[378]. Расхождения между Ламартином и младогегельянцами касались общей концепции социализма и коммунизма, религии, методов борьбы, но главным было отношение к собственности. Э. Кабе тщетно надеялся обратить Ламартина в коммунистическую «веру», особенно после написания им «Мирной Марсельезы» (1841). Это стихотворение дало повод газете «National» назвать Ламартина «императором коммунистов»[379]. Вскоре между Кабе и Ламартином развернулась полемика, в ходе которой обнаружилось принципиальное несогласие Ламартина с идеями коммунизма.
Апогеем политической карьеры Ламартина станет февраль 1848 года, когда после отречения Луи-Филиппа он выступает против регентства герцогини Орлеанской и участвует в создании Временного правительства только что провозглашенной Второй республики. Практически он и возглавляет это правительство (формально председателем правительства был избран ветеран двух революций — 1789 и 1830 гг. — Дюпон де Л’Эр). Когда возникла угроза, что Временное правительство может быть разогнано сторонниками более радикальных методов революции, Ламартин произносит свою знаменитую речь, в которой напоминает об ужасах террора, призывает избегать крайних мер и отстаивает трехцветное знамя в качестве символа новой Республики — в противоположность красному, которое представляется ему знаком насилия и кровопролития. В этот момент Ламартин — едва ли не самый влиятельный государственный деятель во Франции, но после июня 1848 года его роль в управлении событиями ослабевает, и когда в декабре 1848 года он выставит свою кандидатуру на президентских выборах, он получит очень мало голосов (президентом станет Луи-Наполеон Бонапарт), а в Законодательное собрание 1849 года он и вовсе не будет избран.
Литературное творчество Ламартина после «Жослена» (1836) и «Падения ангела» (1838) развивается под знаком политических проблем. В его сборнике 1839 года «Поэтические созерцания» слышен голос политического деятеля и гражданина. Ламартин хочет, чтобы этот голос звучал в унисон «большому хору человечества». В стихотворении «Утопия» он говорит, что для размышлений необходимо обособиться от толпы, но, чтобы действовать, нужно слиться с ней, и человек способен и на то и на другое. Высшее стремление поэта теперь — примирить или даже слить воедино мысль и действие, искусство и политическую активность.
Ламартин мечтал стать «Бонапартом слова» и стал им как поэт и как политический оратор. Практическую деятельность на государственном поприще он дополняет публикацией исторических трудов, среди которых самые значительные — «История жирондистов» (1847) и «История революции 1848 года» (1849). Это были сочинения, ориентированные именно на текущие политические дела. Автор пытается соотнести политику с историей Революции 1789 года, чтобы извлечь «урок» из трагических ошибок тех, кого считал подлинными героями революции: в его представлении это были жирондисты — умеренные политические деятели, которым принадлежала власть после свержения монархии в 1792 году и которые в большинстве своем были уничтожены якобинцами. Ламартин преклоняется перед жирондистами как перед священными жертвами революции и свой долг видит в том, чтобы действовать в их духе, но не повторять их ошибок.
Как известно, Ф. Энгельс в статье «Демократический панславизм» назвал «изменой народу» политику умеренного реформизма, которой придерживался Ламартин. Однако далеко не все современники эпохи согласились бы с ним. Так, например, у Сент-Бёва Ламартин вызывает совсем другие ассоциации: образная характеристика, которую он дает Ламартину, — «Паганини в политике», выражает не только идею виртуозного владения рычагами политики, но и восхищение феноменальной личностью, которая соединяет в себе творческое начало и политическую активность.
Ламартиновская идея «разумной политики» подразумевала, помимо прочего, отказ от жесткого радикализма, чреватого эксцессами, насилием, жертвами. Поэтому, оказавшись на вершине государственной пирамиды, Ламартин проявляет лояльность по отношению к вождям коммунизма, при всем своем несогласии с их идеями: Маркс, высланный из Бельгии в марте 1848 года, на следующий же день получает от Временного правительства официальное приглашение вернуться в Париж, который во имя братства народов готов предоставить убежище всем друзьям свободы, гонимым тиранией. Эта акция Временного правительства была осуществлена, по всей вероятности, не без участия Ламартина, однако это не помешало Марксу, раздосадованному тем, что Ламартин не примкнул к коммунистам, возложить на него всю ответственность за контрреволюцию во Франции и в Европе в целом. Марксу вторит и Кабе в своей газете «Le Populaire», упрекая Ламартина в консерватизме, в попустительстве гонителям коммунистов и в добрых отношениях с Луи Бонапартом. Все эти и подобные инвективы (суждение Энгельса в их числе), продиктованные сиюминутными политическими страстями, едва ли отражают истину «в последней инстанции». Их нужно воспринимать с учетом исторического времени и тех переоценок, которые неизбежны в последующие десятилетия и века.
