– Ну и помру, недолго тебе ждать осталось. Ой-ой-ой, Доён, мой Доён. Зачем же ты меня опередил… ой-ой-ой… – причитала бабушка, – мой Доён…
От этих слов, которые я впервые слышал от бабушки, в груди сперло дыхание. За все пятнадцать лет жизни она ни разу не обращалась ко мне «мой Доён». «Засранец», «гаденыш» – вот привычные слова, которыми она меня звала.
– Ну и помри вслед за ним, если так хочется, – разозлился брат.
Скотина, как он с ней разговаривает?
– Не беспокойся, я вот-вот помру, не задержусь, – послышался хрипящий от мокроты голос бабушки. Говорила она натужно. – Ой-ой-ой, Доён…
– Черт, как ты уже достала! Что же ты при жизни каждый божий день шпыняла его, если теперь так горюешь по нему? Засранец, гаденыш, сукин сын от шалавы, ведь ты обзывала его заодно с его мамашей. Даже несчастный спортивный костюм купила с такими воплями и истерикой! А когда у нас было мясо на столе, тебе ведь жалко было для него? Зачем же ты так делала, раз теперь сожалеешь?
– Когда это я мяса пожалела? – удивилась бабушка.
– Да пожалела ты. Кажется, ему тогда было лет десять. Малой жадно ел мясо, а ты на него так косо глядела, прямо как злая мачеха.
Бабушка замолчала.
– Вспомни хорошенько. Я бы на его месте обиделся. Знаешь, что самое противное на свете? Когда еду жалеют.
Я тоже помню тот день.
Бабушка так бранила меня за съеденное мясо, что после этого я вообще перестал его есть дома.
– Эх ты, в тот день твой отец плохо себя чувствовал, и я купила мяса, чтобы накормить его. Денег взяла в долг. А Доён чуть все не съел, вот я и разозлилась. Разве мне мяса жалко было? Ну, раз я такая плохая, так ты-то уж к нему хорошо относился. Ты же видеть не мог, когда у него что-то появлялось; только и делал, что всё отнимал.
– Ты чего наговариваешь-то? Кто у кого отнимал?
– Тебя же корежило, если у Доёна какая-то монетка появлялась. Это ведь ты украл мои деньги, спрятанные в шкафу, а вину свалил на него.
– Ты знала?
– Конечно знала, засранец ты этакий. Я ведь с закрытыми глазами на сто верст вижу.
Значит, бабушка знала, что настоящий воришка не кто иной как брат.
– Ты ведь тоже его объедал. Постой, когда же это было? Помнишь, как ты купил домой сундэ[16] и сам все сожрал. А Доён рядышком давился слюной и хотел было взять кусочек, да ты начал всячески угрожать ему. Вкусно тебе было все сожрать в одного, и даже кусочка кишки не оставить? Эх ты…
– Не помню такого, – ответил брат.
Но я отчетливо помню тот день. Когда брат без остатка умял всю порцию сундэ, я подобрал и съел несколько лапшинок, упавших на пол. Красных лапшинок, пропитанных кровью. Возможно, бабушка и брат говорили или делали что-то не со зла, но я с горечью вспоминал эти случаи так живо, словно они произошли вчера. Слушая разговор родных, я осознал, насколько несчастным я был ребенком.
– Нечего строить из себя белого и пушистого.
– А кто строит? Это ты, бабушка, обижала Доёна. Хоть ты сейчас сильно больна, но все равно должна признать свою вину.
Ну и сволочь! Зачем сейчас искать виноватых? Я переживал, что он доведет бабушку, и у нее опять поднимется давление.
– Эх, да разве я его со злости обижала? От жизни тяжелой и несчастной. Я ведь от жалости, что он родился и страдает. И раздражало еще вот что: слова ему ни скажи – сразу начинает психовать. Такой немногословный, но так часто обижался, боже упаси. Был бы он поласковей, я бы не шпыняла его, ой-ой-ой. – Бабушка опять начала причитать.
– Ну да, характер у малого тот еще, сразу начинал злиться. Кажется, у засранца переходный возраст начался с десяти лет.
– Не называй его засранцем. Неприятно слышать.
– Ох, ничего себе. Это ведь ты его так называла.
– Все равно не называй его так, не называй…
– Ладно, не буду. Короче говоря, у нашего Доёна переходный возраст начался с десяти лет. Ты помнишь тот снегопад, когда он сбежал из дома из-за отца? Ты ведь искала его ночью по всему району, но так и не нашла. А потом мы обнаружили его в собачьей конуре. Засранец… ой, снова извиняюсь за засранца. В общем, мы с тобой всю ночь не спали, искали его, а он в это время спокойно спал в будке. Этот засранец… Черт! это слово прилипло к языку и не хочет отлипать! Думаю, он слышал, как ты его зовешь, но не откликнулся.
Бабушка ходила меня искать? Я даже не догадывался об этом.
– Я тут подумала, каково ж ему было, если он сделал вид, что не слышит, как мы его зовем? Ох, в душе-то я жалела беднягу, но стоило мне увидеть его лицо, как начинала злиться. Ой-ой-ой, бедный малыш, мало того, что мать его бросила, так еще и умер так рано, – с трудом проговорила бабушка хриплым голосом.
– Ну хватит. Врач ведь сказал, что тебе нужен покой. Не дай бог осложнения начнутся после операции.
– Ну и что, подумаешь, умру.
