Выборы 1892 года поставили под сомнение способность бизнесменов-республиканцев контролировать политику, и если плутократы и контролировали экономику и страну, то, возможно, они узнали об этом последними. Чарльз Фрэнсис Адамс провел конец 1880-х годов, пытаясь спасти заброшенную, коррумпированную и почти комически бесхозяйственную железную дорогу Union Pacific Railroad, строительство которой в 1860-х годах стало причиной скандала с Credit Mobilier. Адамс пришел к убеждению, что железные дороги — это естественная монополия. Только консолидация, с государственным регулированием или без него, может позволить им работать эффективно и прибыльно. Он считал антитрестовский закон Шермана причудливым отражением утраченного мира. Как и Беллами, и Джон Д. Рокфеллер, он верил, что за консолидацией и сотрудничеством (это последнее слово имело большое значение в Позолоченном веке) будущее. Однако железные дороги не смогли ни достаточно консолидироваться, ни эффективно сотрудничать. Магистральные линии создали Межгосударственную торговую железнодорожную ассоциацию для разделения грузов и поддержания тарифов, но она погибла в конце 1890 года от рук тех самых корпораций, которые ее создали. Адамс считал себя искушенным и циничным человеком, и неудачи невидимых и видимых рук в железнодорожном бизнесе его не удивляли, но в 1890 году крах Baring Brothers заставил его задуматься.[1840]
Baring Brothers and Company — британский банк с обширными инвестициями в американские трансконтинентальные железные дороги, среди которых были Union Pacific и Atchison, Topeka and Santa Fe. Лондон оставался центром мирового капитала, и Baring Brothers инвестировал далеко за пределами западных Соединенных Штатов. Компания вложила значительные средства в Аргентину, чья пшеница, перегруженные железные дороги, иммиграция и войны за отвоевание земель у коренных народов превратили ее в двойника американского Запада. Осознавали они это или нет, но американцы были частью мировой капиталистической системы, которую они не контролировали. В середине ноября 1890 года поползли слухи о грядущем крахе Baring Brothers, что привело бы к прекращению финансирования важнейших американских железных дорог. Уильям Дин Хоуэллс, владевший акциями железной дороги Atchison, Topeka and Santa Fe Railroad, наблюдал за стремительным падением их цены. Он купил их по цене 1,13 доллара за акцию. 16 ноября она стоила 0,24 доллара.[1841]
У Чарльза Фрэнсиса Адамса был более близкий взгляд и гораздо большая доля в том, что Хоуэллс назвал «бедствием». В 1889 году Аргентина начала испытывать трудности с выплатой процентов по государственным и частным займам. В 1890 году ситуация усугубилась, и иностранные инвестиции иссякли. Братья Бэринг оказались привязаны к необоротным бумагам и заемщикам, которые не могли платить. Отчаянно нуждаясь в деньгах, чтобы расплатиться с собственными кредиторами, банк прекратил выдачу кредитов в Соединенных Штатах и попытался призвать к исполнению имеющиеся у него обязательства. Кризис напугал европейских инвесторов. Они совершенно точно распознали очевидные параллели между Аргентиной и США, но совершенно неточно полагали, что у закона Шермана о покупке серебра есть зубы, поэтому страх перед обесценившимися долларами усилил их панику. Проницательность и незнание тонкостей американского управления объединились, и они начали ликвидировать свои инвестиции. Капитал устремился обратно через Атлантику. Кризис, начавшийся в Аргентине и рикошетом докатившийся до Великобритании, быстро охватил Соединенные Штаты. «Безусловно, — писал Адамс, — это сложный мир».[1842]
Железные дороги страдали. Не имея возможности продать облигации, они вынуждены были брать все новые и новые займы. Ценные бумаги, которые они предлагали в качестве залога, стремительно падали в цене, что побуждало требовать дополнительного залога. Медведи с Уолл-стрит почуяли запах крови и атаковали, еще больше снижая цены на акции и облигации. Железные дороги не могли жить без существенного притока капитала. Адамс не понимал, насколько все плохо, пока «Бэринг Бразерс» не отказали ему в необходимом кредите, и он обнаружил, что банк, а вместе с ним и Union Pacific, находятся на грани краха. В этот момент Адамс понял, что «игра окончена».[1843]
Банк Англии вмешался, чтобы спасти Baring Brothers и остановить панику в Лондоне, но никто не вмешался, чтобы спасти Чарльза Фрэнсиса Адамса. При таком количестве крови на воде все знали, что великая белая акула финансов XIX века Джей Гулд нанесет удар, но никто не знал, куда. Хоуэллс сообщал о слухах, что он собирается захватить Atchison, Topeka and Santa Fe по заниженным ценам, но его целью была Union Pacific. Адамс использовал другую метафору. «Гулд, Сейдж и пиратская банда метались по палубе», — писал он. У него не было другого выбора, кроме как сдаться, и Гулд взял под контроль Union Pacific. Гулд, конечно, сформулировал набег как спасение; никто больше не будет трогать Union Pacific. Кредиты и инвестиции Гулда были единственным способом спасти ее от банкротства — по крайней мере, на данный момент.[1844]
По мнению Хоуэллса, «провалились не Barings, а вся наша экономическая система… Никто толком не знает, какие злодеяния творятся в темноте, и, конечно, все должно идти от плохого к очень плохому, прежде чем начнутся радикальные реформы». Этот кризис закончится, но он знал, что на самом деле это будет лишь передышка: «Рано или поздно он начнется снова, ибо такова конституция вещей, какими они являются сейчас».[1845]
Хоуэллс был прав. Кратковременная паника 1890 года была лишь предвестником грядущих событий.
I
В позолоченном веке мандаты имели свойство быстро закисать. Гровер Кливленд начал свой второй срок с такого однопартийного доминирования, какого не было со времен администрации Гранта. Республиканцы его ненавидели: «этот толстый и жирный урод», — называл его Джон Хэй. Демократы вернулись к власти, обещая тарифную реформу, приверженность золотому стандарту и, конечно же, процветание. Процветание сошло с рельсов первым. Позолоченный век оставался экономическими американскими горками, и небольшое падение, сместившее Адамса в 1890 году, стало сигналом уязвимости экономики золотого стандарта, чьи производственные мощности превышали потребление, при падении цен на основные сельскохозяйственные товары и снижении прибыли на капитал.[1846]
Экономика стала настолько большой и сложной, что американские фермеры, банкиры и бизнесмены не могли в полной мере ее понять. Руководители железнодорожных компаний знали, что их фирмы, крупнейшая группа корпораций в стране, представляющая собой капитал в 10 миллиардов долларов, зависят от денег, взятых в долг через продажу облигаций или прямые займы. Они понимали, что американские железные дороги были перегружены; большинство из них состояли либо из линий, вступающих в катастрофическую конкуренцию друг с другом, либо из линий, построенных на нерентабельных территориях. Сначала провал, а затем запрет пулов обострили конкуренцию и ограничили доходы железных дорог. Без дальнейших заимствований доходов многих железных дорог не хватало для выплаты процентов и погашения кредитов по мере наступления срока их погашения. Железнодорожный долг, как пистолет, направленный на всю экономику, был всегда заряжен, и события, снижающие доступ к кредитам, могли нажать на курок.[1847]
Банкиры понимали, что выстрел из пушки наиболее вероятен весной или осенью, когда деньги из Нью-Йорка, центра финансовой системы, перетекают в сельские банки для финансирования сбора урожая и посева. Это истощало резервы нью-йоркских банков, делая их уязвимыми для любых дальнейших потрясений. Нью-йоркские банкиры, особенно частные инвестиционные банкиры, размещавшие облигационные займы и предоставлявшие кредиты железным дорогам, знали, что эти потрясения могут прийти откуда угодно. Кредитная система была международной. Значительная часть денег в западные и южные железные дороги поступала от европейских инвесторов. Они вкладывали свои средства в валюту, основанную на золоте, и возможность того, что Соединенные Штаты могут отказаться от золотого стандарта и перейти к «дебетовой» валюте — биметаллизму или гринбеку, — встревожила их. Опасения европейцев относительно безопасности инвестиций в США могли, если они были достаточно сильны, как это было в 1890 году, привести к изъятию денег и вызвать финансовую панику.[1848]
Европейская осторожность в отношении американских инвестиций и европейский спад, вынудивший держателей облигаций ликвидировать американские инвестиции, были лишь двумя руками, потянувшимися к спусковому крючку. Еще более серьезные проблемы были связаны с золотым стандартом и федеральной политикой, которая делала деньги дефицитными и дорогими. Более обильная и гибкая денежная масса могла бы помочь предотвратить финансовые паники, пресечь многие из них в зародыше и ограничить их продолжительность. Поскольку в Соединенных Штатах не было центрального банка, не существовало и государственного учреждения, которое могло бы предоставить ликвидность для кредитования в кризисные времена. Созданный во время Гражданской войны механизм, когда национальные банки выпускали банкноты после депонирования облигаций федерального правительства у контролера валюты, сломался. Государственный кредит был настолько сильным, что рыночная стоимость облигаций США превысила их номинальную стоимость, что сократило прибыль от их использования для выпуска банкнот и уменьшило количество национальных банкнот в обращении на 55% в период с 1882 по 1891 год. Необходимость иметь больше денег в обращении была одной из причин, по которой излишки, хранившиеся в федеральном казначействе, стали предметом предвыборной борьбы в 1888 году. Это также было основной причиной кампании за биметаллизм и принятия Закона Шермана о покупке серебра. Более умеренные сторонники золотого стандарта считали, что проблему можно решить, предоставив банкам больше свободы в выпуске банкнот во время кризиса.[1849]
