Рассказывая об Альберте, пришлось открыть и причину расставания с ним. Тогда она рассказала и о Мите.
Это получилось гораздо проще, чем она ожидала, как-то само собой и не вызвало у нее больших эмоций. Рассказала сразу все, начиная с их виртуального романа, и закончила позавчерашним днем, когда она тайком провожала Митю от дома до студии, в которой он монтировал фильм.
Ей нисколько не было стыдно за свою слежку, она говорила об этом, как сторонний наблюдатель, не забыв упомянуть и Соню со всеми подробностями.
Эрзин был несколько разочарован – шкатулка открылась, но оказалась пустой.
История выглядела почти придуманной, а Катино лицо оставалось невозмутимым.
Он аккуратно задал ей несколько вопросов, касающихся ее эмоций, – она недолго подумала и довольно откровенно перечислила все, что чувствовала в тот или иной момент. Явно была искренна, но совершенно закрыта. Как это в ней сочеталось – оставалось загадкой.
Когда за ней закрылась дверь, Ефим Михайлович еще долго сидел на краешке стола, глядя в темное окно. Затем сел за стол и дисциплинированно записал все услышанное. Даже сравнил с записями, которые он делал с Митиных слов.
С этого дня Эрзин стал часто сопоставлять то, как видят одну и ту же ситуацию две разные стороны, анализировал и делал неожиданные выводы, из которых со временем получится большая научная работа. Но сейчас он был разочарован полнейшим отсутствием эмоций у пациентки. Она так долго не рассказывала ему о своем неудачном романе, что он стал ждать этот момент и предвкушать, когда она, наконец, проявит свои настоящие чувства, пожалуется на что-то, попросит сочувствия и помощи.
Впервые он подумал о Кате с неприязнью, допустив мысль о том, что она играет перед ним какую-то роль.
Пациентов на сегодня больше не было, но Эрзин чувствовал себя опустошенным. Он долго сидел за столом, протирал очки, чистил трубку и старался ни о чем не думать. В коридоре уже стучала шваброй уборщица, пора было собираться. Он взял портфель, надел потертое пальто и медленно прошел через пустое гулкое здание.
На парковке тоже почти не осталось машин – две были знакомые, а одна – чужая.
Он пригляделся и понял, что внутри нее кто-то сидит. Еще через минуту он разглядел Катю.
Она сидела в машине, закрыв лицо руками. Ему даже показалось – плачет, но это было бы невероятно.
Несколько секунд он размышлял, стоит ли подойти. Машина не была заперта, и Катя действительно плакала, громко, навзрыд.
Эрзина она немного испугалась, дернулась, быстро собралась и вытерла ладонями мокрое от слез лицо.
Она узнала своего психотерапевта сразу – по бороде и просто потому, что больше здесь никто не мог оказаться.
– Катюша, что такое случилось? – Ефим Михайлович был искренне обеспокоен.
– Я же просила, не называйте меня так, я – Катя. – Она была не рада ему, смотрела с раздражением и совсем не выглядела расстроенной.
– Хорошо, Катя, хорошо, – он растерялся, – я просто увидел, что вы плачете, подумал, вдруг смогу чем-то помочь…
Она расхохоталась. Смех постепенно переходил в истерику, поэтому Эрзин, совсем уже собравшийся уйти, передумал.
Катя снова заплакала, ее плечи тряслись, она закрыла лицо руками и ритмично билась головой о руль.
Эрзин слегка испугался. Набравшись решимости, положил ей руку на плечо и начал осторожно поглаживать.
Как ни странно, это простое средство помогло – ее подвывания стали тише, в конце концов она совсем замолчала, лишь время от времени всхлипывала.
– Сейчас, сейчас, у меня тут есть, – Ефим Михайлович полез в портфель, – так, где же, где же, – он нашарил коробочку, – вот, Катя, под язык сразу две таблетки, возьмите скорее…
Она еще минуту не отнимала рук от лица, бурно дышала, но уже не плакала. В конце концов успокоилась, положила на узкую ладонь две таблетки.
Эрзин наткнулся в кармане на пачку носовых платков, обрадовался, достал сразу несколько. Мельком заметил в свете фонаря – это были Митины салфетки с мышками, которые он давным-давно забыл у доктора на стуле.
– Возьмите, Катя.
Она кивнула, вытерла слезы. Высморкалась, положила в рот таблетки.
– А весь блистер мне не дадите? Это вообще что? Транквилизатор? – Эрзин даже не успел ничего ответить. – И правильно, не давайте. Спасибо, Ефим Михайлович. Я домой сейчас поеду, уже совсем поздно. Вы на машине? Или отвезти вас?
– Что вы, Катя, вам в таком состоянии нельзя за руль, да еще после этого препарата. Я сам вас отвезу. Давайте-ка пересаживайтесь на мое место и говорите, где вы живете. А хотите, на моей машине поедем.
Она рассеянно улыбнулась, глядя куда-то вдаль.
