редкие дни, в которые он все-таки жил дома, то есть у отца с его женой Машей, он старался заполнить просмотром фильмов, прогулками, а то и просто сидел целыми днями с телефоном.
Маша часто знакомила его с подругами, словно бы случайно – она прониклась сочувствием к отпрыску мужа, видела в нем однолюба и относилась к этому с большим уважением, но уговаривала отвлечься, «начать жизнь сначала» – он все еще был молод, тридцать лет – не возраст для мужчины.
Никита в ответ неопределенно мычал, кивал и отмалчивался.
На женщин не смотрел, кажется, вообще – все они только напоминали ему о произошедшей трагедии. О каком-то сближении речь вообще не шла.
Кажется, эта девушка, «отцова бывшая», стала первой, на кого он так долго смотрел в упор, первой за эти два тяжелых года. Первой, на кого ему захотелось смотреть и смотреть не отрываясь…
Спустя две недели Катя записала в своем дневнике:
«Мне искренне жаль этого мальчика, в иных обстоятельствах он мог бы вызвать у меня симпатию, но сейчас я жалею о том, что ему пришлось стать для меня лишь оружием против… против того, что нас разделяет с Митей. Не перестаю удивляться, как легко заполучить в свои сети молодого парня, как легко и прочно они запутываются в своих эмоциях за считаные дни – и как непросто даются отношения со взрослыми мужчинами. Опытные и разочарованные многократно, они становятся циничными и оберегают свой покой и личное пространство от таких, как я».
Тут Катя добавила остроумную картинку, которыми пестрел ее дневник. Такие картинки стали для нее своего рода смайликами.
Никита уже привел ее в дом, состоялась семейная встреча. Катя добросовестно отыграла свою партию, ни разу не сбившись – смотрела в пол, глаза не поднимала.
Говорил Никита. Говорить пришлось недолго – Мите стало плохо, и дальше все завертелось по понятному маршруту.
Никто даже не успел толком устроить скандал – приехала «Скорая», и Митю увезли. Жена уехала с ним.
О том, что у невесты есть собственная квартира, Никита не подозревал. Он понимал, что она должна была где-то жить, а, приведя ее в дом к отцу, он рискует очень многим. Но не ожидал такой развязки. Он вовсе не планировал жить вчетвером под одной крышей, раздумывал уже, как обзавестись отдельным жильем, ведь уехать от отца пора было давно.
Митина реакция его изумила, но своей вины он почти не чувствовал.
Что он такого сделал? Почему не она? Если она нужна отцу, если он любит ее и не готов отдавать другому, почему ушел от нее, почему живет с Машей?
Он действительно был еще слишком молод и не подозревал о том, какие сложные ответы на самые простые, казалось бы, вопросы могут появиться с возрастом. Не догадывался он и о том, каким сам станет через двадцать лет.
Его невинная наглость дошла до того, что он взял с собой Катю в больницу, куда они приехали утром следующего дня – сменить осунувшуюся и резко постаревшую жену.
Маша была совершенно измотана, даже не стала спрашивать, для чего пасынок привез Катю.
Втроем они сидели возле дверей в реанимационное отделение, куда вообще никого не пускали, и думали каждый о своем. Впрочем, нет – все трое думали о Мите.
Маша собиралась уехать домой, но все тянула, боялась оставить потерявшего рассудок, как ей казалось, мальчика рядом с отцом. И эта девушка… Она могла устроить скандал, любую провокацию. Нет, уходить было нельзя. А еще все трое ждали и боялись разговора с врачом, боялись инфаркта или еще более страшного итога.
Никита понимал, в какой роли он окажется, если Митя умрет.
Катя сидела с ногами на стуле, сцепив зубы – она старалась избавиться от чувства вины и все твердила себе, что другого выхода из создавшегося тупика у нее нет. Если Митя умрет – значит, он умрет.
Через час оказалось, что с никакого инфаркта нет, более того, Митю перевели в обычную палату, значит, серьезная опасность миновала.
Врач вышел, говорил с ними коротко, сухо, даже сурово. Потом резко сменил тон и спросил, кто тут Катя.
Все втроем испуганно вздрогнули, Катя даже не смогла ему ничего ответить, только молча привстала.
– Он вас зовет. Только прошу – одна минута. И никаких волнений.
– Меня? Вы уверены?
– Девушка, если вы – Катя, то – вас.
Больше всего она боялась обернуться на оставшихся за спиной Машу с Никитой – выражение их лиц трудно было представить.
«Неужели так быстро сработало, разве так сразу бывает?» – вертелось в голове.
Митю она узнала, хотя готова была ко всему. Села на край постели – а больше и сесть было не на что.
Он смотрел трезво и злобно.
– Митя, я тебя слушаю. Меня попросили коротко. Ты прости меня за…
– И будет коротко, – перебил он, – говори побыстрее, чего ты хочешь. Очень четко.
Она помолчала.
– Мы так давно не говорили с тобой вдвоем…
– Ты хочешь, чтобы я умер? Нельзя было убить меня как-то попроще? Если я умру, ты обещаешь оставить в покое моего сына?
Никогда раньше не было у него такого спокойного голоса. Кажется, впервые он был так уверен в своих словах и ни капли не шутил.
