнокультурных союзов, объединявших демократов и республиканцев, в сочетании с глубоким гневом по поводу коррупции и неравенства подпитывали все еще не сформировавшийся запрос на реформы.
Антимонопольное движение зародилось в рамках земельного вопроса, столь важного для Генри Джорджа и единого налога, но оно вышло далеко за рамки земельных вопросов и, если уж на то пошло, за рамки Джорджа. Нападки на земельные гранты западных железных дорог начались в 1870-х годах, но основной акцент антимонопольной реформы был сделан на железнодорожных тарифах. За исключением борьбы за федеральные земельные гранты, основные законодательные усилия по контролю над железными дорогами были в основном возложены на штаты, несмотря на кажущуюся эксцессивность усилий Джона Х. Рейгана, генерального экспостмастера Конфедерации и конгрессмена от Техаса, по обеспечению федерального регулирования. В 1870-х годах Рейган добивался регулирования, чтобы помочь Тому Скотту, который обещал продлить Техасскую и Тихоокеанскую железные дороги в округ конгресса Рейгана. Рейган разработал свой закон, чтобы наказать конкурентов Скотта за препятствование развитию Техасской и Тихоокеанской железных дорог, подобно тому, как Скотт помог Калифорнийской железнодорожной комиссии наказать Южную Тихоокеанскую железную дорогу. Таким образом, возмущение Рейгана «несправедливой дискриминацией перевозчиков общего пользования» изначально было политически корыстным. Будучи убежденным расистом, он не считал «несправедливой дискриминацией» требования южан к железным дорогам о сегрегации их чернокожих пассажиров. Его волновали тарифы на грузоперевозки. Республиканский контроль над Сенатом означал, что законопроекты Рейгана отправлялись туда умирать. Неудача не умерила его пыл. Он осуждал железные дороги и тех, кто их защищает, за стремление свести людей «к крепостному праву, нищете и вассальной зависимости». Возникновение «аристократии богатства с монополиями и бессрочными контрактами, которые запрещены и осуждены всеми нашими конституциями», угрожало республике, «разрушая… все оплоты гражданской свободы». Монополия уничтожила бы само американское мужское начало, а вместе с ним «ту личную свободу и независимость, которая является гордостью каждого американского гражданина». Американцы перестанут быть гражданами и станут подданными.[1398]
В 1880-х годах антимонопольное большинство — комбинация демократов и республиканцев — обычно управляло Палатой представителей, и Рейган направил себя и свое дело в Сенат, который последовательно отвергал регулирование. В 1886 году принятие федерального регулирования железных дорог в той или иной форме казалось неизбежным. В январе того года сенатский комитет по межштатной торговле сообщил, что «ни по одному общественному вопросу народ не был так единодушен, как по предложению, что Конгресс должен взять на себя регулирование межштатной торговли в той или иной форме». Когда в октябре Верховный суд в деле Wabash, St. Louis & Pacific Ry. Co. v. Illinois постановил, что государственное регулирование межштатной торговли неконституционно, стало ясно, что Конгресс примет какой-либо законопроект.[1399]
Большинство крупных магистральных линий, осуществлявших межгосударственную торговлю, не обязательно были против регулирования; они просто хотели, чтобы оно служило их интересам, и стремились к тому, чтобы их практика была санкционирована законом и обеспечивалась государственным регулированием. Более честные из них признавали правоту многих слов антимонополистов. Финансисты, стоявшие во главе большинства корпораций, занимались грабежом и мародерством, но была группа новых корпоративных лидеров, которые презирали их как буканьеров или троглодитов, людей, чья власть и интересы вышли далеко за пределы их возможностей. Чарльз Фрэнсис Адамс намеренно отделял себя от современных ему магнатов, которые обладали «особенностями self-made men». Они не умели ни организовывать, ни делегировать полномочия: «Все их умы устремлены к предельной простоте и первичным отношениям работодателя и наемного работника». Системы переросли их, и работники рассматривали их как «капиталистов, не имеющих никакого интереса ни к ним, ни к собственности, кроме как для того, чтобы извлекать деньги из них и из нее».[1400]
