И увидел их.
На самом дне, под кипой финансовых отчётов, лежали три блокнота. Чёрные, в твёрдой обложке, со скруглёнными углами. «Moleskine». Дорогие, стильные. Абсолютно неуместные здесь, в этом царстве канцелярской скуки.
Он взял один. Открыл.
И понял, что нашёл то, зачем пришёл.
Лихорадочный, рваный, бешеный почерк покрывал страницы, как саранча. Это не были записи. Это был поток сознания. Формулы квантовой механики перетекали в астрономические расчёты, те — в цитаты из Парацельса на ломаной латыни. Диаграммы строения атома мутировали в алхимические символы — змей, кусающий свой хвост, философский камень, гермафродит с двумя головами.
Глеб листал, и в затылке нарастало странное, лёгкое головокружение, словно он слишком долго смотрел в бездну. Это был дневник не учёного. Это был дневник гения на грани безумия. Или за гранью.
И тут он увидел его. Слово. Оно было нацарапано на полях, рядом с особенно сложной формулой, в которой Глеб смутно узнавал элементы теории относительности. Нацарапано с таким яростным нажимом, что грифель прорвал бумагу. И обведено в круг. Снова. И снова.
«Эликсир».
Глеб захлопнул блокнот. Ладони вспотели. Он сидел в тишине подвала, и гул вентиляции больше не казался ему дыханием зверя. Теперь он звучал как сердцебиение. Гигантское, нечеловеческое сердце. Корт не шутил. Он верил. Он искал формулу вечной жизни. И, судя по исступлению этих записей, он был уверен, что нашёл её.
Убийство только что перестало быть убийством.
Когда Глеб выбрался из подвала, мозг гудел, как перегретый трансформатор. Он чувствовал себя выжатым, опустошённым. Роман ждал его, прислонившись к стене с видом оскорблённого превосходства. Увидев отсутствующее, выключенное выражение на лице детектива, куратор решил, что пришло время для решающего удара.
— Ну что, детектив? — в его голосе смешались бархат и яд. — Нашли доказательства того, что наш покойный директор пытался вызвать дьявола?
Глеб остановился. Посмотрел на Романа так, будто видел его впервые. Он слишком устал для этих игр.
— Я нашёл то, что искал, — глухо ответил он. — Мотив. Только он, кажется, не ваш.
Роман издал свой фирменный тихий смешок, поправил безупречный узел галстука.
— Мотив… Ах, детектив, вы всегда всё усложняете. Пытаетесь собрать часы из деталей от синхрофазотрона. Иногда самые великие трагедии, — он сделал драматическую паузу, — имеют самые банальные причины. Оскорблённое женское самолюбие, например.
— Роман, — Глеб оборвал его. Голос стал жёстким, безжизненным. — Хватит театра. Конкретнее. Вы о Елене?
Маска на мгновение спала. Лицо Романа стало просто злым, уязвлённым от такой грубой прямоты.
— Я лишь говорю, что у неё были не только, скажем так, профессиональные разногласия с Адрианом. У них был роман. Бурный. И закончился он не менее бурно. Он не просто её уволил. Он её публично унизил. Растоптал её работу, которую…
— Которую, как она утверждает, он украл, — закончил Глеб.
— Вот! — Роман картинно развёл руками, вновь обретая свой проповеднический пафос. — Вот вам идеальный портрет убийцы! Не банальная воровка, нет! Мстительница! Женщина, у которой отняли всё: работу, репутацию, любовь. Такой человек способен на всё. Это же так… по-шекспировски, вы не находите?
Глеб слушал, а в голове билась одна мысль, холодная и острая, как игла.
Слишком просто.
Слишком красиво.
Слишком, блядь, идеально.
Роман подсовывал ему готовую, завёрнутую в красивую бумагу мелодрамы версию. Версию, которая идеально ложилась в полицейский протокол. Мотив — месть. Орудие — яд. Убийца — отвергнутая любовница. Закрыть дело, выписать премию, забыть.
И именно поэтому Глеб ни на секунду в неё не поверил. Его сломанная интуиция, его паранойя, его личный демон, ставший главным рабочим инструментом, вопил, что это ложь.
Но он также понимал, что в этой лжи, как в куске руды, есть вкрапления правды. Роман, сам того не желая, указал ему направление.
— Спасибо за помощь, Роман, — сказал Глеб и, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд куратора — смесь триумфа и неприязни. Пусть думает, что проглотил наживку.
Квартира встретила его запахом остывшего кофе. Глеб не стал включать верхний свет, щёлкнул только старым торшером. Его жёлтый, больной свет вырвал из темноты круг пространства: диван, столик, заваленный бумагами, пепельница.
Он бросил блокноты Корта на стол. Рядом — свои записи, фотографии царапины на шестерне. Хаос. Нужно было его упорядочить.
Он включил проигрыватель. Тихие, меланхоличные переливы саксофона Джона Колтрейна потекли по комнате. Сварил кофе, крепкий, горький, без сахара. Это был его ритуал. Его способ заставить мозг работать.
Он снова открыл дневники. Гениальный бред. Он ничего не понимал в квантовой физике, а его латынь ограничивалась парой фраз, выученных в университете. Это был шифр. Должен быть ключ. И ключ должен лежать на самом видном месте. В кабинете Корта.