Имеющиеся средства защиты оказались недостаточными. Профицит сократился, так как правительство тратило деньги и досрочно погашало государственные облигации, но экономика продолжала расти, что делало эффект от возвращения денег в оборот временным. Основная проблема оставалась: поскольку денежная масса зависела от золотого запаса, золотой стандарт обеспечивал недостаточное количество валюты и тем самым способствовал дефляции. Американские золотые запасы в 1893 году были похожи на песок, высыпающийся из верхней части песочных часов. К моменту вступления Кливленда в должность золото в казначействе упало до 100 миллионов долларов — минимальной суммы, которая считалась необходимой для погашения непогашенных государственных векселей и обязательств, и продолжало падать.[1850]
Американские фермеры были способны смягчить панику, но только до определенной степени. Волны пшеницы и хлопка перекатывались через Атлантику, а золото или валюта, обеспеченная золотом, в ответ текли на запад. Хлопок и пшеница затмевали другие виды американского экспорта, и если бы американский платежный баланс зависел только от разницы между импортом и экспортом, то в начале 1890-х годов Соединенные Штаты имели бы положительное сальдо. Однако это положительное сальдо было более чем компенсировано деньгами, отправленными за границу в качестве процентов по европейским инвестициям. Тем не менее, платежи за американские урожаи обеспечивали мощный ежегодный прирост количества денег в обращении. В силу особенностей экономики большая часть этих денег концентрировалась в Нью-Йорке и становилась доступной для инвестиций.[1851]
Пшеница и хлопок по-разному и в разной степени влияли на финансовую систему. Производство пшеницы зависело от независимых фермеров Среднего Запада и Западной Европы, которым требовалось много денег для ее производства и транспортировки. Доходы от экспорта пшеницы быстро влились в экономику страны. Фермеры покупали сельскохозяйственное оборудование, нанимали рабочую силу, платили элеваторам за хранение урожая и железным дорогам за его перевозку. Они закладывали фермы — более 40% ферм во многих штатах Западной и Средней полосы — и покупали землю, чтобы расширить свое производство.[1852]
Экспорт хлопка приносил больше доходов, и меньше средств уходило на производство, транспортировку и финансирование урожая. Южным фермерам приходилось тратиться на удобрения — фосфат изнутри и гуано из-за пределов Соединенных Штатов, — но издольщики и арендаторы не тратили деньги на сложное сельскохозяйственное оборудование северных фермеров. Это не означало, что деньги оставались в руках производителей. Из-за системы залога урожая южные издольщики и арендаторы были вынуждены сразу же продавать свой урожай по низким ценам, которые в 1890-х годах еще больше упали. Прибыль доставалась владельцам плантаций, торговцам товарами, судоходным компаниям и различным агентам — как правило, в Нью-Йорке, — которые финансировали, продавали и страховали урожай.
Таким образом, хороший урожай хлопка приводил к непропорционально большому количеству денег в нью-йоркские банки, которые служили важным источником наличности для частных банков, инвестиционных домов, спекулянтов и брокеров. Когда денег было в достатке, финансово-кредитная система могла работать относительно гладко. Когда же, как в 1892 году, из-за неурожая хлопка резервы уменьшались, возникала опасность того, что вся система замирала.[1853]
Нет необходимости признавать хлопок единственной причиной финансовых паник, чтобы утверждать, что неурожаи хлопка оказывали огромное дополнительное давление на финансовую систему США. При таком количестве предприятий, обремененных долгами, Генри Адамс ожидал «большого взрыва. Наш пузырь раздули до того, что он когда-нибудь лопнет; возможно, лучше сейчас, чем потом…» В 1892–93 годах сочетание ликвидации инвестиций европейцами и неурожая хлопка привело к резкому падению золотого запаса, удорожанию кредитов и сокращению инвестиций. Огромная нагрузка легла на перегруженную железнодорожную систему.[1854]
В феврале 1893 года рухнула железная дорога Филадельфии и Рединга. Журнал Banker’s Magazine с небольшим опозданием отметил, что управление этой и другими корпорациями было настолько некачественным, что их акции стали «худшими акциями для азартных игр, которые когда-либо котировались». По мнению «золотых жуков», проблема заключалась в падении уверенности европейских инвесторов в том, что Соединенные Штаты останутся на золотом стандарте. Полагая, что источником паники является Закон Шермана о покупке серебра, и уходящий президент Гаррисон, и приходящий президент Кливленд потребовали его отмены. Кливленд пригласил Генри Вилларда, который после ухода из Американской ассоциации социальных наук стал финансистом и в то время был человеком, который во второй раз за десятилетие разрушил Северную тихоокеанскую железную дорогу, чтобы прочитать новому кабинету лекцию о необходимости твердых денег. Виллард помог привести в движение события, которые практически уничтожили Демократическую партию, глубоко расколотую по вопросу о серебре. Первая попытка отмены закона, предпринятая в марте сенатором-республиканцем Джоном Шерманом, первоначальным автором закона, провалилась.[1855]
5 мая на Нью-Йоркской фондовой бирже началась полномасштабная паника, а по всей стране банки столкнулись с бегством вкладчиков, требовавших наличные деньги. Испытывая нехватку капитала, национальные банки в период с мая по октябрь сократили объем выданных кредитов почти на 15%, что более чем в два раза превышает сокращение во время паники 1873 года. Практически все частные банки, банки штатов и национальные банки оказались в осаде. Нью-йоркские банки повысили стоимость кредитов и с помощью сертификатов клиринговых центров предоставляли кредиты друг другу, что на время успокоило панику. Кливленд, который в июне обнаружил у себя рак, скрыл свою болезнь и в ходе секретной операции удалил себе большую часть челюсти, призвал к созыву специальной сессии Конгресса. Если бы Кливленд умер, президентом стал бы Адлай Стивенсон, человек со свободным серебром. Специальная сессия не вернула доверия. Железная дорога Эри потерпела крах, и акции снова упали. Западные и южные банки продолжали терпеть крах. Кредиты иссякли, и в Калифорнии фермеры не могли взять кредит ни для сбора, ни для отправки урожая. Только в августе вторая волна паники пошла на убыль. Кливленд использовал патронаж и партийную дисциплину для борьбы с демократами, но ему так и не удалось сломить сопротивление отмене закона в своей собственной партии. Победу обеспечили сенаторы-республиканцы. За свободное серебро проголосовало больше демократов, чем за отмену, но реальное разделение было скорее региональным, чем партийным. Запад и Юг были за серебро. Конгресс окончательно отменил Закон Шермана о покупке серебра в конце октября.[1856]
Предполагалось, что отмена закона восстановит доверие, а вместе с ним и экономику; вместо этого последовало еще больше банкротств. Только в 1893 году 360 национальных и государственных банков — 343 на Среднем Западе, Юге и Западе — закрыли свои двери, потеряв в итоге около 42 миллионов долларов. Железная промышленность пережила худший год в своей истории, текстильные фабрики закрылись, а железные дороги катились в пропасть, не в силах выплачивать проценты и погашать кредиты. Всего в 1893 году 119 железных дорог были переданы в управление, в том числе Northern Pacific Генри Вилларда, Atchison, Topeka and Santa Fe и Union Pacific. Разъяренные инвесторы надеялись предъявить Вилларду обвинение, банки подали на него в суд. Он уплыл в Европу. К 1895 году 25 процентов железных дорог страны находились под управлением управляющих. Общее число разорившихся предприятий превысило пятнадцать тысяч.[1857]
Золото продолжало утекать из страны. Эта депрессия, которую до 1930-х годов называли Великой депрессией, означала сокращение налоговых поступлений, особенно от тарифов. Поскольку в казну поступало мало нового золота, правительство пыталось предотвратить крах золотого стандарта, выпуская облигации, которые покупатели оплачивали золотом. В январе 1894 года, когда золотой запас снизился до 69,76 млн долларов, Казначейство выпустило облигации на 50 млн долларов. Это оказалось лишь временной мерой, и в августе резервы упали до 52,19 миллиона долларов, что потребовало дальнейшей продажи облигаций. Мономания Кливленда по поводу золота превратила серебро в мощный символический вопрос.[1858]
II
Благодаря тому, что Колумбийская выставка дала толчок развитию Чикаго, город ощутил последствия паники 1893 года позже, чем большинство жителей страны. Джордж Пулман, один из ведущих чикагских промышленников, хорошо заработал на выставке. Многие участники выставки путешествовали в его вагонах Pullman.