Многостороннюю и неоднозначную оценку Ламартину-политику дает Алексис де Токвиль, автор книги «Демократия в Америке» (1835–1840). Одновременно с Ламартином Токвиль был депутатом Национального собрания (с 1839 г.) и академиком (с 1841 г.), а в 1849 году (с июня по октябрь) сменил Ламартина на посту министра иностранных дел. В «Воспоминаниях» Токвиля восхищение Ламартином постоянно оттеняется своего рода профессиональной ревностью автора к более яркой, чем сам он, личности, к талантам Ламартина и его политическому реноме. Более всего Токвиль ценит в Ламартине энергию, завораживающее красноречие и честность в политике (в отличие от большинства политических деятелей, которые «занимались делами общества лишь затем, чтобы направить их в русло своих собственных дел»[380]). Вместе с тем он ставит Ламартину в вину избыток воображения, о котором свидетельствует, по мнению Токвиля, искажение некоторых фактов в «Истории жирондистов», а также упрекает его в честолюбивом опьянении властью и популярностью и в готовности в 1848 году «перевернуть мир ради собственного удовольствия»[381]. Впрочем, последнее суждение могло быть навеяно в значительной степени тем, что Токвиль, сторонник регентства герцогини Орлеанской, вынужден был подчиниться власти Ламартина, добившегося учреждения Временного правительства. Вместе с тем, желая оставаться объективным и лояльным, Токвиль отмечает, что огромная популярность, которой Ламартин пользовался в тот исторический момент, может сравниться лишь с крайней несправедливостью оценок его деятельности в последующее время, с которой посредственные люди, как правило, судят о выдающихся личностях.
В исторических анналах Франции имя Ламартина почитаемо в двух аспектах: не только литературном (одно из светил романтизма), но и в политическом (выдающийся государственный деятель, среди заслуг которого — записанная в конституции 1848 г. отмена смертной казни по политическим мотивам, а также приверженность свободе и мирному патриотизму[382]).
Шатобриан и Ламартин являют собой самые яркие примеры реальной активности писателей-романтиков в государственной сфере. Однако в творчестве и других романтиков проявляется тенденция к сближению литературы с политической жизнью. Борьба партий, дебаты в периодической печати по разным вопросам текущей политики, правительственные акции или маневры конкретных государственных деятелей — все это получает резонанс в литературе и порой даже в творчестве тех писателей и поэтов, которые объявляют себя сторонниками чистого искусства. В произведениях таких авторов, как Виктор Гюго, Жорж Санд, Огюст Барбье, Альфред де Мюссе, отличающихся каждый своим неповторимым «почерком», в той или иной мере ощутимо вторжение политической проблематики. Например, в романе «Индиана» (1832), благодаря которому стало известно имя Жорж Санд, в канву повествования о психологических коллизиях, переживаемых героиней, вплетаются суждения, касающиеся реальных политических обстоятельств во Франции 1820-х годов.
Действие романа точно датировано: это 1828 год, «год Мартиньяка», как уточняет автор, и это уточнение исполнено смысла. Последние годы Реставрации (после смерти Людовика XVIII в 1824 г. трон наследовал последний Бурбон — граф д’Артуа, ставший королем под именем Карл X) были отмечены политической нестабильностью, что привело в январе 1828 года к отставке ультрароялистского кабинета министров во главе с Ж.-Б. Виллелем. Новый кабинет возглавил Ж.-Б. Мартиньяк, сочувствовавший принципам конституционного монархизма, но уже в августе 1829 года его сменил кабинет ультрароялиста А.-Ж. Полиньяка, политика которого и привела в июле 1830 года к еще одной революции во Франции. Таким образом, «год Мартиньяка» — это краткий период относительного ослабления крайне монархических тенденций, и для Жорж Санд это очень значимо, ибо в XIX веке счет времени определяется не веками и даже не царствованием «законных» монархов, а характером политики, которая меняется с каждым новым кабинетом министров. Идеи, доминировавшие в «год Мартиньяка», «так своеобразно повлияли на наши устои и нравы и, возможно, подготовили неожиданный исход нашей последней революции»[383], — говорит Жорж Санд. Тогда же возникает и важнейшая для 1830-х годов особенность: проникновение общественных интересов и политических страстей в частную жизнь. «Нет такого дальнего уголка, такого полного уединения, где мог бы укрыться и спастись человек с добрым сердцем, желающий оградить себя от общественных бурь и политических разногласий»[384]. Как бы ни старались благоразумные люди оградить свой дом от вторжения политических страстей, таких оазисов, где не читают газет и знать не хотят ни о государственном бюджете, ни о внешней политике, уже почти нет. Такой вывод с неизбежностью вытекает из самого факта споров между героями романа Дельмаром, Ральфом и Реймоном о политике: они нарушают состояние безмятежного полузабытья, в котором прежде находились обитатели замка де Лабри.