И оставил тело у подножия часов. Тех самых, что должны были даровать бессмертие.
Как финальный, язвительный росчерк под некрологом.
Глеб поднялся. Три шага до стены. Разворот. Три шага до холодильника. Его старая Zippo в руке щёлкала, как метроном, отмеряя лихорадочный ритм. Щёлк. Щёлк. Щёлк.
Марина сидела неподвижно. Она уже всё сложила. Её системный анализ пришёл к финалу. Теперь она ждала, пока к нему доберётся он, волоча за собой по грязи свою человеческую, хаотичную логику.
— Итак, — начал он, буравя взглядом стену. — Портрет. Кто, чёрт возьми? Кто?
Он остановился напротив импровизированной доски на стене — приколотые кнопками к обоям фотографии подозреваемых.
— Первое. Доступ. Корт был параноиком. Он не водил бы в лабораторию всех подряд.
— Он водил туда тех, кого считал полезным, — ровным голосом поправила Марина. — Или тех, кем пренебрегал настолько, что не считал угрозой.
— Ладно. Круг сужается. Роман. Елена. Ты. Люди Зимина.
Щёлк. Щёлк.
— Второе. Знания. Кто из них отличит родий от осмия?
Он сам ответил.
— Роман — нет. Он хранитель, историк. Он всю эту «ересь» презирает. Он бы сжёг лабораторию, но не стал бы в ней копаться.
Он мельком глянул на Марину.
— Люди Зимина?
— Нефункционально, — ответила она. — Цель Зимина — контроль. Их протокол — инфаркт, несчастный случай. Быстро, чисто, без следов. А это… — она кивнула на бумаги, — это избыточно. Слишком много переменных. Это не нейтрализация. Это спектакль.
— Остаёшься ты. И Елена.
Он развернулся к ней. Она спокойно выдержала его взгляд.
— У меня не было мотива, — сказала она. — Мой мотив — защита. Это убийство — акт осквернения. Не только жизни Корта, но и гения часовщика. Нарушение гармонии. Я на такое не способна.
Глеб верил ей. Не потому, что доверял. Потому, что это было логично.
— Значит, Елена.
Щёлк. Zippo замерла.
— Но мотив… Месть? Ревность? Мелко. Слишком мелко для такого… замысла. Для этой дьявольской иронии.
Он снова начал ходить. Тишина в комнате стала плотной, тяжёлой, как мокрая ткань. Он чувствовал, что ответ совсем рядом, кружит вокруг, как хищник, но он никак не мог его разглядеть. Он смотрел не под тем углом.
Деньги? Нет.
Власть? Нет.
Контроль? Нет.
Защита? Нет.
Что же тогда? Какая сила могла породить такое чудовищное, элегантное зло?
И тут его накрыло.
Это не было озарением. Скорее, как будто в тёмной комнате его сознания со скрипом провернулся гигантский, ржавый механизм, и все части головоломки с оглушительным скрежетом встали на свои места. Гравитация сместилась.
Он замер посреди комнаты, и его медленно развернуло к стене с фотографиями.
Мотив был не в том, чтобы что-то получить.
Мотив был в том, чтобы что-то доказать.
Это не была месть женщины.
Это был реванш учёного.
Ярость не брошенной любовницы, а униженного интеллектуала. Удар был нанесён не в сердце. Он был нанесён в самое эго. В наследие. В magnum opus.
Убийца не просто хотел его смерти.
Убийца хотел доказать, что Корт — идиот. Слепец, потративший жизнь на погоню за призраком и не заметивший фатальную уязвимость в самом сердце своей работы. Уязвимость, которую убийца видел, понял и использовал.
Высшее унижение. Полное, тотальное интеллектуальное уничтожение.
Глеб медленно подошёл к стене. Посмотрел в лицо Елены на фотографии. Умные, язвительные глаза. Усмешка, которая никогда не доходила до глаз. И та самая привычка поправлять несуществующую прядь волос, когда она лгала ему о своих чувствах.
Она лгала не про ненависть. Она лгала про безразличие.
— Это не ненависть, — сказал он тихо, в пустоту. Голос был чужим, хриплым. — Это была… рецензия.
Он обернулся к Марине. Их взгляды встретились. В её глазах не было ни удивления, ни шока. Только мрачное, холодное подтверждение. Она пришла к этому же выводу своим путём. Через логику систем. Через психологию создателя.
— Разгромная рецензия. На всю его жизнь. Написанная его же кровью.
Он оторвал взгляд от Марины. Снова посмотрел на фотографию.
— Елена.
Он произнёс её имя не как версию.
Как приговор.
Тик-так.
Тик-так.
Настенные часы отмерили секунду.
И замолчали.
ГЛАВА 11: Милосердное Убийство
Тишина в квартире была неправильной.
Она не звенела, не давила. Она всасывала звуки. Глеб стоял посреди комнаты, и само его дыхание казалось неуместным, вульгарным вторжением в этот вакуум. На стене замерли дешёвые пластиковые часы — те самые, что отмеряли бессонные ночи ровным, бездушным стуком. Теперь они молчали. Механизм умер, захлебнувшись последней секундой, и эта внезапная остановка ощущалась не как поломка, а как приговор. Финал. Или предзнаменование. Разницы уже не было.