Адамс называл себя менеджером, активно участвующим в превращении железной дороги «Юнион Пасифик» в эффективное и прибыльное предприятие. Выступая с лекцией перед студентами Гарвардского колледжа в 1886 году, он сказал им, что организация — это теперь все: «Отдельные личности увядают, а целое становится все больше и больше». Своей задачей на посту президента он считал поддержание гармонии в работе целого. Адамс возлагал надежды на руководителей среднего звена; ему нужны были люди, которые смотрят в будущее, честны, терпеливы, осторожны, внимательны и миролюбивы. Ссоры не оплачивались.[1401]
Реальная корпорация оказалась несколько иной, чем та, которую Адамс описывал студентам Гарварда. Одно дело — разработать организационные схемы и процедуры бухгалтерского учета; совсем другое — обеспечить их функционирование в соответствии с планом. Такая, казалось бы, простая задача, как ограничение дивидендов, выплачиваемых инвесторам, деньгами, полученными в качестве прибыли, оказалась сложной. Стандартные формы бухгалтерского учета для железных дорог в 1879 году рассчитывали прибыль просто как разницу между доходами и расходами. Не было современного расчета амортизации, только затраты на фактический ремонт и замену, не было расчета нормы прибыли на капитальные активы и способа подсчитать капитал, фактически вложенный в дорогу. Подсчитать и распределить прибыль было сложно, а вот отнять стоимость было сравнительно легко. Это включало в себя манипуляции с выпусками и ценами на акции и облигации, перекачку дивидендов и активов в карманы инсайдеров, а также закладывание компаний до последнего и последующую их продажу ничего не подозревающим покупателям.[1402]
Рациональных менеджеров среднего звена, которых так хотел Адамс, также оказалось трудно найти. Фактические менеджеры часто повторяли недостатки финансистов, контролировавших дороги. В частной беседе Адамс высмеивал Union Pacific как «худшую школу управления железными дорогами, которая сейчас есть в стране». Неэффективность и мошенничество были повсюду — наследие контроля Гулда над дорогой, считал Адамс. «Как хозяин, так и человек», — писал он. «Крупные операции господ Гулда и [Рассела] Сейджа на фондовом рынке столь же несомненно привели к системе казнокрадства и ростовщичества во всей организации в ее подчиненных частях, как пример резких сделок и нечестности приводит к еще более резким сделкам и нечестности». Еще хуже была готовность менеджеров среднего звена, как и финансистов, рисковать чужими деньгами, причем не столько из жадности, сколько из мужественности. В «девяти ссорах из десяти, стоивших больших денег», Адамс винил «подчиненных», которые, как правило, «не чувствовали ответственности своего положения». Он жаловался Джею Гулду, что
Средний железнодорожный служащий… настолько ревностно относится к тому, что он с удовольствием называет престижем или честью компании, к которой он принадлежит, что он всегда готов вовлечь ее в осложнения, которые могут стоить ей миллионов, либо через конкуренцию, либо через ложную конкуренцию, чем видеть, как она несет убытки, которые могут не достигать и десяти тысяч долларов. Около девяти десятых всех железнодорожных бед страны, насколько я могу судить по своему опыту, связана с этим плодотворным источником.
У среднего железнодорожного менеджера «не было ни рассудительности, ни благоразумия, ни совести». Гармония, мир и рациональность находились на стадии разработки. Царила мужественность.[1403]
Объяснять экономику с помощью классической экономики — Давида Рикардо, Адама Смита и Томаса Мальтуса — все равно что ссылаться на волшебника в сказке, чтобы объяснить, как работает локомотив. Либералы представляли себе рынок как совокупность рациональных субъектов, преследующих свои собственные интересы. Все имели равный доступ к информации и равный выбор — участвовать или не участвовать. Каждая сделка была отделена от всех предшествующих или последующих. Это были основополагающие идеи свободного труда и laissez faire. Они возникли в оппозиции к рабству и феодализму и эффективно боролись с ними, но в новой индустриальной экономике они казались практически неуместными. Там, где либеральный рынок должен был быть прозрачным, справедливым и состоять из отдельных сделок между отдельными людьми, на самом деле рынок был непрозрачным, несправедливым и состоял из связанных сделок между субъектами, имеющими огромное влияние и власть.
