Позолоченный век породил необычных мужчин и женщин. Их много в этом томе, но при жизни Хоуэллса и в течение двадцатого века лицом эпохи стали бизнесмены, сколотившие богатство в невиданных доселе в американской истории масштабах. Современные карикатуристы, а затем и историки назвали их баронами-разбойниками, но это, равно как и их более позднее воплощение в виде дальновидных предпринимателей, дало им слишком много поблажек. На самом деле они так и не овладели эпохой. Когда Хоуэллс писал о «недостаточности неординарности», он, вероятно, имел в виду именно их, считая их недостаточными для требований эпохи по тем же причинам, что и Чарльз Фрэнсис Адамс, который стремился стать одним из них, а затем отбросил их в своей «Автобиографии».
Я знаю довольно много «успешных» мужчин — «больших» людей, известных в финансовом плане за последние полвека, и менее интересную публику, с которой мне не хотелось бы сталкиваться. Ни с одним из тех, кого я когда-либо знал, я не хотел бы встретиться снова ни в этом, ни в следующем мире; ни один из них не ассоциируется у меня с юмором, мыслью или утонченностью. Набор простых добытчиков денег и торговцев, они были по сути своей непривлекательны и неинтересны.[4]
В период, который начался с таких возвышенных надежд, и среди людей, так охотно провозглашающих свою добродетель, какими были американцы, достаточным кажется осуждение слабой похвалой, но отрезвленный Хоуэллс, писавший в разгар, казалось бы, затяжного экономического, политического и социального кризиса, выражал сдержанный оптимизм. Хоуэллс не романтизировал «простых людей». Неудача Реконструкции на Юге отчасти была их неудачей. Они часто, по крайней мере, соглашались с коррупцией демократического правления. И на протяжении большей части Позолоченного века «простые люди» сомневались в том, что у них действительно много общего, поскольку раса, религия, этническая принадлежность, класс и пол разделяли нацию. Тем не менее их действия изменили страну, даже если они предприняли, возможно, самое значительное из этих действий — переход к наемному труду — не по своей воле и под принуждением.
Оценивая их как достаточные, Хоуэллс расположился между антиутопическими и утопическими фантазиями, которыми была отмечена эпоха. Миллионы простых американцев переделали страну своим трудом, своими движениями, своей агитацией, своим возиться, своим широким и простонародным интеллектуализмом, который не стремился к высокой культуре и не создавал ее, и даже своими развлечениями. Они не поддались длительному экономическому и социальному кризису, который грозил захлестнуть страну. Того, чего они достигли, было достаточно. Это был фундамент, на котором можно было строить.
Хоуэллс и его современники никогда не избегали притяжения Гражданской войны. Эпоха началась со всеобщего убеждения, что Гражданская война стала переломным моментом в истории страны, и закончилась утверждением, что белое заселение Запада определило национальный характер. Изменение национальной истории с Гражданской войны на Запад было равносильно попытке выйти из тени исчезнувшего двойника Позолоченного века и избежать провала Реконструкции. Переписывание Гражданской войны как простого перерыва в национальном повествовании о западной экспансии минимизировало травмы и пережитки Гражданской войны и преуменьшило значение трансформации экономики и общества Позолоченного века. Но слишком многое изменилось, и слишком много крови было пролито в войне, чтобы такая простая история преемственности могла быть полностью убедительной. Близнец, так и не родившийся, стал тенью Позолоченного века. Видение страны, которой не удалось достичь, затянулось, а споры о том, что должно быть дальше, так и остались неразрешенными.
Хоуэллс остановился на достаточном. К такому решению он пришел нелегко, да и не от американцев мы ожидаем такого суждения. Как он пришел к этому решению и почему он счел обычную жизнь своей страны достаточной, — это долгая история, история позолоченного века.
Часть I. Реконструкция нации
Пролог: Пощание с Линкольном
В Страстную пятницу, 14 апреля 1865 года, Джон Уилкс Бут застрелил Авраама Линкольна в театре Форда в Вашингтоне. Линкольн умер на следующий день. Для страны, склонной рассматривать войну как Божий суд над национальным грехом рабства, выстрел в день смерти христианского спасителя был глубоко символичен. Уильям Дин Хоуэллс был тогда молодым журналистом и начинающим романистом. Он написал агитационную биографию Линкольна и был вознагражден должностью консула в Венеции. Смерть Линкольна, по его мнению, обрушилась «на каждого американца как личное несчастье». Она омрачила национальное будущее, «но, слава Богу, они не могут убить целую республику: народ бессмертен».[5]
Народ мог быть бессмертным, но кто считался «народом» — вопрос открытый. Не все скорбели. Многие южане, по крайней мере в частном порядке, радовались, как и некоторые северные копперхеды, хотя публичное празднование было опасным. То, что месть будет, было несомненно, но выйдет ли она за пределы убийц, было неясно. Призывы к уничтожению предателей были обычным делом, и большинство южан попадали под определение «измена». Генерал Карл Шурц считал, что конфедераты должны быть благодарны за то, что большая часть их войск уже сдалась, потому что если бы армия Союза все еще была на марше, то резня могла бы сравниться с резней Аттилы Гунна. Мэри Батлер из Пенсильвании призывала «убить всех предателей», и в их число она включила своего кузена и жениха Фрэнка. Но призывы к мести быстро сузились сначала до руководства Юга, а затем и до самих убийц.
