Сначала погасли звезды, потом выключили ставшие ненужными уличные фонари.
Никита мыл посуду, постоянно оборачиваясь на собеседницу:
– А в Израиле тебе легче?
– Там атмосфера, знаешь… Другая.
– Догадываюсь. Но тебе она как-то помогает?
– Помогает. И религиозность всеобщая. Ты зря смеешься, в этом есть смысл.
– И ты что – изучаешь Тору?
– Нет, Тору я не изучаю. Я же не иудейка. И не еврейка. Но я иногда молюсь. И не это главное… У евреев за пять с лишним тысяч лет сложился некий привычный миропорядок. Это успокаивает, упорядочивает и мою собственную жизнь, даже мысли. Но это совсем другой мир, настолько другой, как другая планета, как Япония, как мужчина и женщина. Общего вроде бы много, а сравниваешь – ничего.
Когда тем для обсуждения больше не осталось, они снова вернулись к главному, к тому, чем Катя все последние годы наполняла свою жизнь, к тому единственному, что у них было общим.
Никита постоянно помнил – для чего пришел и что хотел выяснить:
– Ты просто почувствовала себя несчастной, несостоявшейся. Не вышла замуж, потому что любви не было, а без любви не хотелось…
– Да я не знала даже, какая она, любовь-то!
– Правильно… Со спортом не получилось, сидеть целыми днями над чужими платьями надоело, а изменить ничего вот так за один миг нельзя. И ты решила придумать себе оправдание, тем более, что оно само пришло к тебе в руки. Ты ему вручила удостоверение соломинки, а он его принял, не понимая, что берет. – Никита вытер руки полотенцем и снова сел с ней рядом. – Это же ответственность. А он думал – так, утешу хорошую девочку, покажу ей и себе, какой я хороший, и буду дальше жить своей жизнью.
Катя понуро ковыряла кружевную скатерть, вышитую собственноручно много лет назад, еще даже до появления в ее жизни ателье…
– Я не думала, что ты можешь так говорить об отце. Ты ведь любишь его.
– Я люблю его. И еще я люблю тебя. Поэтому я пытаюсь понять – есть ли в нем что-то такое, что никто другой тебе не может дать.
– Я почему-то всегда была уверена, что, обретя его, я обрету счастье.
– Катя, Катенька, какая это глупость! – воскликнул Никита, незаметно забирая ее руки в свои. – Ты же пыталась обмануть саму себя! Ты просто оправдывала свою невезучесть, все свои промахи, обиды, неудачи – все то, чего у тебя в жизни пока не случилось. Это целеполагание. Это способ жить – ставить цель и идти к ней напролом, не задумываясь о том, насколько тебе нужна сама это цель.
Она пожала плечами:
– Ты – мальчишка, что ты можешь понимать… Лучше быть несчастной из-за любви, чем из-за того, что ты просто не умеешь жить правильно.
– Правильно и не бывает, милая моя. Потому что правил нет.
Он ушел в девять утра, оставив Катю в одиночестве, которого она так добивалась.
В голове у нее было все разлохмачено и перепутано, но, как назло, спать совершенно расхотелось. По улице уже вовсю сновали люди и машины, все торопились на работу. Все выглядело уже намного симпатичнее, чем вчера.
«Вечером пошел снег. Кажется, он тут первый – все задирали головы, подставляли рукава пальто под маленькие белые пылинки и ахали, как ахают при виде снега только наши израильские дети.
Ветер его трепал, менял направление, а потом утих, и пылинки превратились в большие медленные хлопья.
В одном и первых дней нашего виртуального еще общения Митя написал мне, что видел первый снег.
«Как трудно, когда нельзя сказать тебе: «Катенька, смотри, какой снег!»
И я сразу растаяла, как тот снег, достигший земли в своем медленном полете.
Многие не замечают, но у снега есть свой запах – это не запах влаги, это именно его собственный запах, который приходит за день или два до него. Митя всегда его чувствовал…
Почему я говорю в прошедшем времени? Он и сейчас жив, где-то жив, где-то стоит в вечерней дымке на перекрестке, окутанный запахами палой листвы, потом – первого снега, влажной земли, первой травы, душной сирени…
Он всегда будет там стоять, вот только подойти к нему нельзя.
Я иногда жалею, что наше общение не осталось виртуальным. Он всегда писал мне короткие, но очень емкие письма о том, что было значимым для него за истекшие сутки. Минуя суету, работу, быт, он выделял всегда самое главное, то, что составляет суть жизни, то, что вызывает яркие чувства – волнение за кулисами перед выходом на сцену, случайная встреча со старым другом, необычный яркий закат. А однажды он написал мне о том, как прикурил у бомжа возле метро и как сжалось у него сердце. Он специально подошел, хотя зажигалка лежала в кармане. Ему хотелось показать этому человеку, что он все еще человек, что у него можно попросить прикурить.
Жалость и сострадание оказались в нем сильнее брезгливости. Он не прошел мимо. Пусть он не мог помочь чем-то ощутимым, но помог так, как счел правильным. Он еще добавил, что почувствовал в этом бездомном человеке себя. Он всегда считал, что в конце жизни останется одиноким, больным, нищим, не нужным никому на свете. Даже мне».
