Глеб медленно встал. Ноги затекли, превратились в чужие, непослушные протезы.
— Она не была виновна, — сказал он тихо, сам не зная зачем. Слова повисли в спёртом воздухе.
— Да какая, к чёрту, теперь разница? — Морозов потёр сухие, покрасневшие веки. — У нас есть кто виновен. Идеально. Никто премии не лишится. Кофе хочешь? Хотя… нет, не советую. Такую дрянь даже в морге не наливают.
Глеб молча покачал головой. Он смотрел на папку. Толстую, увесистую, как надгробный камень. Морозов поймал его взгляд.
— Чего уставился? Ещё один «висяк» закрыт. Радоваться надо.
Губы Глеба дёрнулись в подобии усмешки.
— Ага, — хрипло выдавил он. — Радуюсь.
Он повернулся и пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд Морозова. Взгляд человека из другого мира. Простого, понятного мира, где есть добро, зло и папки, которые нужно вовремя сдавать в архив. Дверь за ним захлопнулась, отрезая гул лампы и запах бумажной смерти.
Он стоял в пустом ночном коридоре. Тишина была абсолютной.
Он заглянул в бездну, а она, вместо того чтобы посмотреть в ответ, просто выставила счёт.
Он нашёл его не в тёмном переулке и не в прокуренном баре. Он нашёл его там, где не бывает теней. В огромном, залитом хирургически-белым светом зале галереи современного искусства. Игорь Зимин стоял к нему спиной, созерцая инсталляцию: несколько ржавых двутавровых балок, сваренных под немыслимым углом. Воздух был стерильным и неподвижным. Шаги Глеба по полированному бетону не производили эха — звуки здесь умирали, не родившись.
Глеб остановился. Он не произнёс ни слова, но Зимин, не оборачиваясь, заговорил. Его голос был ровным, безразличным, частью этой белой пустоты.
— Удивительно, не так ли? Художник утверждает, что это символ хрупкости индустриального общества. По-моему, это просто груда металлолома. Но за неё заплатили три миллиона. Ценность — это всегда вопрос консенсуса, детектив. Не более.
Зимин повернулся, медленно, как вращающаяся башня. Идеально скроенное пальто из чёрного кашемира, безупречно белая рубашка, неподвижное лицо человека, привыкшего принимать решения, от которых не остаётся следов. Он не выглядел как тот, кто может отдать приказ об устранении. Он выглядел как функция.
— Я не детектив, — сказал Глеб. Голос прозвучал глухо, чужеродно в этой стерильности.
— Формальность. — Зимин чуть склонил голову. — Вы выполнили свою… работу. И в некотором смысле, нашу.
Он сделал едва заметный жест. Из-за одной из бетонных колонн бесшумно, как тень, возник его помощник и положил на стеклянный постамент рядом с Глебом тонкий конверт из плотной, матово-серой бумаги.
— Что это? — спросил Глеб, хотя ответ обжигал нёбо горечью.
— Благодарность. За услуги. За то, что вы довели ситуацию до логического, хоть и несколько… хаотичного завершения. И, разумеется, за ваше дальнейшее молчание. Сумма вас не разочарует.
Глеб смотрел на конверт. На его поверхности не было ни отпечатков, ни пылинок. Стерильный, как и всё в этом месте. Он представил, как вскрывает его. Как держит в руках пачку хрустящих купюр. Денег, которых хватит, чтобы сменить квартиру, купить машину и уехать к морю. Туда, где нет этого вечного дождя и привкуса лжи на зубах.
Он не прикоснулся к конверту.
Зимин наблюдал за ним без тени эмоций. Просто регистрировал факт, как прибор.
— Что ж, — сказал он после долгой, звенящей паузы. — Принципы… это тоже актив. Иногда — неликвидный. Но я понимаю.
Он сделал ещё один едва уловимый жест. Помощник так же бесшумно забрал конверт и растворился в пространстве.
— Вы хорошо поработали, — повторил Зимин, и в его голосе не было ни капли одобрения. Только констатация. — Локализовали угрозу.
— Угрозу? — хрипло переспросил Глеб. — Корт был угрозой. Елена… она была решением. Её личным, чудовищным, но решением.
Зимин усмехнулся. Впервые за всё время. Это было даже не усмешкой, а едва заметным сокращением мышц у уголка рта, нарушившим симметрию его лица на долю секунды.
— Детектив… — Голос Зимина понизился, он шагнул ближе. Этот почти интимный тон заставил пробежать по спине Глеба не холод, а что-то другое — ощущение чужого скальпеля у горла. — Вы всё ещё мыслите категориями людей. Корт, Елена, Роман… все они были симптомами. Плесенью, которая появляется на сырой стене. Угроза — это сырость. Само знание. И его носители.
Он помолчал, давая словам впитаться в поры кожи.
— Вы, например, — добавил он как бы между прочим.
Воздух в лёгких Глеба вдруг стал густым и тяжёлым.
Зимин кивнул своим мыслям и повернулся, чтобы уйти. Он уже сделал пару шагов, когда остановился и, не оборачиваясь, глядя на ржавые балки, бросил последнюю фразу.
— Мы, к слову, присматривались и к госпоже Солнцевой. Задолго до всего этого.
Глеб застыл.
— У неё был потенциал, — продолжал Зимин, его голос ровно отскакивал от бетона. — Правильный склад ума. Способность ставить систему выше личности. Точность. Отсутствие лишних эмоций. Она могла бы стать очень хорошим… хранителем.
