– Видишь, ты хотя бы понимаешь ее мотивацию. – Эрзин схватился за эту соломинку.
– Отлично понимаю. Возраст, форма, травмы. Я сама через это прошла гораздо раньше. Голодать не голодала, но боялась голодать. Шила, копила деньги, развивала как-то свое дело, но ничего не шло, пока не появился хороший случай. В лице мужчины, разумеется, просто на нужной должности. Что, думаешь, можно заработать на все это, клепая платья для детских утренников? – Она выразительно похлопала ладонью по стене своей квартиры. – Нет, милый, нельзя. И он не ограничился откатом, мне тоже пришлось придать этим отношениям вид романтики, а не просто сделки. А как только я перестала быть ему нужна, он меня кинул и забыл. И это нормально.
– Но ведь твое ателье, кажется, работает и сейчас, ты ведь сама рассказывала, что дела идут хорошо?
– Дела идут хорошо совсем недавно. Я продавала его. И мне его подарили назад. Что ты удивляешься. – да, очередной мужик. Женщина вынуждена включать свои чары для ведения бизнеса. Это только кажется, что все равны… Нет, я очень хорошо понимаю профессиональных содержанок – у них, по крайней мере, все проще и прозрачнее. Не надо притворяться, играть, честный договор.
– Что-то мы не в ту сторону зашли, Катенька…
Эрзин уже понял, что завяз. Нет, не эмоционально – завяз как врач.
Заметок он делал много, пациентка интереснейшая, но прорыва не было. Кроме того, его немного беспокоила моральная сторона вопроса… Как бы поточнее выразиться…
Ефим Михайлович был человеком умным, но крайне безответственным. В сущности, он делал именно то, чем когда-то занимался Митя, – играл роль заботливого влюбленного, не осознавая возможных последствий.
Митя делал это просто так, от искренних эмоций, а Эрзин предвкушал большой научный труд, основой которого станет исследование эта необычной мании. Хотя что тут необычного – доктор суммировал различные комплексы и фобии, обнаруженные в рассказах Кати с самого ее детства. Было что-то в ее личности выбивающееся из общей картины, что-то, ломающее логику ее поведения. При всем ее желании быть любимой, желании, оправдывающем все средства, она оставалась гордой.
Втихаря читая ее дневник, он часто наталкивался на желание быть единственной, быть «своей».
«Знаю, что я старомодна в своих убеждениях, мне часто говорят, что это называется подростковым максимализмом, но не может быть равнозначных чувств к двум женщинам. И к двум мужчинам тоже… Кого же тогда я люблю на самом деле?»
Ефим Михайлович морщился, читая такие строки.
Из неудобного романа нужно было как-то выбираться – постепенно отвлекаясь от Мити, Катя все большее значение придавала своим отношениям с доктором. Он же мужественно держал дистанцию, например, не приглашал ее домой.
Приходилось врать, что живет он с бывшей женой, с которой никак не удается разменять жилплощадь, потом появлялись новые персонажи и оправдания.
Катя дулась, звонила невовремя, требовала разговоров, внимания, встреч.
Вечерами он сидел у окна с любимыми старыми пластинками, замирая с сигаретой на несколько минут так, что пепел часто падал на пол. И некому было сделать ему замечание, чему он был безгранично рад.
Проблема решилась сама собой, без его участия.
Посещая докторский кабинет, Катя давно чувствовала себя там как дома и могла позволить себе заглянуть в его бумаги, в ящик стола. Она делала это по случаю, без злого умысла – так произошло и в этот раз.
Решив однажды, что должна научиться курить трубку, Катя не стала откладывать это занятие, тем более, что одной в кабинете было довольно скучно.
Трубку доктор курил только на работе, всегда там и оставлял, но в тот вечер она долго не находилась. Зато нашелся ежедневник Эрзина, полный любопытнейших записей.
Из них становилось ясно, что влечения к Кате он испытывает не более, чем к столбу. Не говоря уже о романтических чувствах. Более того, погружаясь в его острые уверенные закорючки, она поняла, что стала для него главным и очень ценным объектом наблюдений, имеющим лишь медицинский уклон.
Сам Эрзин чувствовал свой промах и очень нервничал. Уже полчаса он сидел на совещании у главного врача и никак не мог уйти, подспудно понимая, что оставлять Катю одну так надолго было большой ошибкой.
В кабинете оставался и незапароленный ноутбук, чего раньше никогда не случалось. Разумеется, она сразу забила в поиске свое имя и нашла нужную папку.
Не умея оценить научного значения, которое, безусловно, имели все ее последние месяцы, наполненные беседами с Эрзиным, Катя видела только иную сторону произошедшего – использование, обман, холодный расчет и циничные оценки ее слов и состояния, усиленные бесстрастной латынью.
Здесь же хранились и записи разговоров с Митей, все было оформлено в таблицы, сравнения, увенчано выводами и не оставляло никакой надежды.
Вернувшись в свой кабинет, Катю Ефим Михайлович не застал. Как не застал и своего ноутбука. Его вместе с ежедневником Катя забрала с собой.