Она чувствовала, что должна переварить весь этот разговор с Никитой. Что-то в нем было новое, идущее вразрез с привычным.
Принять все это было не так просто – снова требовалось время, а Никита, похоже, не собирался ждать.
Он снова звонил, предлагал встретиться, она, стараясь не игнорировать его, придумывала разные важные дела, не требующие отлагательства, обещала увидеться «в ближайшие дни», но делать этого не собиралась.
Снова она стала оглядываться и прятаться, не зажигать вечером в окне свет, просыпаться утром от его настойчивых звонков в дверь.
Нужно было что-то срочно делать, куда-то скрыться, тем более, что в такой обстановке писать книгу она не могла. Ей хотелось сосредоточиться не на себе теперешней, а на чем-то прошлом, что давно ускользнуло, но стоит лишь слегка поменять угол зрения – и все можно было вернуть.
Она боялась, что явится Никита, или Митя, или Сонька, что ее хрупкий душевный покой снова будет разрушен.
«Странное дело, – думала она, – без людей одиноко, а стоит к ним приблизиться, как хочется убежать».
В таких раздумьях она приехала к Анне домой. Попала на детский праздник – дома были все дети, муж, какие-то гости.
Вызвала хозяйку к лифту.
– Ты прости, я на минутку. Мне кое-что нужно.
– Что?
– Я тут измучилась от человеческого общества, хочу побыть одна… Одним словом, где вот это место – мастерская?
– Какая мастерская? – удивилась Анна.
Катя на секунду испугалась, что все это – ложь, что дневники бабки – пустое вранье, и зачем только она позволила снова обвести себя вокруг пальца…
– Ах, мастерская! – Анна поняла. Все поняла. Даже в темноте лестничной клетки было видно, что она улыбается. – «Мастерская, которая никогда не была приютом какого-либо мастера…»
– Ты помнишь?
– Я же актриса, у меня хорошая память. Иногда по сорок страниц роли приходится учить. Подожди.
Она зашла в квартиру, из которой вылился поток света, смеха, детских голосов, музыки. Вышла, держа в руке ключи и записную книжку.
– На букву «Д» – дача. Подробный адрес, но ты по навигатору проверь. Код от охраны. Ключи вроде бы все. Больше ни у кого нет, живи – тебя никто не потревожит. Позвони мне, когда доберешься, чтобы я знала, что ты там. Ну, и вообще – если что-то понадобится. Там гараж нужно сначала изнутри открыть. Ну, звони. – Она сунула все это Кате в руки и, снова оглушив ее звуками праздника, скрылась за дверью.
Это была та самая дача, которую так нежно и подробно описывала в своих воспоминаниях Ирина Васильевна. Та самая дача, где несколько недель, скрываясь от самой Кати, жил Митя. Он и спал постоянно пьяный в этой самой «мастерской» на втором этаже. Та самая дача, на которую Катя, как ей теперь показалось, имеет право.
Оставалось еще одно дело.
– Привет, Альберт, это Катя. – Она улыбнулась так, как улыбнулась бы, расстанься они только вчера.
Впрочем, по телефону он этой улыбки не увидел, хотя сам наверняка изобразил такую же. Но – нет, судя по голосу, он был более искренен.
Когда обмен любезностями закончился, Катя резко перешла к делу:
– Мне нужна твоя помощь. Я тут заканчиваю писать книгу… И мне хотелось бы предложить ее издательству. Ты меня познакомишь?
– Книгу? Если честно, я поражен… Такой поворот… почему вдруг?
– Творческим людям ничего не чуждо, сам понимаешь.
– Может быть, ты сначала дашь ее прочитать мне?
– Сначала я ее закончу, потом, разумеется, дам почитать. И, может быть, что-то поправить. Но я хочу заранее заручиться твоей поддержкой.
– Надо же – вижу новые черты моей маленькой авантюрной Катюши. Не сердись, не сердись, я помню, ты не любишь «Катюшу».
– Скорее, сейчас неуместно слово «моей».
– Я понимаю. Но ты ничего такого не подумай.
– Я не думаю, я знаю, что ты недавно женился. Поздравляю.
– Спасибо. – Он немного помолчал. – Что же, моя поддержка у тебя есть. Ты в Москве?
– Да, я в Москве.
– Я почему-то так и почувствовал. Может, мы встретимся, поговорим?
– Альберт, ты не поверишь, но с тех пор, как я сошла с трапа в Домодедово, я только говорю и говорю не переставая. А хочется сесть и подумать, сосредоточиться. Ты ведь понимаешь – сам иногда мог молчать неделями, когда шла работа.
Он помолчал. Но не обиделся, понял.
– А о чем книга?
Тут уже взяла паузу Катя. Она понимала, что придется отвечать на этот вопрос, даже подготовила слова, но все они казались неуместными, непонятными для чужого человека.
– О моих предках. Бабушке и дедушке. Об их жизни, их любви.
– Ничего себе… А откуда ты столько о них узнала, чтобы хватило на книгу?
– У меня есть воспоминания Ирины Васильевны. Ее дневники. Знаешь, очень много нового, интересного, такого, чего о них не знали. Личного.
Альберт уважительно затих. Он понимал толк в сенсациях, поэтому в глубине души даже немного позавидовал.