Лидеры новой экономики были так же нетерпимы к унаследованным рецептам, как и новое поколение академических экономистов. Организованный капитал, мир, в котором на вершине стоят инвестиционные банкиры и руководители корпораций, не обращал внимания на проповеди о конкуренции, индивидуализме, laissez-faire и невидимой руке. Некоторые, например Чарльз Э. Перкинс из Burlington, придерживались принципа laissez-faire, но Джон Д. Рокфеллер, Эндрю Карнеги, Коллис Хантингтон, Дж. П. Морган, Чарльз Фрэнсис Адамс и Маркус Ханна активно работали над устранением конкуренции, которую они считали в конечном итоге вредной, и внедрением вполне видимой руки в работу экономики. Однако между их попытками упорядочить экономику и успехом в этом деле была существенная разница.
В конце 1880-х гг. среди капиталистов росли настроения, что индустриальная экономика, скорее всего, поглотит их, чем обогатит, а среди рабочих было еще более острое ощущение, что зубы уже грызут их кости. Герберт Спенсер, возможно, и был настроен на конечное благотворное влияние этой экономики, но мало кто из ее реальных участников был в этом уверен.
Чарльз Фрэнсис Адамс с 1870-х годов играл центральную роль в организации железнодорожных корпораций — доминирующей корпоративной формы — для снижения конкуренции и управления ею. Прежде чем стать президентом Union Pacific, он вместе с Альбертом Финком управлял Eastern Trunk Line Assaciaton, основаннаю в 1877 году. Она представляла собой гигантский железнодорожный картель, в который входили великие восточные магистрали — Пенсильванская, Нью-Йоркская центральная, Балтимор и Огайо и Эри. Идея заключалась в объединении перевозок, установлении единых тарифов, арбитраже споров и, по сути, в регулировании конкуренции. Это было частью более широкой тенденции стандартизации и консолидации, которая привела к созданию стандартных часовых поясов (1883) и стандартной колеи (1886), чтобы облегчить составление расписания и перемещение вагонов с линии на линию. Пулы расцвели по всей стране в 1880-х годах, но большинство из них быстро зачахли. У них не было законных средств контроля. Если члены пула жульничали, вели поддельные бухгалтерские книги, давали скидки привилегированным клиентам под столом и делали все остальное, что сделало железнодорожный бизнес поговоркой о сутяжничестве и коррупции, пул не мог ничего сделать, кроме как исключить их, что, конечно же, прекращало существование пула. Компании, не стеснявшиеся обманывать своих клиентов, без колебаний обманывали друг друга. «Наш метод ведения бизнеса, — писал Адамс, — основан на лжи, обмане и воровстве: все это плохо».[1404]
Адамс считал государственное регулирование необходимым средством для снижения конкуренции. Адамс и Финк понимали, что, если правительство не узаконит и не обеспечит соблюдение законов, пулы не смогут преуспеть. Таким образом, к 1886 году вопрос заключался не в государственном регулировании, а в том, какую форму оно примет. С политической точки зрения, основные различия были воплощены в законопроекте Рейгана, который полагался на местные суды для обеспечения соблюдения закона, и в законопроекте Каллома, поддержанном многими железнодорожниками, который полагался на назначаемую экспертную комиссию, которую любили ортодоксальные либералы и ненавидели антимонополисты как «наемных апологетов железных дорог».[1405]
С экономической точки зрения различия заключались в двух влиятельных книгах. В 1886 году Джеймс Хадсон опубликовал «Железные дороги и республика» — книгу, которую антимонополисты вроде Рейгана приняли, а Адамс, ненавидевший многие вещи, презирал. Хадсон обобщил жалобы более консервативных антимонополистов. Железнодорожные тарифы, как и практически все другие цены, в 1880-х годах снижались, но дело было не в снижении общих тарифов. Суть жалоб, как сообщил сенатский комитет по межгосударственной торговле, заключалась в «практике дискриминации в той или иной форме». «Очень важно обеспечить равенство».[1406]