Они так больше никогда и не увиделись, хотя доктор несколько раз звонил и писал ей письма. Он признавал свою вину, но не считал, что совершил что-то ужасное.
«В конце концов, Катенька, я никогда не признавался тебе в любви. А если и говорил похожее, то, поверь, это было искренне. Мужчинам свойственно увлекаться, но делу это никогда не должно мешать. Послушай меня – верни хотя бы компьютер. Ведь я мог бы своей работой помочь другим врачам и их пациентам, попавшим в схожее положение… Ты же умница и добрая, я уверен – ты меня простишь».
Этот жалкий лепет она не читала. Она вообще ничего не читала – ей было не до писем.
Часами просиживая на подоконнике, она пыталась осмыслить свежепережитое событие.
Ведь он сам, сам доказывал ей, что мир не состоит сплошь из одних предателей, что надо довериться, раскрыться, пробовать снова и снова. Выходит – врал? Неужели он верил в то, что это кому-нибудь нужно?
Февраль был ужасен, за несколько месяцев ни разу не выглянуло солнце, и, уже привыкнув к левантийской жаре и слепящему свету, Катя мерзла, гулять не выходила, куталась в шаль и хандрила.
Несколько раз она приходила в ателье и честно пыталась работать, но энергии не было.
Сидя дома у слепого камина, окуная кончики тонких пальцев в расплавленный воск, она все глядела в игрушечное пламя и никак не могла прийти к верному выводу.
Снова, снова она ошиблась, именно тогда, когда ей уже показалось, что она нашла свою дорогу. Дело было не в любовной связи, ей казалось, она потеряла важное – наставника. Теперь она подвергала все его слова сомнению, вспоминала, переиначивала, видела в них другой смысл.
Очень хотелось поступить наперекор, назло – это была обычная ее реакция. Добиться невозможного, доказать, вынуть душу, но получить желаемое.
Сейчас, увы, не было никакого плана, не было и желания снова пускаться по накатанному пути – это уже становилось скучным да и результатов не приносило.
Решение нашлось само, надо сказать, довольно изящное. Оно пришло однажды обедать в маленький японский ресторан по соседству с ателье в виде высокого худенького юноши, совершенно обыкновенного парня в джинсах и кроссовках.
Катя узнала его сразу – это был Никита, Митин единственный сын. Никаким юношей он не был, лет ему было уже за тридцать, работал он оператором, его можно было даже назвать талантливым, но, учитывая, что талант такого же размера имели сотни его коллег, востребован он был мало, точнее – снимал то, что предлагают, а не то, что ему хотелось. В этом заключалось его единственное сходство с отцом.
Катя наблюдала за молодым человеком довольно долго, но никак себя не выдавала. Она старалась не привлекать его внимания, хотелось даже перестать дышать, чтобы унять, наконец, толчки своего нетерпеливого сердца.
Он торопливо ел, поглядывая то в окно, то в телефон, а она смотрела на него из угла, не мигая, как смотрит на свою жертву какая-нибудь пума – боясь спугнуть и выжидая момент.
Да, это была, безусловно, ее охотничья удача, которая пришла к ней в самый нужный момент.
В последний раз они встречались больше года назад… Да почти два. Никиту бросила жена – не просто жена, а любимая подруга с самого детства, с которой они сели первого сентября за одну парту, а десять лет спустя пошли в ЗАГС.
Отношения их были безоблачными, по крайней мере, так казалось Никите. Он много работал, часто уезжал, но жена всегда преданно его ждала и не жаловалась. Они дружно строили базис будущей жизни, когда она забеременела.
В этот самый момент она внезапно ушла к другому. Оказалось, что и отцом ребенка был этот самый другой мужчина.
Никита страдал так, что больно было смотреть.
Катя и не смотрела бы, но в тот короткий и счастливый период ее жизни она жила с Митей.
Замкнутый и сдержанный Никита пришел плакаться к отцу, и Катя невольно стала свидетелем этого происшествия. Тогда она не обратила на произошедшее никакого внимания, как и на самого Никиту.
Теперь же она старалась в мельчайших подробностях припомнить – что именно он говорил, как вошел, в чем был одет.
Как часто бывает в жизни, самые незначительные детали оказались важными, таящими в себе сакральный смысл.
Никита сам почувствовал пристальный взгляд из темного угла.
Встретившись с Катей взглядами, он долго не мог ее узнать, но сразу понял, что девушка ему знакома.
Она призывно улыбалась – не обращать на это внимание было невежливо.
Он вымученно улыбнулся ей в ответ, нехотя подошел – и тут уже вспомнил ее, хотя и не по имени.
Для него она была просто «отцовская очередная», как бывают породы собак «московская сторожевая». Так они звали ее в семье – с бабушкой, мамой, с женой…
Вспомнив о жене, Никита вздрогнул – и сразу вспомнился тот ужасный черный провал его судьбы, который он до сих пор не мог пережить, а только каждый день вставал утром, до самого вечера уговаривая себя «не думать, не думать». Отец перевез его к себе в Москву из Ростова, в котором Никита вырос с мамой, – здесь, в столице, работы было гораздо больше. Он был постоянно занят, а те