Старик стоял в дверном проеме. Силуэтом в вертикальном прямоугольнике.
– Приходите, приходите! – махал он рукой, и у меня сжалось сердце. Боже...
Дворами мы вышли на Петровский бульвар и, глянув вправо, на Петровку, вновь увидели оцепление.
29 декабря 1982 года (продолжение)
Нет, положительно весь мир сговорился действовать против меня!.. Вот сегодня – только взял я в руки чистый лист бумаги, чтоб одним махом, одним мощным энергическим броском довести сюжетную часть посланий до обещанного конца, а именно – рассказать, как мы все-таки пришли и что увидели, когда пришли, как... как у меня тут же ломается ватерклозет, и я вынужден ехать в город, к вышетолькочтоописанному Нефед Нефедычу, у которого сортир ломается постоянно, и у него есть поэтому всякая сортирная техника, в частности – знаменитая черная фукалка, с помощью которой весь народ чистит свои унитазы, потому что уровень жизни возрос и отхожие места во дворе медленно исчезают, как вид в Красной книге.
Часа два, наверное, провозился... мерзкая жижа, ледяная вода ломит руки... Ну да ладно. Долой натурализм! Сантехника бы вызвал, дав ему рубль, да нету того сантехника, и рубль мой ему совершенно не нужен, у него этих рублей предостаточно. Ему что-то другое нужно, а что – ни он, ни я не знаем. Может, ему нужно 10 000 рублей? Не знаю, поэтому свой ватерклозет чищу сам. Да вот и вычистил уже и сейчас, претщательно отмыв руки, сдобрив и умягчив их одолженным у жены пахучим каким-то кремом, продолжаю свою жизнь в искусстве...
На Петровке мы вновь увидели кордон и, несколько упав духом, пошли налево, к Трубной площади. А дух упал потому, что, двигаясь налево, мы изрядно отклонялись от основной цели наших траурных блужданий – Колонного зала Дома Союзов. Однако не следует забывать, что прямой путь не всегда есть кратчайший и истинный, каковая аксиома подтвердилась тут же.
Шли по Петровскому бульвару. Я обожаю бульвары Бульварного кольца, возникшие на месте разобранной стены Белого города в конце XVIII – начале XIX века, и Петровский – тоже, несмотря на то, что любимый мой, конечно же, Страстной. Когда я закончил институт и возвратился по распределению в родной город К., то мнился мне в ностальгических грезах этот самый Страстной бульвар, осенний Страстной бульвар, когда желтый лист шуршит в шагу и сизая дымка, как серебряная паутина, висит в воздухе...
– К сожалению, мы дальше, наверное, никак не пройдем, Евгений Анатольевич, – дрогнувшим голосом сказал Д.А.Пригов.
– К сожалению, это так, Дмитрий Александрович, и нам не выпадет стать свидетелями исторического события, – дрогнувшим голосом ответил я.
– Нет, мы уже стали свидетелями исторического события, – возразил Д.А.Пригов. – Тем самым, что вот шли по вечерней Москве, причем осмысленно шли. Уже сами эти наши блуждания в связи с тем, куда мы шли, являются историческими...
Мы принялись спорить, и когда наконец выяснилось, что спорить нам не о чем, что мы говорим примерно одно и то же, перед нами вдруг мелькнули в полумраке желтые стены и синяя маковка... Церковь!.. Мы свернули в переулок, и – о чудо! – ярко сверкавшая впереди Петровка не была оцеплена и туда можно было свободно идти.
– Но ведь там нас наверняка остановят, Дмитрий Александрович? – робко предположил я.
– А почему бы нам тогда не остановиться, Евгений Анатольевич, если нас остановят, – урезонил меня Д.А.Пирогов и, видя мои трусливые колебания, сдержанно добавил, едко блеснув очками: – Ведь мы же не делаем ничего дурного либо предосудительного. Если нам скажут, что мы не имеем права идти дальше, то ведь мы же не будем спорить, ведь мы извинимся и пойдем назад. Ведь правильно, Евгений Анатольевич?
– Правильно, – был вынужден согласиться я.
Мы вышли на пустую Петровку.
Петровка была пустая.
Я видел пустую Петровку во время Олимпиады 1980 года, когда в Москву не пускали «иногородних», а мы жили тогда в мастерской Нефед Нефедыча, где и пропали в дальнейшем почти все мои рукописи, а потом, в дальнейшем, возвратились почти все в исключительной целости, сохранности, в красивых папках, я видел пустую Петровку...
Но такой пустой Петровки я не видел никогда и вряд ли когда-нибудь увижу такую пустую Петровку...
На ней не было никого, кроме нас и личностей, подобных нам. Тиха была пустынная Петровка, и мы беспрепятственно наслаждались роскошной архитектурой ее державных зданий – фризами, карнизами, ампиром, модерном и так далее. Говорю «и т.д.» потому, что я – дилетант и любуюсь красотой исключительно в чистом виде, не понимая ее смысла, хотя стили и названия архитектурных элементов изучил бы с удовольствием, так как тянусь к культуре. Не хунвэйбин, не гошист, не битник, не панк – простой человек, хочу счастья себе и своей Родине. Буду действовать по порядку: сначала куплю подержанный «Запорожец», затем овладею английским языком, потом окончательно изучу всю культуру, давно пора это сделать...
– Смотрите, какая красота, Дмитрий Александрович! – затаив дыхание, сказал я.
– Вижу, Евгений Анатольевич, – посерьезнев, отозвался Д.А.Пригов.
