И это тоже изменилось. Она никогда не отвечала ему так сухо, по-деловому.
Вдруг он догадался – она просто стерла его номер из записной книжки. Удалила. И забыла. Неужели можно забыть номер человека, с которым общаешься годами каждый день раз по четырнадцать?
– Соня.
– Да, слушаю.
Она и голос его забыла…
– Это я. Митя.
– Я поняла.
– Врешь.
– Мить, я за рулем, мне не очень удобно, давай короче, ладно?
Такой оплеухи он не ожидал.
Федя смотрел на него сочувственно, словно понимал.
– И куда же ты едешь в медовый месяц сама за рулем? Ведь тебя же можно поздравить?
– Так, понятно, зачем ты звонишь. А я думаю – куда подевался. Я сейчас припаркуюсь и перезвоню.
Казалось, прошла вечность, но она перезвонила.
– С поздравлениями ты немного опоздал, как и с медовым месяцем – мы вовсю работаем.
– Что же на свадьбу не позвала?
– Митя, у нас каждый съемочный день стоит как… Ты догадываешься. Какая свадьба? С родителями посидели. Что ты думал – фата, флердоранж, праздничный салют?
– Нет, обычная попойка для своих. Я понимаю. А я, видимо, уже чужой?
– Спохватился! – Она нехорошо, как-то слишком естественно засмеялась.
Ее голос по-прежнему звенел драгоценным колокольчиком, но теперь Митю это только раздражало.
– Соня, погоди… Я давно хотел у тебя спросить. Ты ведь меня никогда не любила, да? Ну, признайся, ты же из-за работы все это выдумала?
– А ты признайся, что тебя это никогда на самом деле не волновало. И сейчас не очень-то волнует. И не я, а ты это придумал – и тоже из-за работы. Чтобы пахать на мне бесплатно.
– Ты сейчас серьезно все это говоришь? Ты же не пьяная?
– Я за рулем, если ты забыл. И вообще не пью. И тебе настоятельно советую завязать. Вижу, что ты многое забыл – я все всегда говорю серьезно. Любила я тебя, не любила – неважно. Это теперь не имеет никакого значения.
– А что имеет? Этот татарин, которого ты переиграла? Меня не удалось, а с ним получилось, да?
– Какой же ты все-таки дурак…
– Ты же всегда думала обо мне плохо, да?
– Я тебя очень жалела. Даже в ущерб себе.
– А я что – плохой человек, по-твоему? Ты тоже винишь меня во всех грехах, да? – Митя начал раздражаться.
– Сколько ж ты выпил, друг сердечный, что такие разговоры заводишь… Нет, я не думала о тебе плохо, точнее – не винила тебя. Это не твоя вина. Есть такое слово – малодушие. Это твой тотем. Ключ к пониманию тебя. Ты не злой человек, но ты слишком уж сосредоточен на собственной невиновности, независимости, значимости, хотя тебе и кажется, что ты жутко скромен. Одно другому не мешает. Тебе надо чувствовать себя жертвой дурных людей, а иначе ты не согласен. Это твои правила игры. Я по ним долго играть не смогла – не хватило сил. И никто не сможет. Ни жена твоя, ни даже чокнутая Катя.
Слова про жену Митя постарался пропустить мимо ушей, но поморщился.
– Значит, ты тоже понимаешь, что Катя – чокнутая? Ты это признаешь?
– Разумеется. Нормальный человек давно бы выбрал себе более приятное занятие, чем бегать за тобой. Но все лечится, все проходит, ты поверь. Она найдет себе другую жертву, а ты себе – другого маньяка. И все у вас получится, просто не вместе.
Митя разозлился. Именно потому, что почувствовал – все так и есть. Внутренне он не был согласен, но аргументов не находил.
– Ты стала настоящим психологом, как я погляжу, – заметил он едко. – И многим ты читаешь такие познавательные лекции?
– Знаешь, не тебе одному. В последнее время как-то часто приходится объяснять людям очевидные вещи. А теперь ты извини – мне пора ехать. Машке привет передавай.
Она повесила трубку – и вот именно сейчас почему-то заиграла та самая нежная и веселая мелодия из французского фильма, он даже название его вспомнил – «Игрушка»! Почему-то в конце звонка, а не в начале… Как такое может быть…
– Как такое может быть, Сонечка, – расплакался он, уронив голову на руки, – я ведь столько сделал для тебя, для вас всех… Я ведь делал только добро…
Ни за каким рулем Соня не была. Она еще несколько минут сидела с трубкой в руке у Тимура в кабинете – там же, в офисе на Никитской. И он сам сидел напротив, задумчиво ее разглядывая.
– И для чего был весь этот спектакль?
– А это не спектакль, я просто хотела, чтобы ты слышал. Чтобы ты знал.
– Зачем?
– Ты же хотел знать.
– С чего ты взяла?
– Тимур, – она встала, – женщины обычно знают про своих мужчин больше, чем вы того хотите. Тем более про начальников. Ты всегда ждал, что он позвонит, я побегу, брошу тут все, прощу его.
– Да он даже не понимает своей вины!
– Не понимает. И ты не понимаешь. Но тебя я как раз легко простила – и показала тебе все как есть. Как оно на самом деле было и есть. Как будет – зависит только от тебя. Я же знаю, что ты расспрашивал, выяснял аккуратненько у Валторны, еще у кого-то – как мы с Митей работали, спала я с ним, не спала, жили мы в одном номере или в разных. Меня ты ни разу не спросил. Я все время ждала, но ты молчал. Теперь ты знаешь все, надеюсь, успокоишься.