Эндрю Карнеги в книге «Триумфальная демократия» назвал Пулмана «типичным американцем» за его скромное происхождение, большие амбиции и конечный успех. Пулман был не просто человеком, который поднялся вместе с Чикаго; он буквально поднял Чикаго из низинного болота, создав компанию по подъему зданий на новый уровень улиц. Серьезные деньги он заработал, строя железнодорожные вагоны, одноименные и богато украшенные шпалы и вагоны-рестораны, которые он сдавал в аренду железным дорогам. Он не пытался конкурировать по цене; он предлагал более высокое качество. Он использовал вагоны, входившие в состав похоронного поезда Линкольна на его последнем этапе из Чикаго в Спрингфилд, в качестве площадки для рекламы своей компании. Он укомплектовал их собственными бригадами: белыми проводниками и чернокожими поварами и носильщиками. По стандартам того времени это были одни из лучших рабочих мест для чернокожих мужчин. В 1870-х годах Пулман вышел на рынок дневных автобусов, предлагая за дополнительную плату вагон-салон. Он постоянно совершенствовал свои вагоны, добавляя электрические фонари вместо опасных масляных ламп, паровое отопление, циркулирующее под полом вагона, и вагон-вестибюль, который позволял пассажирам легко переходить из одного вагона в другой. К 1893 году в компании работало более четырнадцати тысяч человек, а на трех из каждых четырех миль американских железных дорог курсировали вагоны, арендованные у системы Пулмана, несмотря на то, что высокие тарифы привлекли внимание законодательных органов штатов и Конгресса.[1859]
Пулман наслаждался своим успехом и демонстрировал его. Он и его жена, Гарриет Сэнгер, построили особняк на Прери-авеню рядом с особняком Маршалла Филда, «торгового принца Чикаго». В доме была своя библиотека, театр и музыкальная комната. Он роскошно развлекался. Когда в 1893 году его дочери дебютировали в обществе, на приеме в его доме присутствовала тысяча гостей. Конечно, у него были и другие дома, включая летнее поместье Фэрхейвен в Лонг-Бранч, штат Нью-Джерси, откуда он ездил в Нью-Йорк, останавливаясь на ночь, когда это было необходимо, в отеле Windsor.[1860]
То, как паника отразилась на Пулмане, имело большее значение, чем то, как она отразилась на других чикагских промышленниках, потому что он стремился отличиться от других промышленников. Он представлял себя реформатором, пусть и особенно твердолобым, который избавил реформы от всех сантиментов и заставил их оплачивать. Он активно участвовал в работе YMCA и организаций по борьбе с безнравственностью, отчасти потому, что видел пьяных молодых людей, участвовавших в беспорядках во время Великой забастовки 1877 года. Он верил в профессиональное образование для рабочих как частичное лекарство от «трудовой проблемы», но убедился, что реальное решение — это улучшение окружающей среды, которая даст «чистых, довольных, трезвых, образованных и счастливых» рабочих.[1861]
В 1880 году Пулман купил четыре тысячи акров земли в Калюмете, за пределами Чикаго. Несмотря на неудачи движения за образцовые доходные дома, он принял его предпосылку о том, что социальная справедливость и благосостояние бедняков могут быть достигнуты, наряду с привлекательной доходностью инвестиций. Его новый город, названный, разумеется, в честь него самого, должен был стать не-Чикаго. В нем должно было быть достойное жилье, парки, чистые улицы, всеобщая водопроводная и канализационная система, хорошие школы. В нем должны были быть места для встреч и развлечений. Прежде всего, он должен быть «красивым и гармоничным». В нем не будет салунов, борделей и других «вредных» влияний. В нем не будет развлечений и собраний, которые Джордж Пулман считал неуместными; не будет и всенародно избранного правительства, которое могло бы ограничить его возможности по управлению городом. Это было «самое простое деловое предложение… Мы — домовладельцы и работодатели. И это все». Красота и благоустройство города должны были оплачиваться рабочими, которые могли только арендовать, но не владеть. Пулман стремился к 6-процентной прибыли на вложенный капитал; похоже, ему удалось добиться 4,5%. Помимо производства железнодорожных вагонов, он намеревался выпускать лучших рабочих, которых окружающая обстановка «возвышала и облагораживала».[1862]
Их окружение впечатляло. Компания выстроила дома и квартиры в виде сетки вдоль улиц с щебеночным покрытием, обсаженных вязами, кленами и липами. Тротуары разделяли улицы и лужайки перед домом. Здесь было несколько отдельно стоящих и полуотдельно стоящих домов, но большинство рабочих жили в двух-пятиквартирных домах, все из кирпича и примерно одинакового размера. На восточной окраине города располагались десять доходных домов. Они возвышались на три этажа и располагались по три в квартале. Теневые дома пользовались большим спросом, поскольку арендная плата за них оставалась относительно низкой и составляла примерно пятую часть заработка жильцов, в то время как за частные дома — около трети. Компания оставляла за собой право инспектировать дома по своему усмотрению. К 1893 году население достигло 2600 человек.[1863]
Посетители и журналисты хвалили Джорджа Пулмана и сам Пулман — «самый совершенный город в мире», по словам одной из лондонских газет, — но люди, которые платили за привилегию жить там, были более сдержанны. Женщины больше, чем мужчины, ценили удобства Пулмана. Мужчины возмущались скучностью города и долгими часами на работе. Их раздражал контроль Пулмана. Они не считали город своим домом. Люди быстро съезжались и разъезжались. Женщины говорили Ричарду Эли, экономисту и социальному евангелисту, что они чувствуют себя «живущими в большом отеле». Здания Пулмана были лучше, но арендная плата за них была выше, чем в Чикаго, и была высокой по отношению к зарплате, которую он платил. Чтобы купить жилье или найти более дешевую аренду, рабочие переезжали в Роузленд и Кенсингтон, которые росли неподалеку. Они также стремились вырваться из-под постоянного надзора города компании, где агенты Пулмана указывали им, как одеваться, как вести себя и как вести хозяйство.[1864]
Рабочие Пулмана не были выбраны из трущоб; вряд ли они были выходцами из кварталов, расположенных вокруг Халл-хауса на Холстед-стрит. На его фабрике в 1880-х годах работало около 75% квалифицированных рабочих, отобранных отделами кадров, которые старались отсеивать тех, кто пил, играл в азартные игры или был ранее уволен по причине. Мужчин среди работников было больше, чем женщин, — 3752 против 1945, и большинство из них были иммигрантами из Северной Европы: шведы, немцы, англичане и голландцы. Пулман избегал ирландцев, считая, что они предпочитают политику «честной работе». Он искал семьи, но город разрастался за счет одиноких мужчин, которые жили в семьях или в пансионах, которые операторы арендовали у компании.[1865]
Пулман действительно намеревался управлять своим городом, как «человек управляет своим домом, магазином или мастерской». В театре в Аркаде в центре города ставили только те пьесы, на которые Пулман «мог пригласить свою семью, чтобы насладиться ими в высшей степени пристойно». Спиртное продавалось только в баре отеля, роскошь и цены которого отпугивали рабочих. Он разрешил открыть одну церковь, элегантную церковь Гринстоун, которая должна была принимать прихожан всех конфессий и приносить Пулману 6-процентную прибыль, но рабочие города настаивали на отдельных общинах и помещениях. В конце концов Пулман согласился сдать церкви в аренду землю за городом.[1866]
Агент, нанятый компанией Pullman, управлял городом, который был частью Гайд-Парк Тауншип, а после 1889 года — частью Чикаго. Ни Гайд-Парк, ни Чикаго не имели особого контроля над Пулманом, и руководители компании баллотировались в городские и поселковые органы власти как доверенные лица Пулмана. Он хотел и получил низкие налоги и минимальное вмешательство извне; единственными местными выборами были выборы в школьный совет.[1867]
Пулман не смог отгородить свой город от рабочих проблем в стране. Альберт Парсонс выступал в соседнем Кенсингтоне; Рыцари труда записывали рабочих, которые вышли на восьмичасовую забастовку 1 мая 1886 года. Пулман способствовал беспорядкам, оказывая неустанное давление на заработную плату, переходя на сдельную оплату труда и прекращая выплаты людям, получившим травмы на заводах, если они не могли доказать, что это произошло не по их собственной халатности. В период с 1887 по 1893 год крупных конфликтов не возникало, но напряженность, особенно в связи с контролем над работой и произволом бригадиров, сохранялась.[1868]
Убийство мэра Картера Харрисона произошло в день приезда в Соединенные Штаты Уильяма Стида, журналиста, британского реформатора и сторонника Социального Евангелия. Его статьи о детской проституции послужили толчком к движению WCTU за «социальную чистоту», как называлась борьба с проституцией. Неделю спустя он прибыл в Чикаго и начал описывать мир, далекий от ярмарки. Стед стал еще одним признаком интернационализации реформ. WCTU стала международной организацией, выступающей за воздержание, права женщин и социальную чистоту, но она была не одинока в продвижении американских версий прикладного христианства по всему миру: YMCA, Добрые тамплиеры и Объединенное общество христианских усилий делали то же самое. Стед был в восторге от американских реформ. Почти через десять лет после своего приезда в Чикаго он опубликует книгу «Американизация мира». Он похвалил WCTU за то, что тот учил женщин «осознавать свою способность служить государству в продвижении всего, что направлено на сохранение чистоты и святости домашнего очага»; это был один из вкладов Америки в «улучшение мира».[1869]
Стед приехал в Чикаго, почти не зная города, но обладая дерзостью, которая либо очаровывала, либо настораживала, вниманием к деталям и личностям, а также стилем журналистского расследования, который через несколько лет назовут «навозным». Его моральная уверенность проистекала из его принятия Социального Евангелия. В течение нескольких месяцев он использовал бродяг, наводнивших Чикаго зимой 1893 года, чтобы разбить самодовольство Чикаго, вызванное Колумбийской выставкой. В декабре он созвал собрание, которое озаглавил «Если бы Христос пришел в Чикаго», и пригласил на него бизнесменов, реформаторов, газетчиков, рабочих лидеров и представителей социальной элиты. Его последующая книга с тем же названием стала бестселлером.