Дискриминация стала ключевым словом в лексиконе антимонополистов, поскольку затрагивала материальные интересы миллионов людей и основные понятия республиканской справедливости. Когда железные дороги при прочих равных условиях взимали разные тарифы с одного грузоотправителя и его конкурента, когда они предлагали разные тарифы в разных городах и когда они взимали разные тарифы за разные формы одного и того же продукта — пшеницы и муки — они дискриминировали граждан республики, которая дала им жизнь. Хадсон осуждал эту несправедливость и ее последствия. «Когда железные дороги взимают с одних грузоотправителей больше, чем с других, и больше за милю пути от одного места до другого», то «равенство всех людей отрицается дискриминацией корпораций, которые создало правительство». Богатство «не распределялось между всеми классами в соответствии с их промышленностью или благоразумием, а концентрировалось среди тех, кто пользуется благосклонностью железнодорожной власти; а общая независимость и самоуважение стали невозможны». Это подрывает «нацию разумных, уважающих себя и самоуправляющихся свободных людей», и результат был бы «немногим лучше национального самоубийства». Панацеей Хадсона была конкуренция.[1407]
Но Адамс и многие другие руководители компаний считали проблемой конкуренцию и полагали, что для функционирования железных дорог необходима дискриминация. Для железных дорог чем длиннее перевозка, тем ниже стоимость тонны, поскольку груз требует меньше обработки, а дорогостоящее оборудование не простаивает. Чтобы иметь возможность перевозить сыпучие грузы, такие как пшеница, кукуруза, уголь и минералы, необходимо было различать короткие и длинные рейсы и устанавливать соответствующие тарифы. Некоторые грузоотправители пострадают, другие выиграют, но, как утверждали железные дороги, общественные интересы от этого только выиграют.[1408]
В 1885 году Чарльз Фрэнсис Адамс поддержал новую книгу «Железнодорожный транспорт» Артура Твайнинга Хэдли, молодого профессора Йельского университета. Хэдли предложил поправку к laissez-faire и либеральному евангелию. Конкуренция не во всех отраслях обеспечивает наилучший результат. В некоторых отраслях, в частности на железных дорогах, конкуренция приводила к неэффективности и разорению. Огромные первоначальные затраты на строительство железных дорог привели к появлению «невозвратного капитала», который практически невозможно изъять, и сделали дублирование маршрутов чем-то вроде безумия. Конкуренция либо приводила всех к разорению, либо порождала то, что должна была предотвратить: монополию. Лучше всего было признать неизбежность такого исхода и предусмотреть сотрудничество и регулирование. Единственной альтернативой была организация существующих железных дорог в несколько огромных систем, которые поглотили бы или ликвидировали более мелкие дороги. Как и Адамс, Дж. П. Морган считал конкуренцию неэффективной; он предпочитал, чтобы банкиры поощряли синдикаты, предоставляющие кредиты для финансирования более крупных, объединенных железных дорог.[1409]
Разногласия по поводу законопроектов о реформе варьировались в зависимости от региона и партии. Демократы, жители Юга, пограничных штатов и Среднего Запада отдавали предпочтение законопроекту Рейгана; северо-восточные республиканцы и демократы поддерживали законопроект Каллома, но республиканцы Среднего Запада были менее восторженны. Закон о межгосударственной торговле 1887 года, разработанный конференц-комитетом, объединил части обоих законопроектов в почти неработоспособную амальгаму. Конкретные запреты Рейгана на скидки и дискриминацию по тарифам, которые ставили дальние перевозки в привилегированное положение по сравнению с короткими, были исключены, и законопроект привел к созданию комиссии, которую он ненавидел. Однако Рейган добился принятия положения, требующего публичного размещения тарифов на грузовые перевозки, — реформы настолько элементарной, что необходимость принятия закона для ее обеспечения многое говорит о железных дорогах XIX века. Рейган также лишил железные дороги того, чего они больше всего хотели: пулы стали бы незаконными. В этих двух аспектах законопроект способствовал развитию конкуренции. Однако расплывчатость формулировок закона, как писал циничный Адамс, «приносила много хлопот судам и гонораров адвокатам». Тем не менее, даже Адамс считал, что плохой законопроект лучше, чем вообще никакого, поскольку «нынешняя система настолько плоха, настолько прогнила, настолько коррумпирована, что долго продолжаться не может». Еще более циничный Хантингтон рассуждал, что законопроект запрещает пулы, «но, полагаю, есть способ разделить трафик, который так же хорош, как и пул».[1410]
