– Шошанна?
Я поднимаю глаза – в очереди к кассе стоит моя мама, в руках у нее маленький торт из замороженного йогурта.
Внезапно ее лицо искажает гримаса запредельного ужаса.
– Мама? Что с тобой?..
И тут до меня доходит: она узнала того, кто сидит, прижавшись ко мне плечом, и вместе со мной смотрит видео на крошечном экране портативной камеры.
Дома я не рассказывала, что у меня есть соавтор. Поэтому понятно, как мама восприняла открывшуюся ей картину: я как ни в чем ни бывало воркую, сидя практически щека к щеке с отпетым негодяем, который превратил жизнь Джоэла в ад и вынудил уехать из города.
– Это не то, что ты думаешь! – торопливо оправдываюсь я.
Но взгляд у мамы – холоднее стали.
– Марш в мою машину! Я отвезу тебя домой.
– Но мама…
– Я сказала, марш в машину!
Чейз встает.
– Миссис Уэбер…
До этого момента мама держалась. Но теперь, когда он попытался с ней заговорить, ее прорывает.
– Как ты вообще смеешь со мной разговаривать? – кричит она, вся дрожа от негодования. – Или с кем-то из моей семьи? Да по тебе и твоим поганым дружкам давно тюрьма плачет!
Я снова пытаюсь ее остановить:
– Он ни в чем не виноват! Если тебе так надо кого-то назначить виноватым, назначь меня!
– Уже назначила! – Она тащит меня к выходу, плечом загораживая от Чейза. – А ты держись подальше от моей дочери!
– Мам, может быть, лучше поговорим? – прошу я.
– Конечно, мы поговорим! Еще как поговорим! Так, что к концу разговора у тебя уши волдырями покроются!
На полпути к дому мы с ней вспоминаем, что за торт из замороженного йогурта так никто и не заплатил.
Мама звонит папе, и тот пораньше уходит с работы, чтобы со мной поговорить. Все выглядит так, как будто меня уличили в преступлении, как будто в подвале за старыми лыжными костюмами обнаружился типографский станок, на котором я печатаю поддельные стодолларовые банкноты.
Папа пытается быть рассудительным:
– Мы считаем, что тебе нужна полная свобода поиска своего «я». Мы никогда тебя не ограничивали…
– До сегодняшнего дня, – насмешливо договариваю за него я.
– Мы не ожидали, что нам придется это сделать! – взрывается мама. – Шошанна, ты же сама знаешь: мы никогда не лезли к тебе с советами, с кем дружить, а с кем нет. Но с ним – это ни в какие ворота! Этот негодяй не просто издевается над людьми – он ломает им жизнь! Как, например, сломал твоему брату.
– Мы с ним не дружим, – оправдываюсь я. – В смысле, сначала не дружили. Просто Чейз теперь занимается в видеоклубе. Это он придумал, что мне надо снять сюжет про мистера Солвэя. Я хотела отказаться, но старик оказался таким очаровательным!
– И тебе не показалось странным, что, выжив из города Джоэла, он теперь вдруг обратил внимание на тебя? – спрашивает папа.
– Еще как показалось! Я ненавижу Чейза Эмброза! Вернее, я ненавижу того Чейза Эмброза. А этот, сейчас, – совсем другой. Он больше ни к кому не пристает. И не помнит ничего, что было до несчастного случая.
– Как это удобно, – говорит папа.
– Я тоже сначала так думала, – признаюсь я. – Была уверена, что он притворяется и никакой амнезии у него нет. Но так притворяться невозможно. И знаете что? – То, что я сейчас скажу, им не понравится, но сказать это необходимо: – Сначала мы не дружили, но теперь, кажется, становимся друзьями. Мне нравится новый Чейз.
Мама отшатывается от меня, как будто я дала ей пощечину.
– Твой брат, – говорит она дрожащим голосом, – мучается и страдает в школе-интернате, вместо того чтобы по-человечески жить дома. И виноват в этом мальчишка, которого ты пытаешься выгораживать. Изменился он сейчас или нет – я этого не знаю и знать не хочу. Но он тогдашний разлучил нашу семью. То, как он поступил с Джоэлом, абсолютно непростительно. И, значит, прощать его нельзя.
– Могу поспорить, Джоэлу ты про своего нового дружка-приятеля не рассказывала, – говорит, пристально глядя на меня, папа. – Ведь было бы трудновато ему все объяснить, правда?
Мне больно это слышать, потому что он совершенно прав.
– Да, – соглашаюсь я. – Джоэлу я про него не рассказывала. Но, видать, придется.
– Зачем? – восклицает мама. – По-твоему, из этого выйдет что-то хорошее?
У меня в голове возникает мысль. Сначала она кажется диковатой, но с каждой секундой нравится мне все больше.
– Ты сама говоришь, что Джоэлу приходится тяжко в школе-интернате. А я думаю, ему там даже хуже, чем когда его травили здесь.
– И кто в этом виноват? – спрашивает мама и сама же отвечает на свой вопрос: – Твой новый «друг», вот кто!
– Давай на минутку забудем обо всех остальных и поговорим только про Джоэла, хорошо? Он сейчас мучается в Мелтоне… Может, ему не стоит этого делать?
– Что ты хочешь сказать? – спрашивает папа.
– Джоэлу пришлось уехать, потому что над ним издевался Чейз, – начинаю объяснять я. – Но того Чейза, который это делал, больше не существует. Что, если мы напрасно держим Джоэла в осточертевшей ему школе-интернате?
Мама с папой недоуменно на меня уставились.