– Знаете, Ефим Михайлович, самое трудное – это не быть с тем, кого любишь. Ничего страшнее в моей жизни не было. Я очень хочу быть с ним. Я за эти годы наслушалась: «это не любовь, это паранойя». – Она посмотрела на Эрзина с грустной улыбкой. – Вы ведь сами так думаете. А я ничего не могу поделать, это болезнь, которую никто пока не научился лечить. Я пытаюсь, поэтому мучаю его, я, наверное, не умею любить без этого. Никто ни в чем не виноват. Но мне очень обидно, почему так происходит. Почему я всегда всем чужая, почему мне нет места там, где я хочу быть. Почему никто не выбирает меня. Нет, это все неважно – все, никто, это неважно… Важно, что он сознательно повернулся ко мне спиной. Он не хочет меня видеть, не хочет быть со мной рядом. Это очень больно и страшно, потому что меня мучает жажда, а напиться я могу им одним. А все остальное не имеет никакого значения.
– Катя, я думаю, вы немного заблуждаетесь, он же вас любит, может, любит и сейчас, но он напуган вашей откровенной тактикой. Если бы вы немного иначе построили свое поведение, то, я уверен, он…
– Да что вы такое говорите?! В любви все просто – либо она есть, либо ее нет. Тот, кто любит, тот не может быть напуган. И никакое поведение не заставит полюбить или разлюбить. Он сам всегда говорил: «Нельзя любить человека за очевидные достоинства. Нужно просто любить и принимать его целиком – с поведением, тактикой или страхом». Как я его. А откровенность – это не зло, как сейчас модно ее представлять. Откровенность – основа любых отношений, тем более – любовных. И не надо делать из меня чудовище. – Она завела машину и, оглядевшись, выехала в Грохольский переулок.
Эрзин задумчиво рассматривал свой портфель, забыв о том, что только что собирался сам ее куда-то везти.
Веселыми огнями мелькало за окном Садовое кольцо. В этих огнях ее профиль выглядел очень необычно, непривычно для Эрзина – он впервые видел ее в таком ракурсе.
Она автоматически бросала взгляд в зеркало, тыльной стороной руки вытирая слезы, которые продолжали литься, и говорила, говорила:
– Я не идиотка, Ефим Михайлович, я все понимаю, отлично понимаю, как выгляжу со стороны. И что мое поведение выглядит нелепым. Только я ничего не могу изменить. И «смена тактики», как вы говорите, тоже ничего не изменила бы. Когда он был со мной, я жила и не дышала, а он все равно ушел. Искал повод, не нашел и ушел так, без повода. Он сделал свой выбор, неужели вы думаете, что какое-то там поведение может что-то изменить, если нет любви?
– А если есть? – робко подал голос доктор.
– А если бы она была, то сейчас он сидел бы на вашем месте. Все очень просто, Ефим Михайлович, либо все, либо ничего.
– Вы максималистка, Катюша.
В этот раз она даже не заметила, что он так назвал ее.
– Это не я, это любовь – максималистка, она не терпит компромиссов. Она очень капризна и требовательна, ей нужны постоянные доказательства и жертвоприношения.
Вдруг, уже свернув на Пятницкую, она чуть не врезалась в столб и, уронив голову на руль, снова зарыдала.
– Я не могу без него, мне дышать без него нечем, разве я в этом виновата? Я его не выбирала, так само получилось… Он же сам все сделал, он же… Зачем он говорил, что любит, если не понимает смысла этого слова… Зачем он давал мне столько обещаний, как он мог уйти после этого…
– Боже мой, пересаживайтесь скорее, – Эрзин выскочил из машины, озираясь, – мы стоим посреди дороги.
Какая-то машина, злобно посигналив, объехала их на огромной скорости, едва не врезавшись. Катя перелезла на пассажирское сиденье и теперь плакала, обняв докторский портфель.
Ее речь сделалась бессвязной, Эрзину было очень страшно, но бросить ее одну он не мог.
– Сейчас прямо, да? Прямо, Катя?
Она кивнула. Жестом показала поворот. Въехали во двор. Он припарковался и с трудом выволок Катю из машины, удивляясь такой огромной силе в столь малом теле. Нашел сумку, оторвал Катю от машины, отпустил, чтобы она сама нашла подъезд – говорить она уже совсем не могла. Он просто шел рядом с ней, и через пять минут он уже попал в ее диковинную квартиру, совсем не женскую, но большую, уютную, даже с камином. Повсюду были налеплены свечи, и, судя по всему, они несли на себе не только декоративную функцию. Они стояли просто так, без подсвечников на многих поверхностях, это выглядело страшновато. Но ни одна из них не была зажжена, а в квартире в целом царил порядок.
Через дверь ванной он слышал, как Катя продолжает рыдать. С огромным облегчением он нашел на кухне чайник и кружку, налил воды и постучал в дверь.
Она сразу открыла – бледная в таком же белом халате, с длинными распущенными волосами, чего он тоже раньше никогда не видел. Лицо было чистое, умытое. Она выпила еще две чашки и снова закрылась. Кажется, она даже приняла душ. Вышла мокрая и молчаливая. Выпила еще воды и рухнула в разобранную постель.
Эрзин минуту постоял над ней, затем вышел, погасив свет. Вызвал такси. В прихожей он поискал глазами портфель, но наткнулся взглядом на что-то знакомое… какая-то бумажка…
На столике лежала его собственная визитка. Он машинально взял ее, перевернул – с обратной стороны на него смотрело Сонино лицо, его рукой нарисованное и переданное ей через Митю.
Красивое и спокойное лицо, слегка удивленное, словно вопрошающее – как он здесь оказался, старый хрыч. Странно, как это сюда попало…