Адамс и Хантингтон, однако, недооценили МТП и Чарльза Кули, либерального теоретика судебной системы, которого Адамс называл «второсортным судьей, несколько утратившим свою полезность и давно уже полностью утратившим способность к росту». Адамс часто смешивал высокомерие и проницательность. В данном случае он был просто высокомерен. Опыт Кули, накопленный им в 1860-х годах в связи с деятельностью железнодорожных корпораций и ростом наемного труда, все дальше уводил его от его знаменитого «Трактата о конституционных ограничениях, налагаемых на законодательную власть штатов Американского Союза» (1868), посвященного защите индивидуальных прав на собственность, к реформистской позиции, направленной на социальное равенство, которая вылилась в прогрессивизм. Его все больше беспокоили судебные выводы, которые Стивен Филд и другие либеральные судьи делали из его «Трактата», и он все больше симпатизировал регулированию корпораций. В качестве главного статистика ICC он привлек Герберта Бакстера Адамса, который скептически относился к способности конкуренции способствовать справедливости или эффективности в железнодорожной отрасли. Под влиянием Герберта Бакстера Адамса и его собственного сына, социального психолога Чарльза Кули, он сосредоточил внимание ICC на справедливом распределении транспорта и его преимуществ. Он по-прежнему стремился к широким возможностям и экономической децентрализации, которые лежали в основе его прежних убеждений, но теперь он считал государственное регулирование лучшим способом их достижения в мире могущественных железнодорожных корпораций. Верховный суд уничтожит и его усилия, и ICC, но он направил комиссию к цели, которой она достигнет два десятилетия спустя.[1411]
Где антимонопольные реформаторы наиболее тесно сходились с одной из основных партий, так это в вопросах тарифов. Здесь антимонополисты всех мастей были ближе всего к демократам, к магометанам и к своим собственным либеральным корням. Тарифная реформа была особенно заманчивой, поскольку существовала относительно эффективная административная система, способная обеспечить соблюдение любых изменений, внесенных реформаторами.[1412]
В декабре 1887 года президент Кливленд повысил ставки реформ, взявшись за тариф. Президенты Позолоченного века не выступали с ежегодными посланиями к Конгрессу лично. Вместо этого они отправляли письменное послание, которое, как правило, было утомительным и анодированным. Послание Кливленда не было ни тем, ни другим. Он предупредил о грядущем финансовом кризисе, который будет спровоцирован растущим профицитом казначейства, и обвинил в этом тариф.[1413]
Кливленд использовал профицит казначейства, чтобы придать тарифной реформе срочный характер. Профицит привел к тому, что деньги в казначействе оказались заблокированы в период дефляции, но президент ранее, казалось, не знал об этом и не беспокоился. Он внес значительный вклад в рост профицита, наложив вето на законопроекты, направленные на его сокращение, поскольку выступал против повышения пенсий ветеранам. Его решение принять тариф сочетало в себе идеологию и политический расчет. Он считал, что защитный тариф позволяет правительству манипулировать торговлей, поощряя одни интересы и ущемляя другие, что противоречит его либеральным убеждениям об ограниченном правительстве и свободе рынка. Атака на тариф также поставила его в один ряд с антимонополистами, не являвшимися его естественными союзниками, которые считали его ненужным и несправедливым налогом, приносящим «огромные прибыли» немногим, но наказывающим массу потребителей повышением цен. Сочетание профицита с тарифной реформой казалось хорошей предвыборной тактикой.[1414]
