Митя жаловался как-то особенно отчаянно, пытаясь жестикулировать, закашливаясь и даже постанывая от праведного гнева.
Анна очень сочувствовала, но не понимала, чего он хочет от нее. Она-то что может сделать?
– Ох, кабаки и бабы… Доведут… Довели уже. – Он почти притворно стонал, переворачиваясь на бок. – Ведь появился же у нее какой-то Айболит, почти женился, а потом оказалось – научную работу по ней писал, представляешь? Мало того, что стал спать с пациенткой, так еще и поиздевался, сволочь…
Анна молчала, пораженная. Иногда кивала. Слушала внимательно.
– Одним словом, сейчас ты – моя последняя надежда, понимаешь? И ее – тоже. Это должно прекратиться, я хочу еще хоть немного пожить.
– Митя, это разумно… Но почему – я?
– Ты же мать. В смысле – ее мать. Кто, если не ты?
И Анна понурила голову, словно ее уличили в чем-то нехорошем.
Катя все решала в уме свою непростую задачу, и никак у нее не сходилось. Она представляла себе совместную жизнь вчетвером, в одной квартире…
Нет, так не получится, никто не согласится. Митя пробудет в больнице еще долго, значит, времени не останется. Нет, не складывается…
Решив ничего не предпринимать, она выскользнула из больницы через другое отделение – оно имело отдельный вход. Никите сказала, что пошла за сигаретами – он остался возле палаты отца, а, не дождавшись, начал звонить.
Когда он понял, что возлюбленная просто сбежала от него, начал слать эсэмэски, даже приезжал и долго звонил в дверь, но Катя не проявляла признаков жизни. Сидела на подоконнике, глядя вниз. Он на такой высоте рассмотреть ее бы не смог. Без малого три дня она не выходила из дома – телефон почти перестал звонить, только кто-то один, незнакомый, упорно не прекращал попыток до нее достучаться.
Кажется, где-то видела она этот номер, но не записала в книжку…
В сущности, Никита не был виноват абсолютно ни в чем. Он бесконечно спрашивал ее в эсэмэсках: «Ты бросила меня, бросила? Из-за отца?»
Ссорить отца с сыном в такой момент не хотелось, да и не пришла она еще ни к какому решению, поэтому вежливо ответила, что не бросила, все хорошо, но ей нужно побыть одной – слишком большой стресс.
Стресс и правда был значительным, но пережить его теперь предстояло как-то иначе. Она все думала – решение уже пришло, но не обросло никакими понятными словами; она щурилась и даже пальцами щелкала, пытаясь за хвост поймать ускользающую мысль. Или свою собственную ускользающую жизнь. И какой-то звук постоянно мешал думать – да, это телефон, тот самый знакомый номер…
Звонила Анна. Она уже начала беспокоиться – девчонка явно без головы, могла и отравиться. Но что-то ей подсказывало – все будет хорошо. «Материнский инстинкт», – усмехалась она про себя.
Анна сразу поняла, что виновата абсолютно во всем. И что Митя прав – она должна сделать что-то для своей дочери, именно она, а не какой-то несчастный, совершенно посторонний ей мужчина, лежащий на больничной койке. Надо было что-то делать, и она уже знала, что именно – давно собиралась это сделать, но все не было подходящего момента. Теперь он явно наступил.
Неожиданно для самой себя Катя безропотно впустила в дом свою непутевую мать, хотя в ее лице не читалось никаких эмоций, даже узнавания.
Внешне совсем девчонка – она стояла маленькая и смешная в нелепой детской футболке, с большим узлом волос на макушке, тощенькая, очень напряженная, готовая дать моментальный отпор любому нападению.
«Бедный зверек, загнали тебя в угол», – но вслух Аня такого сказать не могла.
Она невольно осмотрелась – большая прихожая, большая комната. Высокие потолки, камин, много основательной дорогой мебели – это от деда, тот тоже вечно собирал разное барахло.
Да почему барахло – просто ребенку нравится антиквариат, вещи с историей семьи, пусть и чужой. Чтобы восполнить отсутствие собственной…
У Анны в руках была большая картонная папка с тесемками, намертво завязанными.
– Это тебе. Я давно хотела… Ты возьми, – она протянула папку безучастной Кате.
Та с равнодушным видом взяла ее и переложила на столик.
– У тебя все?
– Ты не хочешь спросить, что это?
Пауза.
– Это воспоминания моей матери. И там еще внизу мое заверение твоих прав на эти дневники. Ты можешь ими распорядиться так, как захочешь, если захочешь. Это твое право, твое наследство, если можно так сказать. Я допускаю, что ты сожжешь это в камине, это тоже твое право.
– Это ты таким способом что – просишь прощения? – ухмыльнулась Катя.
– Что ты, какое может быть прощение? Ты же знаешь, я плохая мать и для тебя хорошей уже никогда не стану, но у меня еще трое детей, и я попытаюсь не изуродовать их жизни. И спасти чью-то еще, пока это возможно.
– А именно?
– Именно… Ты сейчас берешь эту папку и уезжаешь в Израиль. Оставляешь этого мальчика в покое.
– Ой, да нужен мне этот мальчик!
– Знаю, не нужен. Но он живой человек, ему больно, а для тебя он просто игрушка, еще одна возможность поиграть на нервах его отца. Это запрещенный прием, ничем хорошим твой поступок не кончится, Катя, поверь, я знаю, потому что сама мать. – Анна резко запнулась.