Он помолчал. Тишина в зале стала плотной, осязаемой, как вакуум.
— Вы оказали ей медвежью услугу, Данилов, — закончил он, так и не повернувшись. — Вернули её в обычный мир. Он слишком несовершенен для таких, как она. Слишком хаотичен.
Зимин ушёл. Его шаги не производили звука. Он просто исчез в белом свете, оставив Глеба одного.
Одного с мыслью, которая была страшнее любой угрозы. Мыслью о том, что, спасая Марину от тюрьмы, он, возможно, вырвал её из её истинного, пугающего предназначения. Он не спас её. Он её сломал.
— Блядь, — прошептал Глеб в пустоту.
Слово повисло в воздухе и тут же умерло, поглощённое безразличной белизной.
На следующий день он пришёл в музей. Сам не зная зачем. Какая-то иррациональная потребность увидеть всё своими глазами. Поставить точку там, где началось многоточие.
Тяжёлая стеклянная дверь поддалась, и он замер на пороге.
Что-то изменилось.
Он закрыл глаза, вслушиваясь не ушами, а всем телом. Привычная, знакомая до дрожи низкочастотная вибрация, пронизывавшая пол и стены, исчезла. То аритмичное, больное сердцебиение сотен запертых механизмов… стихло.
Вместо него была пульсация. Идеальная. Выверенная. Почти неслышная, если не знать, куда слушать. Глеб открыл глаза. Он понял. Гигантские астрономические часы, сердце музея, теперь задавали ритм. Их мощный, холодный ход стал доминирующим. Остальные механизмы не шли в унисон, нет. Они словно… подчинились. Их хаотичное тиканье было подавлено, приглушено, они будто боялись нарушить этот главный, безжалостный ритм. Хаос был укрощён. Но вместо живого, пусть и больного, пульса теперь был холодный, безжизненный такт машины.
Это было не исцеление. Это была лоботомия.
Она была там, у подножия гигантских часов. Стояла на небольшой стремянке и методично, круговыми движениями протирала стекло напротив циферблата. На ней был чистый рабочий халат, волосы собраны в тугой пучок. Она была на своём месте. В своём мире.
Он постоял с минуту, прежде чем она его заметила. Она не вздрогнула. Просто опустила руку с тряпкой и посмотрела на него сверху вниз. В её взгляде не было ни удивления, ни интереса. Только констатация его присутствия.
— Детектив.
— Марина.
Пауза. Неловкая, тяжёлая, как непрокашленный комок в горле.
— Всё… работает, — сказал Глеб, обводя зал рукой.
— Да. — Она сошла со стремянки. Каждое её движение было точным, выверенным, лишённым суеты. — Баланс восстановлен.
Она подошла ближе. В её глазах он увидел профессиональное удовлетворение, но ни тени радости. Ничего человеческого. Он вспомнил слова Зимина. «Правильный склад ума».
— Спасибо, — сказала она. Голос ровный, как ход её часов. — За то, что поверили.
— Я не верил, — честно ответил Глеб. — Я сомневался. Во всём. И во всех. Особенно в вас.
Она кивнула, словно он подтвердил какую-то её теорию о природе хаотичных систем.
— Сомнение — ваш инструмент. Я понимаю.
Они молча смотрели друг на друга. Между ними была пропасть, заполненная не тишиной, а этим мёртвым, идеальным ритмом. Он видел в ней не спасённую жертву, а жрицу порядка, которую он случайно выпустил не в ту клетку. А кем она видела его? Наверное, человеком из мира грязи и эмоций, который ей был глубоко чужд. Пылинкой, нарушившей стерильность её вселенной.
Её рука вдруг дёрнулась, и пальцы сняли с лацкана его плаща что-то невидимое. Пушинку или нитку. Жест был машинальным, как у робота, устраняющего дефект на конвейере.
— Вам стоит уйти отсюда, детектив, — сказала она, не поднимая глаз, разглядывая несуществующую соринку на кончиках своих пальцев. — Это место… оно затягивает тех, кто ищет ответы.
Глеб криво усмехнулся.
— Я уже не ищу, — сказал он. — Я боюсь, что найду.
Он развернулся и пошёл к выходу, не дожидаясь ответа. Его шаги гулко отдавались в мёртвой, ритмичной пустоте. Он не оглянулся. Он знал, что она не смотрит ему вслед. Она уже, наверное, снова протирала стекло, стирая последний след его хаотичного присутствия.
Вечером пошёл дождь. Не яростный ливень, а холодная, мелкая, нудная морось, которая пробирает до костей и селится в душе. Глеб стоял под козырьком автобусной остановки через дорогу от музея. Он смотрел на его тёмный, монолитный фасад. Чёрное стекло и бетон. Саркофаг Времени. Теперь, когда он знал, что внутри царит идеальный порядок, здание казалось ещё более слепым и чужим.
Дождь превращал огни проезжающих машин в размытые, акварельные пятна на мокром асфальте. Пахло сыростью и бензиновым выхлопом.
Он достал из кармана свою старую, потёртую Zippo. Металл был холодным. Он чиркнул колёсиком. Раз. Два. На третий раз огонёк нехотя родился, выхватив из полумрака его лицо. Морщины у глаз казались глубже. Он прикурил. Сигарета зашипела, отсырев.
Искупление. Какое смешное, книжное слово. Он думал, что это дело станет им. Что, распутав самую сложную, самую изощрённую ложь, он докажет себе, что его чутьё снова работает. Что он сможет снова верить.