Кливленд, вероятно, не предполагал, с каким энтузиазмом демократы-реформаторы облачат либеральные аргументы против тарифов в одежды антимонополизма, экономического равенства, прав рабочих и опасностей экономической концентрации. Послушав демократических сторонников тарифной реформы, легко подумать, что вся партия переметнулась в антимонопольный лагерь. Сол Лэнхем из Техаса провозгласил, что «в этой стране ни один человек или группа людей не имеют права на то, чтобы их богатство создавалось на законодательном уровне». Тариф был «матерью трестов», триумфом алчности над свободой; он концентрировал богатство, в то время как народ «опускался все ниже и ниже в нужде, убогости, деградации и убожестве». Она создала условия, при которых «миллионы не владеют ничем, а немногие владеют миллионами».[1415]
Демократы представили законопроект Миллса, который республиканцы назвали мерой свободной торговли, но который на самом деле был относительно умеренной тарифной реформой, направленной на снижение импортных пошлин на основные товары. Законопроект прошел Палату представителей и умер в Сенате, но не раньше, чем вызвал дебаты, которые продолжались до президентской кампании 1888 года. Дебаты быстро переросли в более широкую дискуссию о промышленной экономике.
Профицит не был той почвой, на которой республиканцы хотели бороться с тарифными вопросами. Они пытались использовать привычную тактику, противопоставляя реформу реформе, но предпочтительные для них реформы — расходование излишков на программы социального обеспечения — были заблокированы вето Кливленда на увеличение пенсий и провалом программы помощи образованию, спонсируемой Генри Блэром. Законопроект Блэра об образовании был направлен на снижение высокого уровня неграмотности в Соединенных Штатах, особенно на Юге, и неспособности адекватно финансировать южные общие школы. Расходы на школьное образование — один из самых ярких показателей разницы между Севером и Югом. В 1880 году шестнадцать бывших рабовладельческих штатов потратили на образование около 12 миллионов долларов. Бывшие свободные штаты выделили более чем в пять раз больше. В Северной Каролине штат тратил 87 центов на одного ребенка. Только пять штатов тратили на образование своих детей 2 доллара и более на одного ученика. Средние расходы на одного ребенка в северных штатах варьировались от 4,65 доллара в Висконсине до 18,47 доллара в Массачусетсе, и только в двух других штатах они были ниже 5 долларов на одного ученика. Результаты были предсказуемы. Хотя процент неграмотных в стране с 1870 по 1880 год снизился с 20 до 17 процентов, их общее число выросло с 5,7 до 6,2 миллиона. Они были сосредоточены на Юге, где проживало 65% неграмотных. В целом по Югу 37% населения было неграмотным, а в Южной Каролине этот показатель достигал 54%. Во многом это было наследием рабства, поскольку уровень неграмотности среди чернокожих составлял 75%.[1416]
Республиканцы ловко составили законопроект, чтобы отвадить от него южных демократов. Поскольку формула федеральной помощи школам в законопроекте Блэра была привязана к уровню неграмотности, большая часть первоначальных ассигнований в размере 10 миллионов долларов должна была пойти на Юг, что в какой-то мере уравновешивало непропорционально большую сумму пенсионных фондов, уходивших на Север. Хотя законопроект получил сильную поддержку южан, его поддержка не была всеобщей. Сторонники Нового Юга, понимая, что неграмотность ложится тяжким бременем на экономику, и будучи уверенными в своей способности контролировать ассигнования, в большинстве своем выступали за федеральную помощь. Противники же осуждали законопроект как неконституционный, защищали права штатов и общие школы, а также осуждали законопроект как меру Реконструкции — федеральное вмешательство, направленное на помощь чернокожим. Демократы Севера понимали, что законопроект — это способ сохранить высокие тарифы, и выступали против него. В 1880-х годах законопроект выиграл в Сенате, но так и остался заблокированным в демократической Палате представителей.[1417]