Стид пришел к выводу, что Христос был бы недоволен Чикаго; возможно, он даже предпочел бы царскую Россию, которая, по словам Стида, не так жестоко обращалась со своими бедняками. Стид разозлил тех, кто не собирался принимать критику от проповедующего англичанина, и в гневе они снабдили его боеприпасами. Одна из чикагских газет написала в редакционной статье, что чикагцы знают, как обращаться с бродягами, а Стид — нет: «Носок ботинка днем и холодный каменный пол ночью — вот главные предметы в учебной программе, с помощью которых мы воспитаем самоуважение у тех бродяг, которые на это способны. Бродяга — изгой, и мы должны держать его таким». Стид с удовольствием процитировал статью, которая сделала его дело за него.[1870]
Стид общался с бродягами и проститутками и рассказывал истории, в которых сочетались сентиментальность и гнусные подробности, как любили викторианцы. Он намекал на секс, откровенно рассказывал о страданиях и позволял читателям увидеть изнанку Чикаго. «Подобно лягушкам во время египетской чумы, — писал он, — от бродяг нельзя было убежать, иди куда хочешь. В городе они бродили по улицам в поисках работы и не находили ее». По ночам они собирались в большие стада; «ночные лагеря бездомных кочевников цивилизации располагались в центре города». Он описал полицейский участок на Харрисон-стрит, где бродягам разрешалось спать в коридорах между камерами, и мэрию Чикаго, которая открывала свои двери для бродяг по ночам. Он представил дымку табачного дыма, плывущую над морем табачного сока, слюны и мокроты. Он описывал вонь грязных тел и армии вшей, переползающих с человека на человека. Тюрьма на Харрисон-стрит представляла собой бедлам из пьяниц, шлюх и преступников, среди которых бродили бродяги. Стед требовал, чтобы в Чикаго бродягу воспринимали как брата Христа, а блудницу — как сестру Христа. Он критиковал церкви за то, что они не признают «Христа-гражданина», и «настаивая исключительно на другой жизни, они изгнали его из его собственного мира и, заменив божественное поклонение человеческим служением, в значительной степени разрушили работу Воплощения». Стид описывал и предписывал, часто вкладывая предписания в уста своих героев. Нападите на непристойные салуны — те, что служили прикрытием для игорных и спортивных заведений, — и реформа будет успешной; нападите на все салуны, и она провалится. Он подробно описал коррупцию политических машин, но также использовал их в качестве дубинки против церквей. Машины приняли «фундаментальный принцип человеческого братства», хотя и ради собственной выгоды, в то время как церкви пренебрегли своим долгом.[1871]
Узнав город, Стид стал различать богатых людей так же, как социальные реформаторы различали бедных, разделяя их на очень недостойных, не совсем недостойных и просто богатых. Хищные богачи, такие как Чарльз Йеркс, трамвайный магнат, грабили население. Богатые «праздные, легкомысленные и порочные», которые родились в богатстве, считали его своей заслугой и не испытывали чувства общественного долга. На вершине богатства Стид поместил «святую троицу» Чикаго: Маршалла Филда, Филипа Армора и Джорджа Пулмана.[1872]
По мнению Стида, Армор, Филд и Пулман были честными людьми, которые помогли создать коррумпированный город. Филд и Армор были способными и, в определенных пределах, щедрыми людьми, но они подпитывали коррупцию, потому что не желали участвовать в том, что не могли контролировать, и потому что так эффективно защищали то, что принадлежало им. Богачи не давали городу средств, убирая большую часть его собственности из-под налогообложения. У них не было чувства общественного долга; для них жизнь не выходила за рамки накопления денег.[1873]
Однако Стед считал Пулмана «человеком иного склада», а город Пулман — большим успехом, которым «может гордиться не только Чикаго, но и вся Америка». Однако за этот успех пришлось заплатить, поскольку он шел вразрез с «фундаментальными принципами американских институтов». Стед хотел «муниципального социализма» — совместных усилий всего сообщества под демократическим контролем, но в Пулмане он обнаружил «отцовский деспотизм». Город и его жители под контролем и надзором одного человека — это «немного чересчур».[1874]
У Стида были свои противоречия. Он писал от имени американской «демократической идеи», но был не столько демократом, сколько человеком, который воображал себя побуждающим богатых, мудрых и родовитых улучшать условия жизни тех, кто ниже их по положению. Стид признавал общую человечность богатых и бедных, но, как и многие сторонники Социального Евангелия, в конечном итоге был больше заинтересован в христианском управлении, чем в демократическом. Он был больше похож на Пулмана, чем думал.[1875]
Для Стида было характерно, что он называл Гражданскую федерацию Чикаго, предтечу прогрессивизма, плодом своих встреч, хотя она возникла из более древнего источника либеральных реформ. Федерация отличалась от предыдущих чикагских реформаторских организаций большим количеством женщин, принятием Социального Евангелия и готовностью к союзу с рабочими, но либеральные бизнесмены Франклин Маквиг и Лайман Гейдж оставались ключевыми фигурами. Джейн Аддамс входила в первоначальный совет директоров. Мужчины из профсоюзов заняли видное место в Гражданской федерации, но не женщины из профсоюзов.[1876]
III
Профсоюзные лидеры могли находить общий язык с гражданскими реформаторами, и в жизни Юджина Дебса было время — долгое время, — когда он восхищался Джорджем Пулманом. Однако к 1893 году Дебс перестал быть тем молодым человеком из Терре-Хаута, штат Индиана, который выступал против Великой забастовки 1877 года. Немногие американцы принимали свободный труд так горячо, как Дебс, и немногие жизни проследили превратности свободного труда так деликатно, как это сделал Дебс. Амбициозный американский индивидуалист, связанный брачными и кровными узами с зарождающимся средним классом, ярый республиканец (хотя политически демократ), верящий в оздоровительные возможности американской демократии, он представлял свой родной город как линкольновский Спрингфилд. Как и Пулман, он верил, что работодатели и рабочие, как производители, имеют общие интересы и грань между ними остается проницаемой. Он считал рыцарей слишком радикальными и оставался верен консервативным железнодорожным братствам квалифицированных рабочих. Анархисты с Хеймаркета потрясли и ужаснули его. Никто не верил в священную республиканскую троицу — дом, гражданин и белый человек — так горячо, как Дебс.[1877]
Дебс никогда не отказывался от своих амбиций, продюсерства или республиканства, но по мере того, как менялась страна, менялась и его политика. Он служил человеческим сейсмографом, регистрируя сдвиги в мышлении коренных рабочих-протестантов. В 1880-х годах он восхищался Сэмюэлем Гомперсом, еврейским иммигрантом, возглавлявшим AFL, даже когда не соглашался с ним, но он приравнивал южноевропейских католиков и восточноевропейских еврейских иммигрантов к китайцам: «Даго работает за небольшую плату и живет гораздо больше как дикарь или дикий зверь, чем китаец». Итальянцы снижают оплату труда американских рабочих, и «в Италии их миллионы, и они едут». Когда Лондонский опекунский совет объявил о программе ускорения переезда русско-еврейских иммигрантов в Соединенные Штаты, Дебс осудил иммигрантов как «преступников и нищих». Он также не критиковал появление Джима Кроу и не пытался сломать расистскую культуру железнодорожных братств, которые он возглавлял.[1878]