Мы сняли шапки, потому что нам внезапно стало жарко, и это неудивительно: осень в этом году выдалась аномальная, и зима наступила только вчера, то есть 28 декабря. Лишь вчера снег сел и вроде бы закрепился. А до этого все туманы, туманы, дожди. + 4°С. Дождь в декабре. Оттепель. Казалось, что вся природа вместе со всем советским народом и всем миром (прогрессивной его частью) оплакивала тяжелую утрату!
Мы надели шапки, потому что наступала ночь и можно было неожиданно сильно простудиться – ведь осеннее тепло обманчиво. Осень есть осень, Россия есть Россия, мы есть мы.
Миновали Столешников переулок. Удивительно, кафе «Красный мак» почему-то было открыто. Мы зашли. Я рассчитывал выпить рюмку водки, так как в фойе этого заведения, названного в честь популярного балета, сочиненного Р.М.Глиэром, недавно, с целью культурного пьянства, открыли «Рюмочную», но «Рюмочная»-то вот именно и была сегодня закрыта, несмотря на открытость кафе. А я рассчитывал выпить. На что рассчитывал Д.А.Пригов, я не знаю. Ведь он, как я уже говорил, непьющий. Он ничего не пьет, кроме пива. Тоже говорил. Совершенно ничего не пьет, кроме пива...
Мы зашли в кафе, откинув тростяные бамбуковые шторы. В помещении кафе сидели дружинники, милиционеры и обслуживающий персонал в белых куртках. Все они сидели вместе и молча глядели на нас.
– У вас есть чай? – спросили мы.
– У нас нет чаю, – ответили нам, и мы молча вышли из кафе «Красный мак».
Пустая Петровка, пустынная Петровка... Петровский пассаж (Петровка, д. 10, стиль модерн, архитектор Калугин, барельеф «Рабочий» ск. Манизера), угол Кузнецкого моста – магазин «Светлана» (бывший дом Д.П.Татищева), дом 3/6 – Министерство речного флота, новый ЦУМ, старый «Мюр и Мерилиз» и, наконец, Большой театр...
Но что это? Перед нами вновь цепь. И в цепи – те же и то же. То есть – дружинники, милиция, штатские... То есть – мы подошли к цепи и снова:
– Товарищи, скажите, пожалуйста, нам можно пройти к метро «Площадь Свердлова»?
– Ваши документы? – вежливейшим образом спросили нас.
– Пожалуйста, – предъявили мы.
И БЫЛИ ПРОПУЩЕНЫ!!!
То есть пропущены в самый центр! Да мы вовсе и не ожидали такого успеха, чтоб нас пустили в самое сердце столицы!.. Мы не ожидали этого! Мы прошли под железными конями. Там еще и публика какая-то, видите ли, в театр направлялась, но замена спектакля уже виднелась в виде бумажного плакатика на стене. Если не ошибаюсь, «Спартака» меняли на Вивальди. Нет, скорее всего, я не прав. Спросить Дмитрия Александровича? Да и он, наверное, уже забыл. Все всё забыли... Ладно, придется эту историческую мелкую деталь оставить невыясненной... Вивальди...
Со стыдом, но я все же должен признаться, что мы уже который раз в этот день солгали, считая, что цель оправдывает средства. Мы, конечно, тут же забыли идти в метро. Мы прошли под квадригой П.А.Клодта, немного потоптались, как кони, и свернули направо, глядя на встречающихся: на солдат, старшин, офицеров, чинов милиции и дружинников смело и открыто. Мы ждали вопроса «Куда?» и готовы были ответить: «Идем к Теодору». То есть мы не сказали бы, конечно, прямым текстом: «Идем к Теодору», а снова закрутили бы, что мы «художники, у нас тут мастерская» и так далее, причем смело указали бы на высокие окна мансарды десятиэтажного дома, выходящего на Театральную площадь. Но, к счастью, нас никто ни о чем не спросил, и мы, избавившись от необходимости лгать, действительно пошли к Теодору.
Теодор, художник и добрый приятель Д.А.Пригова, по нашим расчетам, непременно должен был находиться в своей мастерской, ибо это именно его высокие окна светились еще издали. Мы свернули в Копьевский переулок, забитый армейскими грузовиками, и ахнули: все открылось перед нами – и кусок Пушкинской улицы, и часть Дома Союзов. Отчетливо слышалась натуральная траурная музыка, и шуршала, шуршала извивающаяся людская лента, еле различимая из-за спин двойного милицейского кордона.
Я знаю Копьевский переулок, мне ль его не знать! В кафе на углу Пушкинской, аккурат напротив Колонного зала Дома Союзов, я однажды обедал с П., знаменитым советским драматургом (женского пола). Мы были тогда дружны, и она, как могла, помогала мне в моих столичных литературных делах. Кафе называлось «Садко», и мы были в нем весной 1975 года сразу же после 325-го Всесоюзного совещания молодых писателей. В тот год я только что покинул Сибирь, найдя себе прекрасный вариант обмена трехкомнатной квартиры в центре города К. на четвертушку дома с печным отоплением в городе Д. что на канале М.–В. Мы говорили о литературе, называя друг друга на «вы», о том, как трудно, почти невозможно напечататься. П. рассердилась, увидев, что я хочу заплатить за наш скромный обед, и потребовала, чтоб я принял ее долю расходов.
«Рюмочная» там еще имеется в Копьевском переулке. Я и в этой «Рюмочной» бывал. Там ко мне пристала какая-то пьяная рожа зеленого цвета, предлагающая мне побриться, но «рюмочница» эту рожу одернула, с почтением глядя на мою бороду и замызганное пальто. «Нельзя... У нас нельзя шуметь, – сказала она в пространство. – У нас приличное заведение, к нам ходит приличная публика...» Мне это, помню, очень тогда понравилось.