С яростью, направленной на Бута и его товарищей по заговору, реальных и мнимых, нация погрузилась в скорбь. «Нация в слезах» — гласил заголовок газеты Chicago Tribune от 17 апреля. Суд и казнь обвиненных Бутом соучастников заговора будут далеко не справедливыми, но, несмотря на ярость нации, насилие против сторонников Конфедерации было незначительным.[6]
Линкольна застрелили в театре, но было немыслимо, чтобы он там умер. Для многих американских протестантов театры были осквернены, и присутствие там президента в Страстную пятницу вызывало беспокойство. Врачи быстро перевезли его тело в пансион Уильяма Петерсена, расположенный через дорогу, где Линкольн умер, не разговаривая и не приходя в сознание. Цена на черный креп взлетела, когда началась работа над интерпретацией события. Первый проект принадлежал радикальным республиканцам. На церемонии в Нью-Йорке в день смерти Линкольна представитель Джеймс Гарфилд из Огайо, известный как «молящийся полковник» во время Гражданской войны, объяснил, почему Бог допустил убийство «самого доброго, самого мягкого… друга», которого только могли ожидать жители Юга. Это произошло потому, что Линкольн был слишком хорошим и слишком добрым. Бог сделал Линкольна своим орудием для спасения Союза, и он стал христоподобным и мучеником, но для восстановления Юга Бог будет использовать более суровых людей. По всему Северу сотни протестантских священников повторяли эту тему.[7]
Поминки и длительные похороны Линкольна начались во вторник, 18 апреля, когда Восточная комната Белого дома открылась для первого из многих публичных просмотров его тела. Бенджамин Френч, в то время комиссар по общественным зданиям и бывший Великий мастер масонов округа Колумбия, спроектировал катафалк — приподнятую конструкцию, на которой было выставлено тело, — по образцу Ложи скорби, используемой на масонских похоронах. С 9:30 утра до 5:30 вечера скорбящие, по шесть или семь человек в ряд, проходили через Белый дом, задрапированные изнутри и снаружи в черное. Признаком эпохи стало то, что из шестисот человек, приглашенных на церемонию в Восточную комнату, только семь были женщинами. Шесть из них были женами и дочерьми приглашенных выдающихся людей, а одна — медсестрой, которая ухаживала за Вилли Линкольном перед его смертью в 1862 году.
На следующий день торжественная процессия пронесла тело убитого президента по Пенсильвания-авеню к Капитолию, где Линкольн должен был лежать в штате. Это была северная церемония, потому что Север на данный момент был нацией. Его секционные ценности свободного труда были теми ценностями, которые провозглашал и воплощал Линкольн, и они фактически по умолчанию стали национальными ценностями. Юг лежал в поражении и руинах. Но по иронии судьбы победа Линкольна стала звонком для мира, который его породил. Гражданская война, которая, казалось, должна была обеспечить триумф общества свободного труда, состоящего из мелких индивидуальных производителей, связанных между собой свободой договора, на самом деле стала довольно крупным шагом на пути к гибели этого общества. Союз уже изменился и стоял на пороге гораздо больших перемен, чем могли предвидеть скорбящие. Поражение, безусловно, обрекало Юг. Победа столь же несомненно обрекла Север. Американцы, безусловно, знали, что нация меняется, но северяне считали, что именно Юг станет воплощением этих перемен, превратившись в солнечную версию Севера. Юнионисты рассматривали войну как операцию, необходимую для удаления раковой опухоли рабства, и считали, что кровавая операция восстановила здоровье республики.[8]
Война, начатая ради спасения союза, превратилась, как сказал бы в 1866 году сенатор от штата Мэн Лот Моррилл, во вторую американскую революцию. Рабство и крайности прав штатов — отличительные черты Юга — были мертвы. Без рабства не было бы войны. Юг сражался в защиту рабства; он говорил об этом громко и неоднократно, и Юг проиграл. Федеральное правительство было могущественнее, чем когда-либо. Все было решено. Революция утвердила порядки Севера, хотя и свергла порядки Юга. Революция намеревалась сделать Юг отражением Севера.