Несмотря на то, что Дебс был ребенком эльзасских иммигрантов, чей отец-протестант был лишен наследства за брак с матерью-католичкой, его взгляды поначалу совпадали со взглядами Генри Ф. Бауэрса из антикатолической Американской защитной ассоциации (APA), но Дебс не последовал за Бауэрсом в пучину антикатолицизма. Он осудил АПА в 1890-х годах. Бауэрс считал религию линией разлома американского общества, а Дебс все больше думал, что это класс. Он сохранил свой прежний акцент на рабочих как гражданах и производителях, но теперь подчеркивал солидарность и взаимную зависимость, а не независимость, осуждая попытки настроить рабочих друг против друга. Он считал, что права американцев находятся под ударом со стороны все более могущественных корпораций, и рабочие обязаны защищать эти права.[1879]
К 1890 году Дебс, критикуя чувство «кастовости», ослаблявшее труд, вышел из Братства пожарных. В 1892 году он помог организовать новый промышленный союз, Американский железнодорожный союз, который должен был заменить федерацию ремесленных профсоюзов единой организацией, включающей всех железнодорожников, как квалифицированных, так и неквалифицированных. Амбиции ARU были почти такими же масштабными, как и у «Рыцарей». «Если у организованного труда и есть какая-то миссия в мире, — провозгласил Дебс, — то это помощь тем, кто не может помочь себе сам». ARU провела свое первое заседание правления в феврале 1893 года.[1880]
Как и у Рыцарей труда, самой большой слабостью ARU был ее быстрый успех. В 1893 году две первоначальные трансконтинентальные компании, Union Pacific и Northern Pacific, и новая, Great Northern, сговорились о снижении заработной платы и изменении правил работы. Старые трансконтинентальные компании находились в своем обычном состоянии: обремененные долгами, чрезмерно застроенные и катастрофически управляемые. Большинство их длинных западных магистралей между 100-м меридианом и Тихоокеанским побережьем были для них обузой. Великая Северная была совсем другим зверем. Построенная как раз перед началом депрессии 1893 года, она тоже столкнулась с непосредственным кризисом, связанным с отсутствием движения за 100-м меридианом, но это была гораздо лучше построенная дорога с более низкими классами и гораздо более управляемым долговым бременем. К востоку от 100-го меридиана она выходила к американской житнице и могла перевозить грузы за гораздо меньшие деньги, чем ее конкуренты. Какими бы ни были недостатки и особенности Джеймса Дж. Хилла, управлявшего дорогой, он был опытным железнодорожником и умелым менеджером, с удовольствием использовавшим государственные субсидии, доставшиеся ему в наследство от поглощенных им дорог.[1881]
В условиях недавно организованного профсоюза и враждебно настроенных федеральных судов Дебс не хотел забастовки, но забастовка была навязана ему кажущимся несочетаемым сочетанием слабости железных дорог и их агрессивности. Как показал Гулд, железные дороги, находящиеся под опекой, могут расторгнуть свои контракты с рабочими, и как Northern Pacific, так и Union Pacific оказались под опекой. Но даже в отсутствие управляющих, как показала Великая Берлингтонская забастовка 1888 года, судьи могли накладывать судебные запреты на забастовки. В 1893 году федеральный судья назначил управляющими Northern Pacific и Union Pacific действующих руководителей — людей, которые довели дороги до банкротства. Они снизили заработную плату и, что более важно, нанесли удар по правилам работы и контролю братств над работой.[1882]
Опасаясь забастовки, управляющие Northern Pacific и Union Pacific обратились в суд, чтобы добиться судебных запретов, запрещающих организованным рабочим даже консультироваться со своими лидерами. Адвокатам братств удалось изменить эти запреты, но затем федеральный судья Элмер С. Данди издал новый запрет, запрещающий работникам Union Pacific даже встречаться для обсуждения снижения заработной платы, не говоря уже о забастовках. Это было расширение предыдущих запретов, которые использовали антитрестовский закон Шермана для пресечения забастовок. Дебс осудил это как «смертельный удар по человеческой свободе». Он говорил, что «нет никакой разницы между американским и российским рабством, кроме того, что первое маскируется под суверенное гражданство». Хотя Дебс считал корпорации и суды «синонимами в наше время», федеральные суды не были единодушны в отношении забастовок. Судья Генри Колдуэлл отменил решение Данди и велел приемщикам соблюдать существующие соглашения. Решение Колдуэлла вряд ли решило более важные вопросы.[1883]
Когда Union Pacific и Northern Pacific запутались в судебных разбирательствах, Хилл снизил заработную плату, следуя примеру Гулда, который сильнее всего ударил по наиболее уязвимым работникам, сократив их на 20–36%. Дивиденды он не трогал. Когда братствам не удалось отменить сокращения, рабочие обратились к ARU. Хилл отказался признать его и уволил членов ARU. Профсоюз забастовал, и Дебс сказал рабочим, что если они будут вести себя как мужчины, то «не будут нуждаться в поддержке мужественных мужественных мужчин». Он обратился к жителям городов, расположенных вдоль трассы Great Northern, с призывом поддержать их против «этой нечестивой расправы над нашими правами». На Западе, полном антимонопольных настроений, он их получил. Когда попытки заставить правительство вмешаться не увенчались успехом, Хилл согласился выступить в качестве арбитра. Дебс победил его. Арбитры, возглавляемые Уильямом Пиллсбери из компании Pillsbury Flour, удовлетворили требования ARU на 97%.[1884]
ARU стала новой надеждой рабочих в крупнейшей промышленности страны. В 1894 году организаторы ARU отправились по рельсам на запад, создавая по пути новые местные организации. Члены организации были полны энтузиазма, воинственны, но почти не организованы — почти точная копия рыцарей 1886 года. Организаторы ARU превратили железнодорожные пути в фитиль; Пулман зажег его.[1885]
Пулман всегда настаивал на том, что его город — это деловое предприятие, а не благотворительная организация, и он оказался верен своему слову. По мере падения заказов Пулман снижал зарплаты, сокращал часы работы и сокращал рабочих. Уменьшая зарплату, он не снижал арендную плату и цены на газ и воду. И корпорация продолжала выплачивать дивиденды. В 1894 году он заключил убыточные контракты, чтобы удержать людей на работе, и использовал это как причину, чтобы не восстанавливать зарплату, хотя рабочие несли непропорционально большие убытки. К весне 1894 года зарплата одного строителя автомобилей упала с 2,26 до 0,91 доллара. Его случай был крайним, но у тех, кто еще работал к апрелю 1894 года, зарплата сократилась на 28 процентов. Когда наиболее пострадавшие рабочие приходили за зарплатой, они получали чеки, едва превышающие их долг по арендной плате. В крайних случаях арендная плата превышала их доход, и они были должны Пулману деньги. Он не выселял их, но за ними числились долги. Когда Джейн Аддамс предложила урегулировать арендную плату, Пулман отказался.[1886]
Устав ARU был настолько широк, что небольшая ветка железной дороги, ведущая в Пулман, позволяла организовывать местные организации ARU на заводе. 11 мая, после первого собрания, на котором Пулман уволил членов переговорного комитета ARU, 90% рабочих вышли на улицу. Он уволил оставшихся. Дебс также попытался организовать арбитраж. Пулман снова отказался. В Чикаго симпатии к рабочим перешагнули через классовые границы, и среди них были реформаторы из среднего класса и местные демократические политики, но Пулман, несмотря на уговоры Чикагской гражданской федерации, все равно отказался от арбитражного разбирательства. Компания ждала неизбежной победы в войне на истощение.[1887]
