— Самая честная из всех, что я писала, — её голос был ровным, безэмоциональным, как у диктора, зачитывающего некролог. — И последняя.
— Эликсир… — Глеб сделал ещё шаг, сокращая дистанцию. — Вы знали. Знали, что это на самом деле.
— Я?.. — она на долю секунды задумалась, словно подбирая единственно верную формулировку. — Да. Пожалуй. Я поняла это даже раньше него. Он был слишком опьянён близостью к цели, чтобы разглядеть её суть.
Она говорила так, будто они стояли на научной конференции и обсуждали спорную гипотезу. Её пальцы бессознательно потянулись к волосам — старый, въевшийся в плоть жест, — но замерли на полпути. Она словно поймала себя на лжи, в которой больше не было нужды.
— Он искал вечную жизнь, детектив. А нашёл… стирание. Пустую оболочку, обречённую на вечное тиканье без малейшего смысла. Живая смерть. Механическая кукла в человеческом теле.
— И он был готов, — это был не вопрос. Констатация.
— Готов? — она горько усмехнулась, и усмешка треснула на её бледном лице. — Он был в шаге. Одержимый. Он не видел в этом трагедии. Он видел в этом финальный, абсолютный триумф своего интеллекта над жалкой, смертной природой. Я… я смотрела на гения, который готовился совершить самое изощрённое интеллектуальное самоубийство в истории. Я не могла. Просто не могла этого позволить.
Её голос дрогнул лишь на последней фразе. Едва заметная трещина в ледяном монолите её самообладания.
— Яд, — сказал Глеб, заполняя вязкую паузу. — Вы создали его из его же компонентов. Перевернули его формулу против него самого. Идеальное унижение.
Елена наконец повернулась. Посмотрела прямо на него. В тусклом, сером свете её глаза казались чёрными провалами. В них не было страха. Только странный, болезненный блеск выжженной дотла земли.
— Идеальное? О, нет, детектив. — Она медленно покачала головой, и на её губах снова появилась та самая усмешка, что никогда не доходила до глаз. — Вы мне льстите. Я не настолько гениальна. И не настолько жестока. Этот… предохранитель. Яд, который получается при малейшей ошибке в синтезе… его придумала не я.
Глеб замер. Воздух в лёгких будто превратился в крошечные ледяные иглы. Он ждал, не дыша.
— Я нашла её черновики, — продолжала Елена, и её голос стал тише, доверительнее. — В бумагах, которые Адриан так элегантно… позаимствовал у меня. Он ведь забрал не только мои работы. Он, не глядя, сгрёб всё, что было на моём столе. Включая наброски одной талантливой девочки-реставратора, которая консультировала его по механике. Она пыталась создать химический состав, который бы защитил хрупкие детали от окисления. Но при малейшем отклонении в пропорциях он превращался в агрессивный растворитель. Защита, становящаяся оружием. Он даже не понял, что за сокровище у него в руках. А я… я поняла.
Она замолчала. Глеб смотрел на неё, и все части головоломки с оглушительным скрежетом вставали на свои места. Картина получалась уродливой, асимметричной и до абсурда трагичной. Корт, великий интеллектуал, вампир, питавшийся чужими умами, был уничтожен оружием, которое создала одна его жертва, а применила — другая.
— Ирония, правда? — тихо спросила Елена, словно прочитав его мысли. — Я использовала гениальное творение Марины Солнцевой, чтобы спасти его от самого себя. Две женщины, которых он пытался использовать и выбросить, невольно объединились, чтобы написать некролог на его наследие.
Некролог. Рецензия. Приговор. Слова менялись, суть оставалась.
— Вы думаете… я его ненавидела? — внезапно спросила она, и в её голосе впервые за весь разговор появились живые, человеческие ноты — хрупкие, как стекло. — Ненависть — это слишком просто. Слишком… плоско. Я его любила. По-настоящему. Того, кем он был раньше. Учёного. Гения. А тот, кто стоял передо мной в лаборатории в ту ночь… это был уже не он. Просто обезумевший старик, готовый принести в жертву собственный разум ради ещё нескольких бессмысленных десятилетий. Убить его было актом милосердия.
Она говорила это не для Глеба. Не для протокола. Она говорила это для себя, для пустых, гулких залов. Словно пыталась убедить саму себя в том, во что отчаянно хотела верить.
— Единственный способ сохранить память о настоящем Адриане Корте, не дав ему уничтожить самого себя. Я убила человека, чтобы спасти легенду.
Она снова повернулась к часам. Провела пальцами по холодному металлу восстановленной секции. Её миссия была завершена. Все детали были на своих местах. И она сама была последней деталью, готовой встать в паз.
Елена протянула руку. Не для рукопожатия — раскрыла ладонь. На ней лежал крошечный бронзовый ключ со сложной, асимметричной бородкой.
— Это от его личного архива. Не того, что в кабинете. Настоящего. Там… там всё. Все его записи. Мои. Марины. Чтобы вы могли рассказать правильную историю. — Она вложила ключ ему в руку. Металл был холодным и на удивление тяжёлым. — Моя работа закончена. Это… — она кивнула на ключ и на часы, — …теперь ваша проблема.
