— Дежурный, старший сержант Ковалёв, — донёсся из трубки плоский, лишённый эмоций голос человека, которого разбудили посреди смены. — Данилов? Сработка в вашем музее. Э-э… похоже, кража. Патруль уже на месте.
Слово «вашем» прозвучало как издёвка. У Глеба Данилова не было ничего своего, кроме этой съёмной берлоги и дела, которое вгрызалось в мозг, как кислота в мягкий металл.
— Еду, — бросил он и оборвал звонок.
Тишина вернулась, но стала другой. Не уютной, а натянутой, звенящей от дурных предчувствий. Он обвёл взглядом стол. Бумаги Елены. Его почти сложенную мозаику. И отчётливо почувствовал, как невидимая рука только что смахнула с доски все фигуры к чёртовой матери.
Пустое ночное шоссе было чёрной, вязкой рекой, которую его фары резали на бегущие белые полосы. Дворники, надрываясь, счищали с лобового стекла потоки воды, и огни города расплывались в больные, лихорадочные пятна. Глеб вёл машину на чистом инстинкте, голова была пуста — только глухое, тяжёлое биение крови в висках.
Он увидел их издалека. Сине-красные всполохи беззвучно метались по мокрому фасаду музея, облизывая тонированное стекло и бетон. Сюрреалистическая картина: огромный, мёртвый саркофаг пытаются вскрыть цветными световыми скальпелями. Пронзительный вой сигнализации уже задушили, но её фантомное эхо, казалось, всё ещё дрожало в воздухе, смешиваясь с шумом дождя.
У входа его ждал молодой патрульный, вжавшийся под козырёк от промозглой сырости.
— Данилов, частный детектив, — Глеб на ходу сунул ему под нос удостоверение.
— А, да, нас предупредили, — парень кивнул, убирая руку от кобуры. — Проходите. Наши там.
Внутри было холодно и гулко, как в склепе. Несколько полицейских в мокрых, блестящих плащах топтались в главном зале, их ленивые голоса и скрип ботинок разносились под высоким потолком, отражаясь от стеклянных кубов. На их лицах была не тревога, а рутинная досада ночного вызова. Чей-то фонарик безучастно шарил лучом по тёмным углам.
Глеб прошёл мимо них, словно они были призраками. Его тянуло к эпицентру. К гигантским астрономическим часам, к молчаливому алтарю этой проклятой истории.
Он остановился перед ними. Дыхание замерло.
Картина поражала не хаосом, а его полным, хирургическим отсутствием. Стеклянный куб, защищавший механизм, не был разбит или повреждён. Его аккуратно вскрыли — одна из толстых панелей была снята и бережно прислонена к стене. На бархатной подставке у основания часов — ни единого осколка, ни следов взлома, ни разбросанных инструментов.
Просто пустота.
В самом сердце ажурного, нечеловечески сложного переплетения золотых и серебряных шестерён, циферблатов и рычагов зияла дыра. Правильной, почти идеальной прямоугольной формы. Целая секция, размером с два сжатых кулака, была извлечена. Не выломана. Не вырвана с мясом. Извлечена.
Глеб медленно обошёл часы. Полицейские за его спиной о чём-то тихо переговаривались, но он их не слышал. Он опустился на колено, почти касаясь лицом холодного стекла. Прикрыл глаза, втянул воздух, отсекая все посторонние запахи.
И уловил его.
Едва заметный, летучий, почти медицинский запах. Не вековая музейная пыль. Не густое, сладковатое машинное масло. Не запах короткого замыкания.
Это был чистый, химический укус изопропилового спирта. Растворителя, которым пользуются часовщики и реставраторы для деликатной очистки механизмов. Запах стерильной операционной.
Глеб медленно выпрямился.
Это была не кража. И не вандализм.
Это была хирургия.
Кто-то пришёл сюда не для того, чтобы крушить. Он пришёл, чтобы ампутировать. Забрать одну, конкретную, жизненно важную часть. И этот кто-то обладал знаниями, инструментами и твёрдой рукой хирурга. Или реставратора.
Тень подозрения, тяжёлая и холодная, как могильная плита, снова качнулась в сторону Марины Солнцевой. Но это было слишком просто. Слишком, блядь, очевидно. А значит — ложь. Его собственная, выстраданная до крови аксиома.
— Что у вас? — раздался за спиной знакомый голос капитана полиции, немолодого, отёчного мужчины с глазами, полными вселенской усталости.
— Ничего, — ответил Глеб, не оборачиваясь. — Ничего, что могло бы вам помочь.
Романа выдернули из тёплой постели. Даже в три часа ночи, в состоянии шока, он умудрялся выглядеть безупречно. Идеально отглаженная сорочка, наспех накинутый на плечи кашемировый кардиган. Лицо было бледным, как старый пергамент, но не от страха. От сдерживаемой, священной ярости.
Они сидели в его кабинете, пахнущем старыми книгами и лимонной полиролью. Глеб стоял, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на груди. Капитан грузно уселся за стол Романа, лениво перебирая какие-то бумаги.
— Итак, Роман Аркадьевич, — начал капитан голосом человека, который предпочёл бы сейчас смотреть сон про рыбалку. — Вы покинули здание музея в час ноль семь. Сигнализация сработала в два ноль три. Почти час разницы.
— Я работал, — голос Романа был напряжён, как струна, но ровен. — Систематизировал каталоги для предстоящей выставки. Моя работа не заканчивается ровно в шесть вечера.
— Удобно, — бросил Глеб со своего места.