12 июня ARU созвал свой первый национальный съезд в Чикаго, и Юджин Дебс изменил уравнение, но не так, как ему хотелось. Он призвал к осторожности и необходимости избегать конфликтов, в которых профсоюз не сможет победить, но при этом разразился возвышенной риторикой, которой он был известен: «Когда люди принимают унизительные условия и носят ошейники и кандалы без сопротивления, когда человек отказывается от своих честных убеждений, от своей верности принципам, он перестает быть человеком». Когда-то Дебс отверг «Рыцарей», но его язык напоминает их: «Ущерб, нанесенный одному, касается всех». Покоренные его красноречием, рабочие проигнорировали настойчивые призывы Дебса к осторожности. ARU проголосовала за поддержку забастовки Пулмана, отказавшись работать с вагонами Пулмана. Влиятельная Ассоциация генеральных менеджеров, которая представляла двадцать четыре железные дороги, расположенные или заканчивающиеся в Чикаго, в ответ объявила, что любой рабочий, обеспечивающий бойкот, будет уволен. 26 июня рабочие начали отцеплять вагоны; железные дороги уволили рабочих, а другие рабочие вышли на улицу, требуя их восстановления. Кто и когда уходил, а кто и когда возвращался, превратилось в сложный танец. Некоторые инженеры, пожарные и кондукторы встали на сторону ARU; другие, верные братствам, остались на работе, но то, что было изолированной забастовкой, превратилось в общенациональную забастовку, основной очаг которой находился к западу от Чикаго. К 29 июня бастовали 125 000 рабочих, а двадцать железных дорог были перегружены. Забастовка затронула две трети страны — от Огайо до Калифорнии.[1888]
Железные дороги утверждали, что они стали невинными жертвами ссоры с Пулманом, но они организовали агрессивные действия не только для того, чтобы сорвать забастовку, но и для того, чтобы подавить ARU. Забастовка, проходившая в июне и начале июля на западе от Чикаго, была в основном мирной, оказалась эффективной и вызвала симпатии общественности. Когда забастовка остановила работу Чикаго и подорвала работу Northern Pacific, железные дороги обратились в суд. В Миннесоте и Северной Дакоте судьи постановили, что обанкротившейся Northern Pacific даже не нужен судебный запрет для вызова маршалов: достаточно вмешательства забастовщиков в работу приемщиков. Однако в Монтане федеральные суды отказались вмешиваться. Многие федеральные чиновники в Нью-Мексико, Колорадо и Калифорнии были недоброжелательно настроены по отношению к железным дорогам. Но решение о забастовке будет приниматься не на местах, а в Вашингтоне — администрацией Кливленда, в частности генеральным прокурором Ричардом Олни.[1889]
Олни не был людоедом, хотя, конечно, умел играть эту роль. Он подверг остракизму собственную дочь за то, что та вопреки его желанию присутствовала на похоронах свекра, и устроил казнь коровы, забредшей на его теннисный корт. Он был либералом, зарабатывавшим деньги в качестве железнодорожного адвоката для субсидируемых железных дорог. Он стал главным юристом компании Chicago, Burlington, and Quincy, а Кливленд назначил его своим генеральным прокурором в 1893 году. Даже после вступления в должность Олни оставался в штате Burlington и, похоже, получал зарплату от Atchison, Topeka and Santa Fe. Однако он отказался вмешиваться в забастовку Great Northern, возможно, потому, что Burlington ненавидела Джеймса Дж. Хилла. Еще весной 1894 года он с опаской относился к вмешательству федеральных властей в трудовые споры и считал, что у рабочих есть все основания думать, что нынешняя организация общества настроена против них. С началом Пулмановской забастовки проявились его более глубокие симпатии и опасения. Он считал, что забастовка, «в случае успеха, серьезно подорвет стабильность наших институтов и всей организации общества в нынешнем виде».[1890]
Как великий железнодорожный узел страны, Чикаго стал центром борьбы. Подавляющая часть железнодорожных перевозок из Чикаго и других городов была грузовой, а поскольку грузовые поезда не перевозили пулмановские вагоны, не было необходимости вовлекать в забастовку большую часть национального транспорта. Отказ от использования пулмановских вагонов в пассажирских поездах по контракту стоил железным дорогам денег, но они могли не использовать их в поездах по своему усмотрению. Однако как для владельцев, так и для рабочих на карту были поставлены принципы. Джон В. Кендрик из Northern Pacific заявил об этом в обычной манере: это был вопрос о том, «будут ли дороги полностью контролироваться трудовым элементом, или же менеджерами и владельцами». Кендрик не упомянул, что менеджеры и владельцы Northern Pacific уже загнали ее в землю и она находится под контролем федеральных судов.[1891]
Олни действовал в полном сотрудничестве и консультации с Ассоциацией генеральных менеджеров в Чикаго. Как позже отметила комиссия, расследовавшая забастовку, ассоциация представляла собой незаконную «узурпацию власти, не предусмотренную» уставом корпорации. Она была «иллюстрацией настойчивых и проницательных планов корпораций по выходу за рамки своих ограничений и узурпации косвенных полномочий и прав, не предусмотренных их уставами и не полученных от народа или его законодателей». Олни использовал ранее принятое юридическое заключение о том, что любой поезд, перевозящий почтовый вагон, является почтовым поездом, и вмешательство в его движение является нарушением американского законодательства. Это решение заставило федеральных маршалов действовать, когда забастовщики блокировали любой поезд, в котором были и пулмановский, и почтовый вагоны. Железные дороги отказывались пускать почтовые поезда без пулманов. Олни позволил железным дорогам нанять тысячи заместителей маршалов, чтобы обеспечить выполнение этого решения.[1892]
Федеральное правительство использовало почту, чтобы прервать бойкот, но Ассоциация генеральных менеджеров хотела подавить забастовку, которая продолжалась. 30 июня Олни назначил Эдвина Уокера, железнодорожного адвоката, который был партнером одного из членов юридического комитета ассоциации, специальным помощником прокурора США. Кларенс Дэрроу, который в то время был как начинающим радикальным адвокатом в Чикаго, так и адвокатом Чикагской и Северо-Западной железной дороги, пожаловался, что это равносильно назначению «адвоката Американского железнодорожного союза представлять Соединенные Штаты». Используя антитрестовский закон Шермана и закон о межштатной торговле — меры, направленные на контроль над железными дорогами, — правительство добилось запрета на деятельность ARU и его лидеров, запретив им выступать за бойкот. Они не могли ни писать, ни говорить о нем.[1893]
По сути, федеральное правительство, как оно отказывалось делать это на Юге и с гораздо меньшим юридическим обоснованием или необходимостью, вмешалось, чтобы оттеснить местные власти. При мэре Джоне Хопкинсе полиция сохраняла нейтралитет, и многие из них симпатизировали забастовщикам. Олни заменил местные правоохранительные органы и ополчение штата, солдаты которого часто были родственниками забастовщиков и также симпатизировали им, на заместителей маршалов, большинство из которых назначались и оплачивались железными дорогами, и федеральные войска. И военный министр, и начальник штаба армии выступали против отправки войск в Чикаго, но Олни бездоказательно утверждал, что это единственный способ перевезти почту. До вмешательства Кливленда насилия было немного, но приказ президента и прибытие федеральных заместителей маршалов и войск ускорили насилие, которое они должны были предотвратить. Маршал США в Чикаго сообщил, что полиции и пяти тысяч заместителей маршалов, размещенных в Чикаго, недостаточно. 4 июля прибыли федеральные войска. Художник Фредерик Ремингтон сопровождал солдат из Седьмой кавалерии; солдаты-иммигранты подвергались насмешкам в районах, где проживали преимущественно иммигранты. Ремингтон, который был не самым надежным наблюдателем, писал о солдате, проходящем через «кипящую массу запахов, несвежего пива и сквернословия» и впитывающем оскорбления на «венгерском, или поллакском, или как там это называется». Солдат якобы сказал Ремингтону: «Скажи, ты знаешь, что эти твари не люди».[1894]