Глеб сжал ключ в кулаке. Он раскрыл убийство. Он спасёт Марину. Он получит ответы. Но он не чувствовал ни триумфа, ни облегчения. Только холод металла, впившийся в ладонь, и всепоглощающую пустоту внутри. Он смотрел на Елену — убийцу, спасительницу, гения и сломленную женщину — и видел в её изломанной логике пугающее отражение своей собственной одержимости. Он понимал её мотив. Понимал на таком глубинном, интуитивном уровне, который невозможно было уложить ни в один полицейский протокол.
И это понимание было отвратительно.
Справедливость, которую он должен был сейчас совершить, казалась ему такой же сложной, двусмысленной и уродливой, как и само преступление.
Вдалеке, в холле, послышались шаги. Тихие, размеренные, неторопливые. Никаких сирен. Никакой суеты. Глеб не обернулся. Он вызвал их, как только понял, куда нужно идти.
В зал вошли двое. Глеб отметил только блеск начищенных берцев и пустые, ничего не выражающие глаза под козырьками фуражек. Они остановились, оценивая сцену. Глеб кивнул им. Едва заметно.
Елена не сопротивлялась. Она даже не посмотрела на них. Она в последний раз посмотрела на Глеба, и в её глазах на долю секунды мелькнула благодарность. Благодарность за то, что он понял. За то, что не упростил её историю до банальной мести.
— Елена Андреевна, — один из полицейских шагнул вперёд, — пройдёмте с нами.
Она молча кивнула и позволила увести себя. Её шаги и шаги её конвоиров затихали в гулких коридорах, пока не растворились в низкой, утробной вибрации музея, как камень, брошенный в стоячую воду.
Глеб остался один.
Один в огромном, гулком зале, посреди мёртвых, но тикающих механизмов.
Он разжал ладонь.
Ключ.
Ключ к правде. Холодный металл давил на кожу, и эта тяжесть была новой, незнакомой. Не той, к которой он привык. Эта тяжесть не приносила ответов. Она задавала новые вопросы. И на них ему придётся отвечать в одиночку.
ГЛАВА 12: Эхо Тишины
Лампа на потолке гудела. Монотонно, на одной низкой ноте, словно задавая ритм этому чистилищу из прессованной бумаги и остывшего кофе. Кабинет следователя Морозова был местом, где у трагедий отнимали имена и присваивали номера. Воздух, пропитанный запахом дешёвых сигарет и пыли, казалось, можно было резать ножом. Стул для посетителей, на котором сидел Глеб, был шатким — это чувствовалось каждой костью. Он знал этот стул. Он сам когда-то сидел за таким столом. Круг замкнулся, и от этого на языке остался привкус ржавчины.
Напротив, за баррикадой из папок, сидел сам Морозов. Его лицо напоминало помятую карту старых, забытых дорог. Он лениво пролистал последнюю страницу толстого тома с выведенной на обложке жирной надписью: «УБИЙСТВО. КОРТ А.В.».
— Ну вот, Данилов. — Морозов зевнул, не прикрывая рта, обнажив армаду серых пломб. — Последняя подпись. Свидетельские. Что ты там… видел-слышал. Формальность.
Через стол к нему поехали бланк и ручка. Пластик был липким от чужих пальцев. Глеб взял её. Пустые графы смотрели на него, как глазницы черепа. Что он видел? Женщину, решившую, что убийство — меньшее зло, чем соучастие в чужом, пусть и гениальном, безумии. Что он слышал? Признание, звучавшее не как раскаяние, а как последняя, самая ядовитая строка в разгромной научной статье.
«Я даровала ему быструю смерть вместо вечного забвения».
Слова Елены бились в висках, глухие, как удары маятника в вакууме.
Справедливость, изложенная на бумаге, выглядела удручающе плоско. Мотив: личная неприязнь. Орудие: яд. Признательные показания: имеются. Дело отправляется в архив, как и сотни других до него. Глеб начал писать, и ручка заскрипела, царапая тишину. Он не чувствовал ничего. Ни триумфа. Ни облегчения. Даже усталости не было. Только звенящая, выжженная пустота на месте того нервного комка, что дёргался в груди все эти дни. Он спас невиновную. Марина Солнцева была свободна, все обвинения официально сняты. Он сделал работу.
Искупил ли он свой старый грех?
Мысль пришла без предупреждения, острая, как укол иглы под ноготь. Нет. Ответа не было. Было только ледяное, кристально ясное осознание. Тогда, в прошлом, он посадил невиновного, потому что ухватился за самую простую, самую очевидную версию. Сейчас он спас невиновную, потому что его паранойя, его болезнь, заставила его копать глубже и глубже, пока он не провалился в бездну чужой, извращённой любви, в интеллектуальное высокомерие, которое было страшнее любой ненависти.
Он не исцелился. Он довёл свою болезнь до совершенства.
Закончив, он поставил подпись. Кривую, дёрганую, как кардиограмма умирающего. Он долго смотрел на неё. Не росчерк победителя. Клеймо. Чёрное на белом подтверждение того, что он больше никогда, до конца своих проклятых дней, не сможет поверить в простую правду.
— Всё, — сказал Морозов, забирая лист. Он не читал. Просто бросил его поверх остальных бумаг и захлопнул папку. Звук был глухим, окончательным, как ком земли, упавший на крышку гроба. — Можешь идти. Герой. Спас бабу от нашего брата-следака.