Глеб закрыл глаза, мысленно возвращаясь туда. Стол. Беспорядок. Бумаги. Книги. Какие книги? Память неохотно поддалась, вытолкнула картинку. Да. На столе, среди прочего, лежали два тома. Большой, современный, по астрономии. Что-то про законы Кеплера. И рядом — небольшой, потрёпанный репринт старинного трактата. Парацельс.
Наука и алхимия.
Глеб вскочил. Сердце сделало тяжёлый, гулкий толчок. Он схватил блокнот, нашёл страницу с россыпью символов. Вот он, астрономический знак Марса. А рядом — алхимический символ серы. Знак Венеры — и символ меди. Это не было безумием. Это был двухкомпонентный шифр. Корт использовал одно, чтобы зашифровать другое.
Работа была адовой. Он сидел, обложившись скачанными из сети справочниками по алхимии и астрономическими таблицами. Кофе закончился. В пепельнице выросла гора окурков. Час за часом он медленно, мучительно переводил каракули Корта в слова.
И смысл, который начал проступать сквозь бред, был страшнее самого бреда.
Корт не просто искал эликсир. Он высчитывал формулу, где компонентами были не только редкие химические элементы, но и… точное положение планет. Он верил, что гравитационные поля, космическое излучение, определённые точки эклиптики были такими же важными ингредиентами, как ртуть или сурьма.
И астрономические часы…
Глеба прошиб холод. Часы были не просто артефактом. Они были инструментом. Аналоговым суперкомпьютером, созданным гением прошлого для одного-единственного вычисления. Расчёта идеального, единственно возможного момента для «Великого Делания».
Он нашёл ключевой фрагмент почти под утро, когда небо за окном приобрело грязновато-серый оттенок мёртвой кожи.
…синтез возможен лишь при точном соединении Юпитера в доме Сатурна, когда тень от спутника падает на диск под углом в 14,88 градуса. Этот аспект нейтрализует энтропийный распад… Великое Делание требует абсолютной точности. Окно откроется лишь на 17 минут. Следующий шанс — через 84 года.
А под этим текстом стояла дата и время.
Глеб уставился на цифры. Это была не историческая дата. Не дата из прошлого.
Это была дата в ближайшем будущем.
Через тринадцать дней.
Ручка выпала из ослабевших пальцев и со стуком покатилась по столу. Гул в ушах, сопровождавший его всю ночь, пропал. Его место заняла пустота, вакуум. Осознание не обрушилось волной — оно просто заполнило всё пространство внутри, вытеснив воздух из лёгких.
Корт не просто искал бессмертие. Он стоял на его пороге. Он почти всё рассчитал.
Убийца не просто оборвал его жизнь. Он, возможно, перехватил финишную ленточку. Или, что хуже, убийца знал точную дату.
Расследование убийства превратилось в гонку. Часы тикали не только в музее. Они тикали для всех.
Глеб медленно откинулся на спинку стула. Тело стало чугунным, неподъёмным. Шум дождя за окном и одинокий саксофон Колтрейна казались звуками из другого, нормального, давно потерянного мира. Он посмотрел на своё отражение в тёмном оконном стекле — бледное, измученное лицо незнакомца с провалившимися глазами.
Руки едва заметно дрожали. Он потянулся к пачке сигарет, достал одну. Щёлкнул зажигалкой, но не закурил. Просто смотрел на крошечное, дрожащее пламя.
«Чёртов маньяк», — мысль была беззвучной, рваной.
Он пришёл сюда, чтобы найти убийцу, а нашёл его расписание.
ГЛАВА 5: Яд Прошлого
Ножки стула проскрежетали по безупречно гладкому полу. Звук был чужеродным, как крик в библиотеке. Он разорвал дистиллированный воздух кафе, в котором пахло не кофе, а дорогим чистящим средством и чем-то ещё, неуловимо-стерильным, как в стоматологии перед уколом. Глеб сел, чувствуя себя грязным пятном на белом листе. Это было её пространство, её поле боя, и она выбрала его с холодной точностью хирурга.
Елена сидела у панорамного окна, за которым серая ноябрьская морось превращала город в размытый, дрожащий эскиз. Маленькая фарфоровая чашка, тонкая папка из серого картона на столе. Натюрморт для человека, у которого под контролем каждая деталь. Она не повернула головы.
— Детектив. — Констатация факта, а не приветствие. — Не опоздали. Редкое качество.
Глеб молчал. Затылок гудел от бессонной ночи, проведённой в компании безумных дневников Корта. Он пришёл сюда за недостающей шестерёнкой, но весь механизм уже вращался внутри него, беззвучно и неотвратимо, перемалывая факты в пыль паранойи.
Елена наконец оторвала взгляд от водяной плёнки на стекле. Её глаза, цвета мокрого асфальта, не выражали ничего. Она с театральной медлительностью пододвинула к нему папку. Жест был рассчитан, выверен.
— Вот. Ваша… помощь следствию. Хотя я бы предпочла термин «реквием по чужой репутации».
Он не коснулся папки. Взгляд зацепился за её руку. Длинные, безупречные пальцы с короткими, некрашеными ногтями. Пальцы пианиста или патологоанатома.
Её указательный палец опустился на край фарфоровой чашки.
Цок.