– Тогда помирай быстрее.
– Ну и помру, – словно песенка с припевом, разговор вернулся к исходной точке.
Бабушка затихла. А через некоторое время раздался громкий звук – это она высморкалась.
Боль, начавшаяся в стопах, постепенно поднималась по ногам выше. Сейчас уже покалывало коленные суставы.
Появилось ощущение тесноты в груди. Боль явственно давала о себе знать. Нужно было скорее возвращаться.
– Ах, кстати? А где урна с прахом Доёна? – послышался голос бабушки, когда я собрался уходить.
От этих слов у меня все тело покрылось мурашками.
Урна с моим прахом?
Меня уже кремировали, а пепел положили в урну.
Мое тело сгорело в огне? Но ведь я спокойно хожу. Этого не может быть!
– Дома она. Ты выписывайся быстрее, тогда и поедем на реку, развеем его прах над водой. Ты же слегла в тот день, когда Доён умер. Вот урна так и стоит.
– Давай не будем развеивать прах Доёна над рекой, а лучше найдем ему место в колумбарии. Поставим туда урну и фотографию, будем навещать его, когда захочется. Если развеем над рекой, что мы будем делать, когда соскучимся по нему?
– Откуда у нас деньги? Думаешь, места в колумбариях бесплатные?
Боль постепенно усиливалась. Я был не в состоянии более слушать разговор бабушки и брата. Казалось, что кто-то перекручивает мои внутренности, как белье после стирки. Я схватился обеими руками за живот.
– На это нам хватит денег. Я ведь откладывала по чуть-чуть, чтобы накопить ему на учебу в университете.
Я затаил дыхание. Эти слова я тоже слышал впервые.
– По правде говоря, ты к учебе и не способен и не стремишься. А Доён другой. Он в ведь начальной школе хорошо учился. Умненький был. Вот я …
Я не мог больше терпеть и, с трудом преодолев коридор, очутился перед лифтом.
– Что с тобой? – спросила медсестра, проходившая мимо меня.
Я помотал головой и вошел в подъехавший к тому моменту лифт.
Когда прямые лучи яркого солнечного света коснулись лица, боль переместилась к нему. Помню, как Ачжосси потерял сознание, успев сообщить, что ему будто отрывают пальцы ног. Мне же казалось – кто-то разрывает мое лицо. Я почти ничего не видел перед собой. Мысли о предстоящем пути до ресторана вызывали отчаяние. Знал бы, что так получится, взял бы денег с собой и добрался бы быстро на такси.
Я шел на полусогнутых ногах. Боль становилась все сильнее. Я стиснул зубы при мысли, что стоит мне упасть, это будет конец.
К тому времени, когда я очутился перед рестораном, одежда на мне была насквозь мокрой от пота. Из последних сил я пытался открыть входную дверь, но она не поддавалась. Меня трясло от холода и подташнивало.
Стиснув зубы и собрав все силы, мне удалось открыть дверь. Я с трудом вошел в ресторан и свалился у порога. Стоило мне оказаться внутри боль каким – то загадочным образом начала утихать, Сознание помутнело и появилось ощущение, что тело проваливается сквозь землю.
Я плотно закрыл глаза.
Я жмурился от слепящего солнечного света и нехотя открыл глаза. Лучи солнца, нахально проникая сквозь окна, щекотали мое лицо. Я резко сел.
Неужели мне стало лучше? Я ощупал руками все тело. Адская боль бесследно прошла. Только сейчас я огляделся вокруг себя. Помещение ресторана было наполнено умиротворяющей тишиной.
Память медленно возвращалась. Я вспомнил лицо бабушки.
Оказывается, в ту злосчастную ночь со снегопадом и метелью бабушка выходила меня искать. А я был уверен, что она даже и не пыталась. И об учебе в университете я мечтать не смел, да и в старшую школу не собирался идти. Ведь я считал, что заурядный жизненный порядок, в котором после начальной школы идешь в среднюю, после средней – в старшую, потом в университет, а после его окончания которого устраиваешься на работу, – относится к другому, чуждому, далекому от меня миру.
Если бы она сказала заранее… Если бы мне было известно то, что я случайно услышал сегодня, моя судьба могла бы сложиться по-другому. Знай я, что бабушка искала меня в ту ночь, груз моих душевных обид стал бы немного легче. По крайнее мере, не вырос бы до таких размеров, что грозился придавить меня самого. Мне было трудно нести эту тяжестью, она сжирала мою жизненную силу.
Я тщательно воспроизвел в голове разговор брата с бабушкой в больнице. Бабушкина речь была грубая, у брата тоже. Но, как ни странно, в этом эмоциональном диалоге я не почувствовал их неприязни друг к другу. Наоборот, в нем таилась необъяснимая душевная теплота. Мне удалось услышать и почувствовать это, лишь отдалившись от них.
А что если насчет бабушки я тоже ошибался? А может быть, она совершенно одинаково относилась к нам с братом, а я это воспринимал по-своему? Наверное, я видел бабушку слишком близко и сумел рассмотреть лишь одну грань ее характера – так смотришь на предмет, находящийся совсем рядом, и не можешь разглядеть его целиком.
«Бабушка совсем не любит меня, потому что не любит мою мать», – быть может, эта мысль так прочно засела в моей голове, что я не хотел разглядеть другие качества родного человека. Возможно, я жил, отгородившись от мира бетонной стеной.