Он двигался на автомате, тело опережало мысль. Затхлый запах дождя и табака взметнулся от плаща, когда он натянул его на плечи. Холодная, влажная ткань липла к спине. Он прижал телефон плечом, набрал номер, отстукивая пальцами по столу ритм, которого больше не существовало.
— Миша, Данилов.
В трубке — хриплый вздох, полный ночного, застарелого недовольства. Звук человека, которого вырвали из небытия, где ему было куда лучше.
— Глеб? Ты, блин, время видел?
— Позже, чем ты думаешь, — голос Глеба был ровен, пуст. — Мне в Музей часов. Тихо.
Пауза. Глеб почти физически ощутил, как на том конце провода скрипит пружинный матрас. Он видел это лицо — одутловатое, с вдавленными в щёку складками от подушки, глаза, в которых не осталось ничего, кроме усталости от самой жизни. Лицо системы, которая его выплюнула.
— Опять в своё дерьмо полез, Данилов? Официально — хрен. Приказ сверху. Дело закрыто.
— Я не официально. Я за ней.
За правдой. Он чуть не сказал «за правдой», но вовремя прикусил язык. Правда была абстракцией, дешёвой потаскухой для газетных заголовков. А это было личное. Одержимость.
Миша хмыкнул. Короткий, удушливый звук, похожий на скрежет ржавчины.
— За ней… Ну да. Я думал, тебя отпустило. Ладно. Чёрт с тобой. Ночной, Петрович, он глухой на оба уха и на всю голову. Скажешь, плановая проверка от министерства. Он старый, ему насрать. Но если всплывёт — я тебя в глаза не видел.
— Ты и так меня не знаешь, Миша.
Глеб сбросил вызов, не дожидаясь ответа. Щелчок отбоя утонул в мёртвой тишине комнаты.
Музей встретил его не тишиной. Он встретил его её антиподом — низкочастотной, утробной вибрацией, которая впилась в подошвы стоптанных ботинок, пробежала по костям голеней и застучала в основании черепа. Это было сердце здания. Аритмичное, глухое биение сотен запертых в хрустальных тюрьмах механизмов. Их коллективное, неслышимое уху отчаяние. Время, запертое в клетке, билось о прутья, пытаясь вырваться.
Петрович, ночной охранник с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, и запахом старой шерсти и дешёвого табака, сонно моргнул. Глеб небрежно махнул у него перед носом удостоверением, и главное слово повисло в воздухе.
— Министерство. Проверка сохранности.
Слово подействовало безотказно. Магия бюрократии. Старик съёжился, вжал голову в плечи и неопределённо махнул рукой в сторону залов. Лишь бы невидимый чиновник поскорее исчез, оставив его доживать смену в мире кроссвордов и дремоты.
Гулкие коридоры были залиты холодным, мертвенным светом дежурных ламп. Бетонный пол, отполированный до зеркального блеска, отражал их, удваивая пустоту. Тени вытянулись, стали чернильными, живыми. Они цеплялись за углы, прятались за колоннами. Стеклянные кубы-витрины ловили и дробили свет, превращаясь в саркофаги. В них покоились не мумии фараонов, а само Время, расчленённое на сотни тикающих, но безмолвных фрагментов. Астролябии, хронометры, планетарии. Идеальные, мёртвые конструкции.
Глеб чувствовал себя мародёром, вскрывшим гробницу. Воздух был густым, слоистым. Пыль. Полироль для дерева. И едва уловимый, кислый запах старого металла. Запах забвения.
Он увидел её издалека.
Силуэт в главном зале, у подножия исполинских астрономических часов.
Елена.
Она не пряталась. Не суетилась. Она стояла там, где её и следовало ожидать. Словно жрица у заброшенного алтаря. Она не была здесь чужой. Она была частью этого места, его логичным, трагическим завершением. Глеб замедлил шаг. Стук его каблуков по бетону звучал неприлично громко, как выстрелы в библиотеке.
Елена обернулась. Без испуга. Без удивления. На её лице застыло выражение бесконечной, вселенской усталости, словно она прожила не одну, а сотни жизней и только что закончила последнюю. В руке она держала похищенную секцию часового механизма. Бронзовая паутина шестерёнок и рычагов, ажурная, смертельно сложная, тускло блестела в призрачном свете.
Не говоря ни слова, она шагнула к часам, к зияющей в их бронзовом теле пустоте. Подняла руку. Глеб инстинктивно шагнул вперёд, тело напряглось, готовое к рывку. Остановить. Предотвратить. Но она не пыталась ничего сломать или бросить.
Медленно. С выверенной, почти нежной точностью реставратора, она приложила деталь к своему месту.
Щёлк.
Тихий, сухой, окончательный. Звук металла, с идеальной точностью вошедшего в свой паз. Звук закрывающегося замка. Звук кости, вставшей на место.
В мёртвой тишине зала он прогремел как выстрел.
Головоломка была собрана.
Глеб остановился в нескольких шагах. Ни азарта погони, ни триумфа разгадки. Только тяжесть. Словно воздух в его лёгких вдруг налился свинцом. Он смотрел на неё и видел не убийцу. Он видел автора, только что дописавшего последнюю строчку своего magnum opus.
— Это была рецензия, — голос прозвучал чужеродно, хрипло от долгого молчания. — Разгромная.
Елена медленно опустила руку. Она не отвернулась от часов. Она смотрела на них, как художник смотрит на законченное полотно. Своё полотно. На её губах проступила слабая, горькая усмешка.