Тимур смотрел на нее, как побитая собака. Было неприятно, но вместе с тем он испытывал огромное облегчение.
– А почему ты решила сделать это именно сейчас – поговорить с ним?
– Он сам позвонил, ты же видел. Я ничего не решала, я пила с тобой чай, он позвонил. Кстати, чай остыл. Я пойду, они там без меня ничего не начнут. Ты тоже присоединяйся.
Тимур хотел бы сейчас ее поцеловать, но знал, что это будет неправильно.
В дверях она обернулась:
– Извини, может, зря я так. Но ты сам бы не спросил.
– Все хорошо, Сонь?
– Теперь все просто отлично. Выходи, не засиживайся, чай все равно остыл, – и улыбнулась своей обычной улыбкой.
Глава 6
На парковке возле аэропорта бегала рыжая собака. Обыкновенная дворняга. Мимо проезжали автобусы, многочисленные такси, из них выходили люди, вытаскивали чемоданы – собака подбегала к каждому, рискуя быть задавленной, дружелюбно мотала хвостом, но отшатывалась.
«Не одна я такая неприкаянная», – улыбнулась Катя.
В самолете она по привычке достала дневничок, но писать было нечего – и она стала рисовать собаку. Рядом с ней сидел долговязый парень, он с интересом смотрел на ее рисунок. Через проход от него вытянула ноги миниатюрная женщина. Она заснула еще до взлета. При ней были большая подушка для шеи, маска для сна, плед и плюшевые сапожки, по которым Катя безошибочно опознала в ней балерину – у них принято давать ногам отдых в тепле. Дальше Катя и сама задремала, зарисовав на страничках дневника целый выводок балерин. Окончательно стряхнула сон только в такси.
Подниматься в квартиру Кате было почему-то страшно. Никогда ничего хорошего не ждало ее в Москве. Решила зайти в ателье.
Рутка, последняя из «стареньких» сотрудниц, продолжавших здесь работать, стояла за прилавком, на котором было раскинуто платье.
Кате она очень обрадовалась, они даже обнялись через стол.
– На комиссию принесли? – Катя пристроила чемодан в углу.
– Ага. Мы пока цену не определили, через час вернутся, надо что-то решать. Платье-то красивое.
Платье предназначалось для латиноамериканских танцев, действительно очень эффектное. Но как часто бывает у таких платьев, его форму можно было понять, только надев на себя или на модель.
Рутка была толстовата, и Катя сама зашла в примерочную. Камни были приклеены очень хорошо, а вот перья…
Никогда она не любила перьев – эта пошлость на паркете всегда могла разлететься от любого резкого движения.
– Принеси мне босоножки!
– Ох, это обязательно?
– Обязательно. Образ всегда должен быть целостным.
Рутка принесла еще и повязку на голову, ярко-синюю, в тон платью. Сидело оно немножко странно, расчет был на узкие бедра, которых у взрослых танцовщиц в этом виде программы обычно не бывает. Но у Кати как раз было, поэтому село хорошо, даже создавало имитацию кое-какой груди.
– Я похожа на танцовщицу варьете! – Она покрутилась перед зеркалом и попыталась изобразить несколько танцевальных па, но зацепилась ногой за пряжку другой босоножки и чуть их не порвала.
Наклонилась, чтобы застегнуть, а когда снова выпрямилась, перед ней стоял Никита.
– Ты сногсшибательно выглядишь, – сказал он так спокойно, словно они расстались только вчера вечером. Даже руки не вынул из карманов.
Катя разозлилась, похромала к прилавку:
– Рутка! Выходи, чертова кукла! Это ты сделала?
Рутка прижалась спиной к стене и начала шумно оправдываться:
– Да парень тут высох весь, который месяц ходит, спрашивает, ищет тебя. Плакал даже. Разве ж можно к такому равнодушно отнестись?! Я только обещала позвонить, если ты явишься. Я думала, что ты больше никогда сюда и не придешь, потому и сказала… Чтобы отстал.
– Ну что ты ругаешься?.. Я сам попросил. – Никита возник за спиной. – А ты что это – не рада мне? Вроде бы говорила, хочешь побыть одна. Побыла?
– Побыла. – Катя вернулась в примерочную, на ходу сдирая с себя повязку.
Он вошел к ней, прижал к себе:
– Не снимай это платье, оно тебе очень идет.
Катя даже размякла от его искренних эмоций:
– Так в нем и ходить?
– Так и ходи. Давай я тебе его куплю. Сколько оно стоит?
– А еще неизвестно сколько стоит. Я даже думаю, не будет оно здесь продаваться. Выйди, я переоденусь.
Никита послушно вышел.
Вернулась Рутка, встала возле шторы:
– Ну?
– Баранки гну. Возьми сначала туфли.
Через минуту вышла Катя, смешная, лохматая.
– Подойди к окну. Вот, смотри – строчка идет ровно, а сами перья держатся так себе. Если шов ослабнет, а это может произойти даже при примерке, – все полетит к чертям. В лучшем случае будете сами реставрировать, чтобы продать.
– Да кому тут реставрировать, никого ж нет. – Рутка забрала платье. – может, ты останешься? Формально ты у нас до сих пор хозяйка, а бросила на самотек, полгода тебя не видели. Сама видишь, – тряхнула она синими перьями, – чем торгуем. А раньше сами шили.