Губернатор Иллинойса Джон Альтгельд и мэр Хопкинс были в ярости, несмотря на то что бойкот наносил ущерб Чикаго. Остановка поездов означала прекращение поставок угля, от которого зависели фабрики Чикаго и его водоснабжение. Без угля для работы насосов Чикаго не мог черпать чистую воду из водозаборов в озере Мичиган. Альтгельд и Хопкинс, оба демократы, как и Кливленд, настаивали на том, что ситуация находится под контролем. Альтгельд утверждал, что у президента не было конституционных полномочий в соответствии со статьей IV Конституции посылать войска; ни губернатор, ни законодательное собрание не просили об этом. Он осуждал «военное правительство». Четыре других губернатора также выразили протест. Кливленд обосновал свои действия необходимостью защиты федеральной собственности, предотвращения препятствий для почты, вмешательства в межгосударственную торговлю и исполнения постановлений федеральных судов.[1895]
Прибытие федеральных войск еще больше подогрело конфликт. 5 июля толпы, в которых было немного забастовщиков, разгромили железнодорожное имущество в Юнион-Стокъярдс и заставили полицию и солдат отступить. Той же ночью поджигатели сожгли многие пустующие здания Колумбийской выставки. 6 июля толпы перекрыли пути и сожгли десятки железнодорожных вагонов. По большому счету, ни забастовщики Пулмана, ни железнодорожники не принимали участия в беспорядках. Когда власти убили шестерых членов толпы, неожиданно кровожадный судья Уильям Говард Тафт посчитал, что этого «едва ли достаточно, чтобы произвести впечатление». Он ошибся: беспорядки утихли почти так же быстро, как и возникли, и к 7 июля улицы контролировала армия. Вместе с армией, ополчением, заместителями шерифа и маршалами, а также чикагской полицией власти располагали более чем четырнадцатью тысячами вооруженных людей. Дебс надеялся на всеобщую забастовку, но Гомперс и АФЛ отказались сделать больше, чем просто выразить сочувствие. На Западе оплоты АРУ в Калифорнии и Монтане, действовавшие почти независимо от Дебса, пали, поскольку насилие оттолкнуло население, а милиция, сочувствовавшая забастовкам, уступила место федеральным войскам.[1896]
Правительство нацелилось на Дебса. 2 июля федеральный суд вынес судебный запрет, который запрещал Дебсу и другим официальным лицам принуждать или уговаривать железнодорожных служащих отказаться или не выполнять свои обязанности. Как позже заключила специальная комиссия, созданная для расследования забастовки, очень сомнительно, «обладают ли суды юрисдикцией запрещать гражданам „убеждать“ друг друга в промышленных или иных вопросах, представляющих общий интерес». 10 июля федеральное большое жюри предъявило Дебсу обвинение в заговоре с целью воспрепятствования работе почты, и он был немедленно арестован. Последовали и другие аресты. Инженеры, отказавшиеся сесть в паровоз, и коммутаторщики, отказавшиеся бросить рубильник, оказались в тюрьме. Дебс вышел под залог, но 17 июля его обвинили в неуважении к суду и вновь арестовали. Он отказался выйти под залог из солидарности с заключенными забастовщиками, но в конце концов внес залог, чтобы подготовиться к суду. Судья отложил процесс до сентября, чтобы Эдвин Уокер, который координировал обвинение от имени правительства и генеральных менеджеров, смог уехать в отпуск.[1897]
Обвиняемые предстали перед двумя судами: за неуважение к суду и за сговор. В процессе по делу о неуважении к суду не было присяжных. Одним из адвокатов защиты был Кларенс Дэрроу, и судья признал, что антитрестовский закон Шермана, на основании которого было вынесено решение о неуважении к суду, был «направлен исключительно против трестов, а не против рабочих организаций в любой форме», но он утверждал, что именно суд обязан толковать закон и решать, какие комбинации действуют в целях ограничения торговли. Он приговорил Дебса к шести месяцам. Лайман Трамбулл, восьмидесятиоднолетний аболиционист, подал апелляцию. Олни, который возненавидел Дебса, выступил в защиту правительства. Он утверждал, что правительство должно обладать широкими полномочиями, чтобы использовать суды справедливости для действий в интересах общества. Верховный суд принял решение в пользу правительства, создав новую доктрину без малейшего законодательного прикрытия, согласно которой правительство имеет право прекращать трудовые споры, если они мешают межгосударственной торговле.
Губернатор Альтгельд, уверенный, что ни один присяжный не осудил бы Дебса, осудил это решение как правительственный запрет. Судебный процесс по делу о заговоре показал, что он был прав. Защита выигрывала, когда один из присяжных заболел; вместо того чтобы созвать новое жюри, правительство отказалось от обвинения. Осуждение Дебса за неуважение к суду стало частью растущего числа решений, защищавших бизнес и собственность в ущерб труду.[1898]
Джейн Аддамс, получив отпор в своих попытках выступить посредником, осталась очарована драмой в Пулмане. В речи 1896 года, озаглавленной «Современный Лир», она сравнила Пулмана с королем Лиром. «Эта старая трагедия, — сказала она, — подразумевала нелады между людьми; силы трагедии были личными и страстными. Современная трагедия [Пулмана] по своей сути — это разлад между двумя большими группами людей, компанией-работодателем и массой наемных работников [sic]. Она имеет дело не с личными, а с производственными отношениями».[1899]
Пулман никогда не отступал. В личной и профессиональной жизни он превратился в человека, стремящегося добиться своего. Он заставил свою дочь разорвать помолвку, потому что она не спросила его разрешения; когда она попросила, он сдался. В 1896 году дочь Пулмана вышла замуж. На свадьбе присутствовали Рокфеллеры и Карнеги. Также присутствовали вдовы Гранта, Блейна и Шеридана, а также три судьи Верховного суда. К тому времени генеральный прокурор Иллинойса подал в суд, чтобы заставить его избавиться от своего города. Пулман умер от сердечного приступа в возрасте шестидесяти шести лет в 1897 году. Боясь, что многие ненавидящие его люди могут отомстить за его тело, Пулман договорился, чтобы его гроб был заключен в сталь и бетон. Иск был удовлетворен. В 1898 году Верховный суд штата Иллинойс постановил, что устав компании не дает ей права владеть городом Пулман и что города компании «противоречат доброй государственной политике и несовместимы с теорией и духом наших институтов».[1900]
Роберт Тодд Линкольн, сын мученически погибшего президента, стал президентом компании Pullman Palace Car Company, что стало последней иронией и маркером меняющихся времен. Авраам Линкольн оставался великим символом свободного труда; его сын возглавил компанию, которая во имя свободы контрактов успела стать одновременно патерналистской и ненавистной для рабочих.[1901]
Производство бедняков не должно было быть результатом свободного труда, но промышленники Пулман и Карнеги, которые громче всех провозглашали себя благодетелями труда, спровоцировали кровавую борьбу со своими собственными рабочими. Оба заслужили ненависть людей, которых они нанимали. Они стали символами экономики и политики, в которых растущий прилив мог поднять самые большие лодки, затопив при этом маленькие суденышки вокруг них.