– Ты предлагаешь вернуть его домой? – наконец выговаривает мама.
– Причины, почему он уехал, больше нет. Чейз стал другим. Эрон с Питоном, конечно, еще те придурки, но заводилой у них всегда был Чейз. Я не говорю, что дома у Джоэла все пойдет гладко, но он должен быть здесь. Он хочет вернуться и, я уверена, может это сделать!
Сейчас, думаю, мне достанется: «Ты сошла с ума! Черт-те что напридумывала! Рискуешь жизнью своего брата!»
Но вместо этого – молчание.
Через некоторое время его прерывает папин вопрос:
– А если ты ошибаешься?
Я не знаю, как на него ответить. Но знаю, что хочу, чтобы брат вернулся домой.
Я хочу этого с самого дня его отъезда в Мелтон.
Shosh466:
Джоэл, нам надо поговорить.
Глава семнадцатаяДжоэл Уэбер
Пианино расстроено.
Собственно, расстроена вся моя жизнь, но пианино – совсем вдрызг. Вот в Мелтоне, который был мне отвратителен, все было настроено в самом лучшем виде. Иначе там просто невозможно. У всех студентов там был абсолютный слух: инструменты содержались в идеальном состоянии; даже кованые ворота, когда скрипели, выдавали безукоризненное си-бемоль. У меня тоже абсолютный слух, так что я знаю, что говорю.
Я живое доказательство того, что если у тебя есть все данные для учебы в музыкальном колледже, это еще не значит, что тебе надо в нем учиться. Я люблю фортепьяно, но не настолько, чтобы зацикливаться на нем, как мелтонские студенты. Я хочу играть музыку, а не ощущать себя единым целым с инструментом. А в музыкальном колледже на нем недостаточно просто играть. Ты должен им жить, им дышать, сочинять для него музыку, понимать его, как самого себя. Еще ему надо сопереживать, как живому человеку. Честное слово.
Я все это ненавидел. Ненавидел жить в общежитии и пользоваться одной уборной с одиннадцатью другими мальчиками. Ненавидел своего соседа по комнате, его скрипку и его астму, ненавидел, как он, присвистывая во сне, издает ре третьей октавы.
Но больше всего в Мелтоне я ненавидел то, почему мне приходилось там торчать. Меня выжили из города три дебила, и колледж тут, по большому счету, ни при чем. Хотя все знали, что эти трое – настоящие малолетние преступники, отвечать пришлось мне. К этому Мелтон тоже никакого отношения не имеет.
А теперь я должен поверить, что главный из этой троицы, Альфа-Крыс, стал хорошим, потому что упал на голову.
Не знаю, не знаю… Но главное – я дома. И не страшно, что из-за этого пришлось поменять настроенное пианино на расстроенное.
Я там, где и должен быть. Я счастлив. Но…
Надо бы быть осторожнее с желаниями. В Мелтоне я скучал по Митци, меня почти физически мучила боль разлуки. А теперь она меня бесит. Понятно, собачка мне рада, но она не отходит от меня ни на шаг! Я весь в ее шерсти и от этого постоянно чихаю. Когда все-таки удается выгнать ее из комнаты, она ложится за дверью и начинает скулить. У нее выходит фа-диез.
Родители считают себя виноватыми в том, что со мной случилось, и поэтому стараются всячески мне угодить, носятся со мной, как с новорожденным. А Шош, снова встретиться с которой я был ужасно рад, вызывает у меня беспокойство. Во-первых, она слишком часто упоминает Альфа-Крыса. «Чейз думает, что, стараясь прославиться на Ютьюбе, Брендан рано или поздно свернет себе шею…» «За то, что Чейз поддался ему в армрестлинге, мистер Солвэй запустил в него желейным пудингом…» «Когда Хьюго брал интервью у водителя школьного автобуса, камера у Чейза ни разу не дернулась – даже когда они переезжали железнодорожные пути…»
Моему терпению приходит конец.
– Чейз такой, Чейз рассякой, – передразниваю я ее. – Больше и поговорить не о ком, что ли?
Но Шош относится ко мне с терпением и пониманием. Это тоже раздражает. Вот эти терпение и понимание – зачем они? Ведь тем и хороша жизнь дома – возможностью от души поспорить с родными.
– Подожди до понедельника. Ты глазам своим не поверишь, как он переменился.
– Мне совершенно не интересно, как он переменился, – честно говорю я. – Потому что я с этим типом общаться не собираюсь.
– Но тебе все равно придется с ним пересекаться. Ты же будешь заниматься в видеоклубе? Чейз тоже его член.
– Очень рад за него.
Она смотрит на меня с сочувствием.
– А, понимаю, ты нервничаешь.
Разумеется, нервничаю. Я несколько месяцев не переступал порога школы, а воспоминания о ней у меня довольно паршивые. Человеку, которого не травили в школе, очень трудно объяснить, каково это – когда тебя травят. Если тебя избрали жертвой, ты не просто выносишь постоянные наезды и издевательства, это было бы еще ничего. Но даже в те промежутки, когда тебя никто не трогает, ты с затаенным ужасом ждешь следующей гадости – она может прилететь в любой момент и откуда угодно. У тебя развивается настоящая паранойя, ты на полном серьезе опасаешься, что еще шаг – и пол разверзнется у тебя под ногами. Дошло до того, что в относительной безопасности я чувствовал себя только за фортепьяно. Но в один прекрасный день инструмент полыхнул огнем мне в лицо. И после этого во всем мире не осталось такого места, где бы я мог ничего не бояться.