– Я тебя больше не боюсь. Говори быстро, шантажистка, что тебе надо. Я сделаю все, что ты хочешь. И ты забудешь о моем сыне навсегда, уедешь в свой Израиль и там потеряешься. Он будет тебя искать, но не найдет. Итак, слушаю.
– Хорошо, я уеду. Сегодня же. Но вместе с тобой. Или уедем, как только тебя выпишут. И потеряемся вместе. На другой вариант я не согласна. – Катя почувствовала его слабину и уверенно закончила: – Как только ты поправишься, я стану твоей женой. Или невесткой – выбор за тобой.
Вошел врач, с ожиданием посмотрел на них обоих.
– Доктор, я вас очень прошу, еще две минуты, это очень важно.
– Хорошо. Только не волнуйтесь. Тут ваши родные… Они беспокоятся.
– Пусть не беспокоятся, все в порядке, две минуты.
Он вышел.
Митя никак не мог собраться с мыслями, но понимал, что время на исходе.
– Послушай, что я тебе скажу. Он родился, когда мне было девятнадцать лет. Я остался после армии на сверхсрочную службу в Уссурийске, там и женился на актрисе местного театра… Впрочем, это неважно. Ты знаешь, где Уссурийск? Это… Это захолустье. И там ничего, совершенно ничего нет. Кругом тайга. Какие-то страшные инфекции повсюду. Я понимал, что денег у нас мало, а до ближайшей больницы добираться четыре часа – если ребенок заболеет, мы можем просто не успеть найти врача. Нет, в воинской части была тетя-педиатр. Так вот, я стал его закалять – держал по полминуты под холодной водой. Он никогда не плакал, все терпел. Педиатр приходила, видела это, грозилась лишить меня родительских прав. Но не в этом дело – он терпел. Он все время терпел. И когда я через семь лет ушел от них, мы уже жили тогда в Ростове, – я сказал ему об этом на линейке первого сентября. Я специально ждал этого дня, чтобы не портить праздник раньше, отвести его в школу, чтобы он помнил – отец отвел его на первую линейку. И там я ему сказал. Он молчал, знаешь, так смотрел на меня… Темными сухими глазами, как смотрят в пустыне вдаль.
– Откуда ты знаешь, как смотрят в пустыне…
– Не перебивай меня. Ему было больно. Но он ничего не сказал, никогда не упрекнул. А вот два года назад он приехал и плакал. И я впервые услышал от него: «Папа, мне больно». Я не дам больше сделать ему так больно, понимаешь? Ты – чудовище, ты никогда не поймешь, что такое любовь, но я это узнал, может, слишком поздно. Я не выйду отсюда живым, клянусь. И тебе придется его отпустить. Это единственный способ защитить моего сына. Ты можешь отомстить мне, Маше, Соне, но его ты не получишь никогда, так и запомни.
Врач снова зашел, вышел вместе с Катей. Она, кажется, плакала.
Никита сразу бросился к ней. Врач подошел к Маше.
– Вы – жена? Он попросил оставить ему телефон. Дайте мне, я передам. И не нужно здесь сидеть, поезжайте домой, девушка. Завтра приедете, будет понятнее, а сейчас к нему нельзя, пусть отдохнет.
И он снова исчез в палате.
Маша растерянно прошла мимо Никиты, утешавшего свою подругу. Ждать его не было смысла.
«Интересно, – подумала она, – он ее сегодня снова к нам притащит?»
Глава 5
На улице уже стало совсем тепло, солнце нагрело воздух – после серых и душных больничных коридоров это было приятно. Вдруг все деревья накренились вбок.
«Сейчас упаду», – догадалась Маша.
К счастью, у входа оказалась лавочка – такая же старая и полуразрушенная, как и вся эта больница.
Сидеть не получалось, пришлось лечь. Кто-то подбежал, что-то говорил.
«Не страшно, все-таки больница, добегут, если что».
Потом все выключилось, как погасили свет. Пока кричали, звали персонал, пока прибежали натренированные инфарктно-инсультные врачи, прошло несколько минут.
Маша очнулась, села, вяло пытаясь отбиться от помощи.
Несколько человек вокруг уговаривали ее пройти в здание, подходили новые, им что-то объясняли. Было плохо слышно, как через слой ваты.
«Все, пора. Больше так нельзя». – Она решительно встала.
Ноги держали ее. Поискала глазами сумку.
В это время кто-то за ее спиной объяснял:
– Муж у нее в кардиологии лежит, думали, инфаркт. Плохо ей стало.
Маша медленно подняла сумку и уже по пути к выходу обернулась:
– Вы ошиблись, нет у меня никакого мужа.
Тем временем муж задумчиво сидел над телефонной трубкой.
Разумеется, первая мысль была позвонить Соньке. А кому же еще?! Но…
Он представил Катины презрительные усмешки и едкие шутки по этому поводу да и саму Соньку – с вечно недовольным лицом, словно она делает ему большое одолжение, – и набрал совершенно другой номер.
Через два часа Анна уже приехала к нему в больницу – в неприемный час, с сумкой продуктов и большим букетом лилий.
Своей тихой покорностью ей удалось преодолеть раздражение взвинченного с утра доктора, и совсем скоро она сидела на краю казенной постели, держа свою ладонь в сантиметре от Митиной руки. Коснуться не решалась.