– Ты, значит, мать. А он – живой человек… Хорошо. – Катя прошлась по комнате, подошла к окну. – Все, значит, живые люди. А я уже, по-вашему, мертвая? Он не может быть чьей-то игрушкой, а я – могу? Меня тебе не жалко? Чужого сынка жалко, а меня – нет? Или он тебе тоже – не чужой? Кто его мать-то, может, ты и там тоже постаралась, а?
У Анны подогнулись ноги, она села на подвернувшуюся кучу спортивных сумок, наваленных в углу прихожей.
– Ты что, думаешь, я ничего не знаю, ничего не видела? Я с самого начала поняла, что ты с Митей спишь, что для тебя он важнее дочери. Ты сразу побежала ему обо всем докладывать, я даже машину не успела прогреть, видела, как ты садилась в такси. Я видела все! Я думала, ты в кои-то веки решила позаботиться обо мне… Хоть кто-то – обо мне… Но – нет. Забирай свою папку, своего мальчика, его отца – всех, кого хочешь! А меня оставь в покое… Сделки она пришла тут со мной заключать! – Катя нервно прохаживалась по комнате, все больше распаляясь.
– Детка, пожалей ты его! Не меня – я не заслуживаю жалости, ты права, но его – пожалей! Ты же говоришь, что любишь его. У него второй сердечный приступ за год. Ну не любит он тебя, и бог с ним, пусть делает что хочет. Он тебя боится. Доченька, так счастья не добьешься – силой-то. Ничего не поделаешь, не будешь ты для него своей.
Катя стояла к ней спиной, и непонятно было, что там выражает ее лицо.
– Пожалеть его… Всех пожалеть. А меня кто пожалеет, а? Почему никто не может пожалеть меня? – Плечи ее дрожали, она явно плакала.
Анна встала и робко подошла. Ей очень хотелось обнять дочь, но это было рискованно. Было страшно даже стоять вот так близко от нее, чувствовать ее запах и боль, которая шла от нее огромной тугой волной.
Анна глубоко вдохнула, собрала все силы, чтобы найти нужные слова – именно сейчас заговорить этого демона, изгнать его из больной души.
«Господи, сделай так! Сделай!». – Она даже зажмурилась, казалось, все слова – не те, неправильные. Нужны были какие-то самые простые, которых это девочка никогда не слышала, потому что выросла без матери.
– Да зачем он тебе нужен-то старый, больной весь, нищий – две ипотеки платит, – запричитала Анна, – ничего толком не умеет, ничего не может, какое у него может быть будущее? Сколько ему вообще осталось – ты подумала? Язва у него, алкоголик он, знаешь, как Маша с ним мучается? Он же дома палец о палец не ударит, ни о ком не заботится. Ты же такая молодая, красивая, доченька, да ты в зеркало-то посмотри, разве такой мужчина тебе нужен?
Катя внезапно сама развернулась и уткнулась мокрым лицом в воротник ее плаща.
Когда Анна ушла, она еще долго сидела на диване, читая растрепанные листки из папки. Затем собрала все аккуратно вместе, положила на дно чемодана и стала собираться в дорогу. Спать в ту ночь она не ложилась.
Не спала и Маша. Она тоже собиралась в дорогу, но уехала только на следующий день. Хотелось остаться дома еще на неделю, но жить в их уже бывшей общей с Митей квартире было тяжело.
Глаза жадно выхватывали каждую мелочь, сердце в ответ чувствовало болезненный удар.
Она наскоро списалась с партнерами в Китае, которые давно приглашали ее на работу, и, не дожидаясь формального предложения, побросала в чемодан все, что не напоминало ей о муже. Одежда, косметика, документы, телефон, две любимые книги – вот, пожалуй, все.
Совместные фотографии в сентиментальных рамочках она аккуратно сложила на стол. Сняла обручальное кольцо. Это, собственно, было ее прощанием – другого не предполагалось.
Двенадцать лет… Нет, они не были пустыми, она ни о чем не жалела, она любила этого человека, но пришел момент сказать самой себе правду – он никогда не любил ее так же сильно.
Объясняться с ним было совершенно бесполезно – он не признался бы в этой ужасной правде даже самому себе. Сколько раз в пылу ссоры она просила его разойтись, не мучить ее больше… Он всегда отнекивался, кидался к ней с поцелуями и клятвами в любви. Она слушала и верила, смотрела на него и видела то, что хотела видеть. Как и тысячи женщин на свете, она была слепой. Годами он не делал ей предложения под самыми глупыми предлогами, прикрываясь чуть ли не отсутствием времени на посещение ЗАГСа. Врал, изменял, уходил.
Почему возвращался? Какое теперь это имеет значение. Тихая гавань, надежная пристань, запасной аэродром – какие еще существуют названия для таких отношений?
Теперь все его поступки буквально выпирали перед ней, безжалостно выворачивая правду. Ту правду, которую почти половину своей жизни она не хотела замечать.
Вспомнилась Катя, которую он постоянно называл «чокнутой».
Нет, никакой чокнутой она Маше не показалась. Человек не сходит с ума на ровном месте.
Соня? Да, очень вероятно.
Раньше и мысли такой не возникало, а теперь все было залито ярким светом. Сомнений почти не оставалось. Еще какие-то женщин приходили к нему то до