Дверь сто двадцать первой комнаты приоткрыта. От моего стука она распахивается настежь.
– Мистер Солвэй? – осторожно зову я.
– Нам ничего не нужно, – отвечает мне глухой, неприветливый голос.
– Э-э… Я это… Я ничего не продаю. – Перешагнув через порог, я вижу мистера Солвэя. Он сидит спиной ко мне и смотрит по телевизору новости. Насколько я успеваю разглядеть, он невысокий, но крепкого сложения, с густой, абсолютно седой шевелюрой. – Я просто хотела с вами поговорить. Я из школьного видеоклуба, я собираюсь…
– И это называется губернатор! – вдруг рявкает он в телевизионный экран. – Да я бы тебе и тележку с хот-догами не доверил! Тупица ты этакий!
Но я продолжаю. Я всегда много и быстро говорю, когда нервничаю.
– Я собираюсь принять участие в общенациональном конкурсе, и для этого мне надо записать интервью с пожилым человеком с интересной судьбой…
Он поворачивается ко мне и смотрит так, будто хочет испепелить меня взглядом.
– Я тебя знаю?
Из меня тем временем продолжает извергаться словесный поток:
– Мне рассказывали, что вы сражались на Корейской войне и были награждены медалью Почета…
У мистера Солвэя багровеет лицо.
– Ах вот оно что! Запомни, медаль не означает, что я чем-то лучше тех, кто воевал вместе со мной. Ступай, возьми интервью у кого-нибудь из них, а меня оставь в покое.
– Вы разве не хотите рассказать свою историю?
– Нет. Эта история только моя. Достаточно того, что я сам ее знаю.
Заметив на тумбочке фотографию, на которой президент Трумэн надевает на шею молодому мистеру Солвэю ленту с медалью, я окончательно убеждаюсь, что сюжет надо снимать именно про него.
– Многие подростки, мои ровесники, понятия не имеют о том, какие жертвы люди вроде вас принесли во имя нашей страны.
– Девочка, не надо подлизываться! Мне восемьдесят шесть лет, и лестью меня не проймешь. Я не хочу, чтобы у меня брали интервью. Не хочу, чтобы меня благодарили. Единственное, чего я хочу, это чтобы в столовой прекратили наконец подавать шпинат со сливками.
Ничего тут не поделаешь. Этот старик твердо вознамерился и дальше вариться в собственных невзгодах. Этим он даже напомнил мне Джоэла. Брату настолько отвратительно его нынешнее положение, что он не позволяет себе извлекать из него хоть какие-нибудь выгоды. Потому что тогда у него останется меньше причин для жалоб на судьбу, а кроме них ему сейчас ничего не интересно.
Но в отличие от Джоэла, который имеет полное право злиться на то, как повернулась его жизнь, старикан просто по натуре своей неприятный злюка.
Я уже собираюсь уходить, когда вдруг из-за порога доносится знакомый голос:
– Вам повезло, мистер Солвэй: я отхватил последнюю слойку с черносливом.
Мгновение спустя появляется он – Альфа-Крыс наших семейных кошмаров. В руке у него бумажная тарелка со слоеным пирожком, на груди – бейджик с надписью «Волонтер Чейз».
С его появлением мистера Солвэя словно подменяют. Сердитая, недовольная физиономия расплывается в широченной, озаряющей всю комнату улыбке. В этом, если подумать, нет ничего неожиданного: кому еще может радоваться несчастный самовлюбленный придурок, как не такому же несчастному придурку, еще более мерзкому и эгоистичному? Эти двое просто созданы друг для друга.
Тут Чейз замечает меня.
– О, привет, Шошанна… – начинает он, но, встретившись со мной взглядом, мгновенно замолкает.
– Эй, постой, – восклицает мистер Солвэй. – Она, что ли, твоя подруга?
Чейз кивает.
– Мы с ней из одного видеоклуба. Это я ей посоветовал снять про вас сюжет.
Старый солдат ненадолго задумывается, коротко кивает и говорит:
– Это меняет дело. Я вам двоим с радостью помогу.
Мне его слова не нравятся. Соавтора у меня нет и не будет. Но даже если и будет, то уж точно не Чейз Эмброз.
Но если я скажу об этом вслух, мистер Солвэй снова меня выставит – и теперь навсегда.
Я в бешенстве, а Чейз смотрит на меня невинным взглядом. Наверняка в глубине души он надо мной смеется.
Похоже, у меня появился соавтор. И никто не спрашивает, хочу я этого или не хочу. На всякий случай – я этого совершенно не хочу!
Но как мне объяснить это Джоэлу?
Глава четырнадцатаяЧейз Эмброз
Отец недавно купил себе тюнингованный «мустанг», у которого все как положено – четыреста лошадей, здоровенные колеса и специальный дефект глушителя, из-за которого двигатель ревет, как у бульдозера. Он ездит на нем, когда не надо ехать по рабочим делам на фургоне «Эмброз электрик». Водить микроавтобус Корин ему смертельно тоскливо и скучно. Он часто говорит, что, когда мне исполнится шестнадцать, первый урок вождения я получу от него именно за рулем его ненаглядного «мустанга».
– Лучше за рулем какой-нибудь другой машины, – отвечаю я. – А то из-за рева мотора я ни слова не услышу.
Он довольно смеется.
– Ты из-за него и полицейской сирены не услышишь. Но зато запросто уйдешь от любой погони.