Билль Блэра создал странную пару. Уиллард, считавший христианство и образование «отцом и матерью всех реформ» и основой «христианского американского дома», был убежденным сторонником законопроекта. Противники были неоднозначны. Светские либералы, южные бурбоны и католики объединились в оппозиции. Либералы опасались коррупции, а католическая иерархия — еще большего влияния протестантов на школы; и те, и другие считали, что контроль над школами должен оставаться на местном уровне. Блэр обрушился с критикой на католиков на заседании Сената и призвал депортировать иезуитов из США. Он стал объединять «нераскаявшуюся южную аристократию» и «иезуитскую оппозицию». Билль Блэра так и не стал законом. Разница между Севером и Югом осталась, но число детей в школах все равно почти утроилось — с семи миллионов в 1870 году до почти двадцати миллионов к 1915 году. Общие расходы выросли почти в десять раз по сравнению с 63 миллионами долларов, потраченными в 1870 году. Количество средних школ выросло на 750% с 1880 по 1900 год, но все равно в 1920 году только 16% семнадцатилетних окончили среднюю школу, причем девочек было больше, чем мальчиков, а коренных жителей — больше, чем иммигрантов.[1418]
Республиканцам пришлось бороться с тарифной реформой в другом месте, и они отступили на свою излюбленную позицию: они были партией процветания, а тариф был источником высоких американских зарплат, по крайней мере, по сравнению с Европой. Они приравняли даже скромную тарифную реформу к свободной торговле — доктрине как рабовладельческого Юга, так и Великобритании, великих врагов свободного труда. Республиканцы обвиняли демократов в том, что они не заинтересованы в борьбе с монополиями, а только в замене американских монополистов британскими. Они потребовали от демократов разработать закон, который бы ликвидировал монополии и тресты.[1419]
Дебаты о тарифах приняли неожиданный оборот: они превратились в дискуссию об американском индустриализме и опасностях концентрированного богатства. Политики поднимали эти вопросы, потому что они задевали нервы и отражали дух времени. Президент Кливленд в своей инаугурационной речи предупреждал, что «корпорации, которые должны быть тщательно сдерживаемыми существами закона и слугами народа, быстро становятся хозяевами народа». В этом он ничем не отличался от бывшего президента Хейса. Хотя Хейс был в ужасе от насилия рабочих и выступал за репрессии, он считал, что «чрезмерное богатство в руках немногих означает крайнюю нищету, невежество, порок и убогость уделом многих». Он сформулировал проблему так: «Как избавить нашу страну от конфликта между богатством и бедностью, не разрушив ни общество, ни цивилизацию, ни свободу и свободное правительство». Чрезмерное богатство было «злом», которое необходимо было искоренить. Ни Кливленд, ни Хейс не лукавили. Страх и недоверие к корпорациям и неравенству оставались широко распространенными.[1420]
Социальные потрясения конца 1880-х годов проявились на улицах и рабочих местах страны, но они быстро перекинулись на избирательную политику от муниципалитетов до Конгресса. Это привело к появлению энергичной и сильной политики реформ, но сама эта политика отражала расколотую почву реформ. Классовые различия, глубокие разногласия между католиками и протестантами, сильное недоверие между многими коренными жителями, а также между иммигрантами и детьми иммигрантов, расовая пропасть, которую не смогла преодолеть Реконструкция, означали, что одна реформа часто противостояла другой. Реформаторы пытались создать альянсы, чтобы преодолеть разрыв между ними; многим это удавалось ненадолго, но ни один не оставался в долгу. Существующая этнокультурная политика и партийная лояльность разделяли реформаторов, но и обратное стало как никогда верным. Альянсы реформаторов по партийным линиям, какими бы хрупкими они ни были, стали приобретать значимость, угрожавшую старой логике партий и лояльности их сторонников. Национальная политика становилась нестабильной. Казалось, что существующие партии не могут управлять страной.