Роман метнул в него взгляд, полный плохо скрываемого презрения.
— Что именно вам кажется удобным, детектив? То, что я единственный, кто пытается сохранить здесь порядок после того, как ваш… покойный…
— Хватит о наследии, — Глеб оттолкнулся от косяка и шагнул в свет. Его голос стал резким, лишённым усталости. — Кто-то только что выпотрошил ваш главный экспонат. Выпотрошил, Роман. Вы ненавидели то, чем занимался Корт. Вы считали его изыскания ересью. Сломать его любимую игрушку — идеальный способ остановить это безумие, не так ли?
Роман вскочил так резко, что его кресло откатилось назад. Его выверенное спокойствие треснуло, как тонкий лёд.
— Сломать?! — в его голосе зазвенели слёзы праведного гнева. — Вы… вы сказали «сломать»?! Этот механизм — апофеоз… квинтэссенция человеческого гения! Я хотел уничтожить ересь Корта, да! Его бумаги, его бредовые, антинаучные теории! Я бы сжёг его архив дотла, слышите?! С наслаждением! Но повредить это?!
Он ткнул пальцем в сторону зала, откуда они пришли. Его палец дрожал.
— Да это… это всё равно что вырвать страницу из Библии Гутенберга! Это варварство! Это…
Он задохнулся, не в силах подобрать слова, его лицо исказилось от неподдельного ужаса.
Глеб смотрел на него. Внимательно, не мигая. И его паранойя, его натренированный на ложь внутренний детектор, молчал. Этот человек не играл. Почти религиозный трепет в его глазах, неподдельный ужас от самого слова «повредить» — это было настоящее. Он был фанатиком, интриганом, снобом, готовым на донос и подлог ради кресла директора. Но не на осквернение своей святыни. Нет.
Эта версия рассыпалась в пыль прямо на глазах. Ещё один тупик. Ещё одна простая разгадка, оказавшаяся ложью.
Капитан тяжело вздохнул, явно теряя интерес к театральным эффектам куратора.
— Ладно, успокойтесь, Роман Аркадьевич. Кто ещё имел доступ? Ключи? Коды?
— Только я, Корт и… и служба безопасности, разумеется, – Роман медленно опустился в кресло. Ладонь сама прошла по лицу, будто стирая остатки ярости.
Глеб подошел ближе, его голос снова стал тихим, вкрадчивым. Он давил почти по инерции, пытаясь нащупать хоть что-то в этой вязкой темноте.
— А кто еще знал, как вскрыть сам механизм? Как его разобрать? Кроме вас и Марины Солнцевой?
Роман поднял на него глаза. И в них мелькнуло что-то новое. Не ярость, не страх. Горькая, злая усмешка.
— Знал? — переспросил он тихо. — Детектив, вы абсолютно ничего не понимаете. Я видел её. Солнцеву. За несколько дней до… до всего этого.
Он сделал паузу, словно смакуя момент.
— Она работала с часами. Официально — плановая реставрация. Я наблюдал за ней через камеры. Она думала, никто не видит. Она не реставрировала их. Она их… – он на секунду задумался, подбирая слово, – она их допрашивала.
Глеб замер.
— Её пальцы не чинили, они летали над шестернями, касались, пробовали, искали что-то. Глаза горели. У неё был такой же взгляд, как у Корта в последние месяцы. Она была одержима не меньше него. Она не защищала механизм, детектив. Она пыталась его вскрыть.
Слова Романа упали в тишину. Тяжёлые, как камни в глубокий колодец. Глеб стоял неподвижно, чувствуя, как под ногами исчезает последняя точка опоры.
Марина.
Не жертва. Не хранительница.
Охотник.
И он, Глеб Данилов, всё это время вёл за нос не только её, но и самого себя.
Рассвет был серым и неохотным, как признание под пыткой. Дождь прекратился, оставив после себя мокрый, блестящий асфальт и свинцовое, низкое небо, давившее на город.
Глеб стоял у окна в своей квартире. Кофе в чашке давно остыл, превратившись в горькую, чёрную жижу. Он не спал. В голове вместо мыслей был гул, как от потревоженного улья.
Он отошёл от окна к стене, превращённой в импровизированную доску расследования. Фотографии. Вырезки. Схемы. Листы с его корявым, рваным почерком. Он смотрел на труд последних дней и видел лишь мешанину… бессмыслицу.
Всё смешалось.
Он взял со стола фотографию Елены. Холодное, красивое, насмешливое лицо. Убийца? Да. Почти наверняка. У неё был мотив — унижение, превратившееся в ядовитую ненависть. У неё были знания — её собственные записи были чертежом убийства. У неё была возможность. Но она была искусствоведом, историком. Не механиком-виртуозом. Нет.
Он перевёл взгляд на фото Марины. Спокойное, сосредоточенное лицо. Чистые, точные руки. Вор? Теперь это казалось пугающе логичным. Она не просто реставратор. Она — охотник. Одержимая, как и Корт. Но зачем ей красть деталь сейчас? Её вот-вот должны были выпустить под его поручительство. Зачем этот идиотский риск? Если только… она работала не на себя.
Его взгляд скользнул к распечатке с фотографией Игоря Зимина. Непроницаемое лицо человека, для которого культура — это актив, а знание — угроза. Хранитель. Его цель — не найти, а скрыть. Нанять специалиста высочайшего класса, чтобы тот изъял ключевую деталь и навсегда оборвал гонку — это был его стиль. Холодный, прагматичный, безжалостный. Могла ли Марина работать на него?