Отец тормозит возле нашего с мамой дома. После того как он глушит двигатель, у нас появляется возможность разговаривать, не надрывая при этом глотку.
– Пап, спасибо за ужин. Корин отлично готовит.
– Лучше всех на свете.
– И Элен у вас очень забавная. Мы с ней, кажется, подружились.
– Еще бы, вы же в принцессу играли, – морщится отец.
– Это потому, что ринга под рукой не оказалось. А так-то мы с ней думали устроить бои без правил.
Отец даже не пытается улыбнуться.
– Вот уж не думал, что тебе будет важно, дружит с тобой четырехлетняя девочка или нет.
Я пожимаю плечами.
– Раньше-то она меня боялась. Может, пусть лучше дружит?
– Она тебя не то чтобы боялась…. Но ты был совсем другим. Крутым. С тобой никто не хотел связываться. Типа как сейчас с Эроном и Питоном.
У меня в голове возникают отрывочные воспоминания о той поре моей крутизны – как я раздаю в школьном коридоре оплеухи, пихаюсь и делаю подсечки. Но в памяти всплывают не только гадости. Например, я вспоминаю, как шагаю по школе с высоко поднятой головой, широко расправив плечи. Вспоминаю ощущение собственной важности, уверенности и силы. Отчасти оно, конечно, объяснялось тем, что я был тогда злобным придурком. Но ведь кроме того я был еще и классным спортсменом, чемпионом штата. У меня было много друзей. И я был совсем не последним человеком в городе. Всем этим не стыдно гордиться.
– Ладно, спасибо, пап, – говорю я и берусь за дверную ручку.
– Постой, Чемпион, – останавливает меня отец. – Знаешь, есть один врач. Специалист по спортивной медицине. Он гораздо опытнее доктора Купермана. Так вот, я ему звонил. Он согласен тебя посмотреть и высказать второе мнение.
– Второе мнение? – повторяю я. – Мы же знаем, что со мной произошло. Какое тут может быть второе мнение?
– Такое, что тебе уже можно играть! – восклицает отец. – Даже Куперман признает, что ты поправился. С какой стати пропускать целый сезон?
– Так ведь доктор Куперман все объяснил, – напоминаю я. – Нужно перестраховаться, ну и все такое.
– Если он все правильно говорит, доктор Нгуен скажет тебе то же самое. А вдруг Куперман ошибается? Выходит, ты напрасно пропустишь целый год! А то и упустишь шанс снова выиграть чемпионат штата! Дважды подряд никто еще чемпионом не был – даже я!
От волнения у него раскраснелось лицо. Говорит он, без сомнения, абсолютно искренне. И что поразительно, даже допускает, что я превзойду его спортивные достижения. Я, конечно, многого не помню, но все равно, чтобы отец допустил, что я могу в чем-то оказаться лучше его, – вещь удивительная и небывалая!
Ну и как мне после этого не показаться доктору Нгуену? Спортивная медицина – его специальность, и значит, в спортивных травмах он разбирается лучше других, в том числе лучше доктора Купермана. Если он разрешит мне играть, тогда уж меня никто не остановит.
– Я скажу маме, – говорю я.
– Не вздумай! – кричит он; потом, заметив мой недоуменный взгляд, добавляет: – Не стоит ее прежде времени беспокоить. Ей и без того хватает забот. Сначала мы с тобой съездим к доктору Нгуену, а после, когда он даст добро, придумаем, как все рассказать маме.
– Хочешь сказать, если он даст добро? – уточняю я.
– Ну да. Хотя мне почему-то кажется, что все будет в порядке. Вот увидишь, Чемпион, не успеешь ты оглянуться, как снова заживешь своей прежней жизнью.
Заживу своей прежней жизнью… Я так и сяк взвешиваю в уме, чем это может для меня обернуться. Да, здорово, что я буду играть в футбол. Но еще больше мне хочется снова стать собой. Восстановить прежние отношения с лучшими друзьями и помириться с членами команды. Сделать так, чтобы впредь мои гордость и уверенность в себе питались не только обрывками воспоминаний.
Все это может случиться совсем скоро.
Питон ловит на лету мяч, прижимает его к корпусу и выписывает молниеносный пируэт вокруг молодой мамаши, толкающей перед собой коляску с ребенком.
– Эй, осторожней! – прикрикивает она на Питона, напуганный ребенок ударяется в рев.
– Просим прощения! – бросаю я через плечо, и мы, перебрасываясь мячом, продолжаем свой путь по Портленд-стрит.
Я пока еще не выхожу на поле с командой, но никто не запрещает мне мирно попасоваться с друзьями по дороге на исправительные работы.
Мирно наша распасовка складывается только для нас троих – встречным прохожим приходится спасаться от увечий.
– Кончайте уже!
– Смотрите, куда претесь!
– Так ты мне голову снесешь!
Мальчишка лет десяти, которого вместе с велосипедом опрокидывает меткий бросок мяча, разражается потоком отборной брани.
– И после этого ты тем же ртом будешь мамочку целовать? – радостно ржет Эрон.
Я со смехом поднимаю с земли мальчишку и его велосипед, поворачиваюсь к приятелям – и вижу, что прямо мне в лицо летит мяч. В последний момент я умудряюсь его поймать. Неплохо, думаю я. Может, я действительно гений футбола – каким, по рассказам,