IV
Суды, столь решительно выступившие против рабочих в 1890-х годах, оказались гораздо мягче по отношению к корпорациям, руководители которых так же остро ощущали экономический кризис, как и Дебс. До 1890-х годов корпорации, которые стали практически синонимом монополии, доминировали только на железных дорогах и в нефтеперерабатывающей промышленности. В других отраслях были крупные фирмы, но они, как правило, представляли собой товарищества того или иного типа или другие формы частных компаний. В 1890-х годах, после начала депрессии, американский бизнес начал великое движение слияний, создав крупные корпорации, которые впоследствии стали доминировать в экономике. Это был результат как слабости, так и силы бизнеса; он свидетельствовал о растущей силе реформ, а не об их слабости.[1902]
В 1880-х годах промышленность часто делилась на небольшие компании, которые производили ограниченное количество специализированных товаров высокого класса, и несколько крупных компаний, выпускавших большое количество дешевых товаров массового производства. Специализированные производители стремились поддерживать цены, а не выпуск. В ответ на спад они сокращали производство. Более крупные компании с большим накопленным капиталом стремились сохранить объемы производства.[1903]
Причины разной реакции были структурными. Более высокие постоянные затраты крупных компаний — проценты и амортизационные отчисления на капитал — означали, что они не могли отреагировать на депрессию простым сокращением переменных затрат, увольнением рабочих, прекращением закупок сырья и ожиданием лучших времен. Оставались постоянные расходы, и если они не могли их оплатить, то скатывались к банкротству. Им нужны были объемы и доходы, чтобы выплачивать проценты и делать ремонт. Как и в случае с железными дорогами, продавать в убыток было лучше, чем не продавать вообще. Их целью было «работать на полную катушку».[1904]
Увеличение числа крупных производителей в конце 1880-х и 1890-х годах изменило динамику развития многих отраслей. Появились крупные компании с новыми дорогостоящими производственными процессами — Бессемерский процесс производства стали, машина Бонсака для изготовления сигарет. Они также появлялись с новыми товарами — велосипедами и колючей проволокой — или на рынках, защищенных тарифами, таких как жесть и сталь, или с новыми открытиями полезных ископаемых, таких как нефть, медь и драгоценные металлы. По мере того как фирмы становились все крупнее и капиталоемче, они часто стремились к вертикальной интеграции, которая позволяла им контролировать поставки и маркетинг, а также производство. Пионером и воплощением таких разработок стала компания Standard Oil.[1905]
Те компании, которым удалось установить значительный контроль над своей отраслью в 1880-х годах, имели большое преимущество перед теми, кто возник позже. Компании Carnegie Steel и Standard Oil сумели контролировать достаточное количество патентов, достичь достаточного эффекта масштаба и ограничить доступ к рынку, чтобы доминировать в определенной отрасли или ее части. Они могли манипулировать ценами и делали это. Однако в большинстве отраслей крупные компании по-прежнему сталкивались с жесткой ценовой конкуренцией. Так было в производстве бумаги и жести. В этих отраслях относительно небольшое число крупных фирм — около девяти среди производителей газетной бумаги — участвовали в конкурентной борьбе, которая привела к нисходящей спирали падения цен и уменьшения прибылей.[1906]
Пулы обеспечивали частичную коррекцию конкуренции в некоторых устоявшихся отраслях. Даже если цены все равно падали, при правильном расчете пул мог произвести контролируемый спад. Снижение цен стимулировало потребление, а пул устранял избыточные мощности. Однако пулы часто не выдерживали критики, и не существовало юридического механизма, который бы заставил участников соблюдать их условия.[1907]
В более новых отраслях, таких как производство проволочных гвоздей, состоящее из фирм, созданных в конце 1880-х – начале 1890-х годов, долговая нагрузка была гораздо выше. Эти компании, особенно когда у них возникали проблемы с получением дальнейшего финансирования, чаще увеличивали производство и снижали цены, чтобы покрыть постоянные расходы и получить наличные. Они надеялись захватить растущую долю расширяющихся рынков. Когда после паники 1893 года рынки сократились, компании сочли эту стратегию самоубийственной. Они прибегли к джентльменским соглашениям, торговым ассоциациям и пулам, чтобы стабилизировать цены и разделить рынки. Однако из-за долгов и конкуренции за долю рынка пулы потерпели неудачу, как и железные дороги.[1908]
Эти равные по размеру фирмы в капиталоемких отраслях, выпускающих товары массового спроса, стали излюбленным местом движения за слияние. Быстрый рост, конкуренция и высокие постоянные издержки способствовали консолидации. Хотя нельзя отрицать повышения роли наемных менеджеров на этих предприятиях, стремление к эффективности не привело к консолидации. Эти слияния также не были продуктом дальновидных предпринимателей или неизбежным результатом технологического прогресса. Консолидация не обязательно приводила к повышению эффективности производства, да и происходила она не во всех отраслях. Слияния стали результатом попыток устранить конкуренцию. Чтобы сохранить созданные слияниями преимущества, компаниям приходилось создавать и поддерживать высокие барьеры для входа новых конкурентов.[1909]
Особые обстоятельства 1890-х годов объясняют, почему произошла консолидация, но не объясняют, как она произошла. Поиск предпочтительного способа консолидации занял время. Длинная и противоречивая история судебных интерпретаций антимонопольного закона Шермана растянулась на весь двадцатый век, но суды постепенно, если не последовательно, запрещали объединения, фиксацию цен и действия по ограничению торговли. Суды также не всегда были готовы одобрить все методы, используемые при слияниях. Конгресс мог бы решить юридические вопросы и создать четкую основу для регулирования с помощью федерального закона об инкорпорации, который бы ограничил возможности корпораций. Вместо этого, оставив регистрацию на усмотрение штатов и попытавшись регулировать конкуренцию между фирмами, он оставил открытую лазейку в антимонопольном законодательстве. Корпорации не могли сотрудничать в целях ограничения торговли, но они могли находить способы слияния и становиться все крупнее и крупнее.[1910]
В конце концов, решением проблемы стала холдинговая компания, когда Нью-Джерси — «штат-предатель» — разрешил корпорациям покупать и владеть акциями других корпораций. В 1889 году Американская хлопковая нефтяная компания стала пионером корпоративного будущего, организовав холдинговую компанию в Нью-Джерси. По мере того как штат вносил изменения и дополнения в закон, он позволял корпорациям Нью-Джерси превращаться в многоштатные холдинговые компании, созданные только с номинальным оплаченным капиталом, которые затем могли использовать свои акции для приобретения других корпораций. Нью-Джерси подрывал способность других штатов контролировать корпорации, а холдинговая компания, казалось, не подпадала под действие антимонопольного закона Шермана. Борьба за сдерживание холдинговых компаний будет вестись в основном в двадцатом веке.[1911]
Финансовые дома Нью-Йорка стали последним элементом движения за слияние. Они и так были критически важны для функционирования железных дорог, но потребность в финансировании слияний и рост рынков акций и облигаций как расширили их роль, так и изменили ее. Дж. П. Морган принимал активное участие в неудачных попытках организовать железнодорожные пулы. Это научило его понимать пределы возможностей пулов.[1912]
Дом Моргана, обычно действующий через синдикаты банкиров и крупных капиталистов, таких как Рокфеллер, играл центральную роль во многих слияниях, когда финансовые дома выходили за пределы железных дорог и государственных ценных бумаг в промышленность. В конце 1890-х и начале двадцатого века Морган присутствовал при рождении General Electric, International Harvester и U.S. Steel. Это были в основном истории двадцатого века, но их корни уходят в 1890-е годы. Внутреннее развитие фирмы с ограниченным партнерством, такой как Carnegie Steel, которая безжалостно снижала затраты и осваивала новые технологии, уступило место U.S. Steel, которая расширялась по горизонтали, развиваясь за счет приобретений, а не за счет технологических инноваций. Морган не просто помог собрать капитал, необходимый для их создания; он также принял непосредственное участие в управлении новыми корпорациями и холдингами, стремясь обеспечить компетентное управление и предотвратить безжалостную конкуренцию 1890-х годов, которую Морган всегда считал расточительной и неэффективной. Банковские дома не породили движение слияний, но их способность предоставлять капитал облегчила и ускорила его. Морган ввел в совет директоров своих людей.[1913]
Движение к централизации и консолидации не было неизбежным развитием, частью естественного порядка вещей; оно было историческим, результатом накопления человеческих действий, сетей, законов и институтов. Это была работа судов, работа рынков, сформированных руками людей, работа корпораций, работа правительства и работа сетей, которые связывали их всех вместе.[1914]
К середине 1890-х годов наступил великий кризис индустриальной экономики, и появились очертания новой корпоративной экономики. Либеральные республиканцы, представлявшие себе экономику, основанную на свободе контрактов и конкуренции, в определенной степени добились желаемого. И республиканцы-виги, которые хотели государственных субсидий и защиты американской промышленности, тоже преуспели. В конечном итоге обе группы пришли к соглашению о золотом стандарте, и это тоже стало их достижением.
Ни одна из групп не представляла себе результатов своего совместного успеха. С одной стороны, они создали экономику с неоспоримой производительностью и континентальную по масштабам промышленную инфраструктуру, но эта экономика не привела к созданию республиканского общества, которого они желали. Свобода договора привела к зависимости и наемному труду, а не к независимости. Конкуренция породила хаотичную экономику бумов и спадов, а также избыточное производство, которое рынки не могли поглотить. Бизнесмены стремились избежать конкуренции, а если это не удавалось, то контролировать издержки. Это создавало постоянное понижательное давление на заработную плату, усугубляемое постоянной дефляцией, порожденной золотым стандартом. Наибольшее вознаграждение получали не те, кто трудился над производством товаров, а те, кто контролировал доступ к капиталу, а контроль, как казалось многим, был плодом коррумпированной сети политической дружбы, связей и правительственных одолжений.
Для все большего числа американцев опасное неравенство стало гнилым плодом системы, которая вышла из-под их контроля. К 1890-м годам в экономике доминировали все более крупные фирмы, обладавшие властью, которая, казалось, не уступала власти правительств, часто потворствовавших им. Экономика породила «опасные классы», очень богатых и очень бедных. Страна казалась европейской в том неравенстве, которое якобы устранила ликвидация рабства. По стандартным маркерам в отношении здоровья и благосостояния жизнь большинства американцев стала не лучше, а хуже.
С наступлением Великой депрессии 1893 года эти проблемы приобрели новую остроту. Великая экономическая машина, как промышленная, так и сельскохозяйственная, дрожала и, казалось, вот-вот разлетится на куски, и ни одна из сторон, казалось, не могла справиться с кризисом.