Следуя какому-то внутреннему порыву, Митя спросил и о Кате, точнее, рассказал короткую историю о том, как ищет свою подругу, потерявшуюся здесь. Показал фотографию.
Ребята долго всматривались, переговаривались на иврите, потом подошли их товарищи, кто-то из них сразу ее узнал, закивал. Вспомнили и другие.
Да – она сидела часто вот здесь, где теперь сидел Митя. Когда? Погодите-ка… Недавно совсем… После Хануки ее никто не видел, да? А до этого была, светлая такая куртка… Красивая девушка.
Митя разволновался. Вечерами он кружил по набережной, спускался к морю – какие-то бродячие музыканты давали тут концерты. Он всматривался в каждого человека, сидящего на песке, в прохожих, в посетителей кафе, окрестных супермаркетов. Показывал фотографию – и некоторые ее узнавали.
В аптеке сердобольная пожилая русская женщина рассказала ему, что у Кати тоже, оказывается, часто болел желудок. Он узнал, какие булочки она брала в пекарне, какой пила кофе, каким автобусом уезжала в Иерусалим. Среди водителей тоже было много русскоговорящих, и Митя легко выяснил, что она всегда выходила до автобусной станции, ловила попутку в сторону Адассы. Часто – примерно раз в две недели.
Но вот уже там, в самой больнице, помочь ему никто не мог. Он не был ее родственником, дать информацию о пациентке никто не рискнул.
Помог случай – подвернулся врач, который сам ее не лечил, но хорошо знал. И тоже оказался русскоязычным, белорусом, кажется.
Он очень торопился, но выслушал Митину жалкую речь, кажется, проникся сочувствием.
Пока бежали по лестнице вниз, он даже успел, на ходу натягивая халат, поведать историю знакомства Кати с Альбертом. О ее травмах Митя как раз многое знал, а о том, что Альберт лечился здесь у онколога, слышал впервые.
– Нет, голубчик, давно ее не видел, напрасно вы ее здесь разыскиваете. Она сразу приходит сюда, когда приезжает – свежие анализы и так далее. А ко мне заходит по старой дружбе. Я так думаю – ей одиноко здесь, раз она заходит ко мне поговорить. Нет, о вас я никогда ничего не слышал, я бы запомнил. Я не обещаю дать вам знать, но обещаю попросить ее позвонить вам. Если даже не буду дежурить – я попрошу сестру, меня найдут, если ваша Катя явится. – Он говорил: «голубшик», «Катья», вообще, у этого рыжего был уже довольно сильный акцент.
Ни на что не была похожа эта страна – ни на Америку, ни на Европу.
«Ей одиноко здесь…» Немудрено. Бедная, бедная девочка.
Митя стоял во дворе, в специальном месте для курильщиков, рассматривал огромное здание больницы и размышлял – в каком корпусе лежала она? Он ведь был здесь тогда, был… И ехать не хотел, Сонька притащила, а он капризничал, злился, уговаривал ее скорее ехать в гостиницу спать, не поднимаясь к Кате в палату.
Сейчас он точно знал, что бежал бы в эту палату бегом по лестнице, перепрыгивая через ступеньки – на любой этаж. Но ее тут уже не было. И где она была – неизвестно.
Весело прошел карнавальный Пурим, уличные гулянья здорово отвлекали Митю от навязчивой идеи поиска. До ночи он не возвращался в свое одинокое жилище, до пределов заполненное ею. Все вещи он уже перебрал руками, прочитал название каждой баночки, до самого дна вобрал в себя запах серого свитера, который нашел в постели, – она в нем, видимо, спала, потому что сильно мерзла. Зимы тут бывали холодные, а отопления не было.
Каждая новая деталь, вроде случайно найденной в тумбочке резинки для волос, волновала его. Он уже понимал, что глупо ее вот так ждать каждый день, но, гонимый тоской, снова и снова выходил из дома, бродил по улицам, рассматривал город ее глазами.
Одиночество влюбленного человека оказалось самым страшным, самым болезненным, и он каждый день горевал, засыпая в обнимку с ее свитером, вспоминая о тех моментах, когда мог увидеть ее, дотронуться, когда ничего еще не понимал.
Надежда пока что была, нужно было просто продолжать поиски, но уже явно – в другом месте.
Через знакомых он навел справки – Георгий все это время в Израиле не появлялся, несколько раз выступал в Москве перед журналистами, открывал новый большой торговый центр. Навряд ли она была с ним. Сонька бы знала.
Кстати о Соньке – много раз он порывался позвонить и ей – но последний их разговор был слишком болезненным, окончательным, даже оскорбительным. Да, она бросилась бы ему помогать, но навряд ли смогла бы. Они ведь с Катей давно перестали общаться, пути их больше не пересекались.
Надо было возвращаться. Он в последний раз прошел по пляжу, вглядываясь в лица. Встречал знакомых, махал рукой в ответ на приветствия.
Было очень страшно разминуться с ней, уехать, не дождавшись. С другой стороны, его подстегивала надежда найти ее в Москве.
В такси, которое везло его в аэропорт, он с тихой грустью рассматривал Тель-Авив, понимая, что теперь пропитан им, как ломоть хлеба – соусом… Как была пропитана и она.
Митя рассматривал свои загорелые руки – израильское солнышко отлично вылечило его экзему. Но не душу.
Как и Катю, его неприятно поразили тяжелое московское небо, повсеместная тоска и серый цвет в тысяче оттенков домов, грязного слежавшегося снега, одежды людей. Середина апреля – откуда снег?
Он сразу же поехал в ее квартиру и остановился на пороге, пораженный – нет, она сюда не возвращалась.
Его охватил животный страх – вдруг он потерял ее навсегда?
Он так и оставался жить в ее квартире, не в силах расстаться с рисунками на стенах, заброшенным камином, шкафом, полным ее вещей, ее запаха.
По сути, он жил с ней, и это был идеальный тандем, впервые без ссор, выяснения отношений и ревности. Теперь не было у нее никаких соперниц, и все свое время он посвящал только ей.
Как бывает у хороших профессионалов, тоска его трансформировалась во вдохновение, и он, сам себя стесняясь, сел писать сценарий.
Разумеется, о ней, о Кате – ни о чем другом он думать уже не мог. Ему казалось, можно исправить случайный сбой в ее биографии, немножко починить, выправить сломавшиеся линии, и тогда из густого летнего воздуха появится она сама.
Он уже видел фильм, в котором у нее будет совсем другое детство, другая жизнь, не разорванная болью невзаимной любви, пунктирами постоянных переездов, бегства от себя, от Мити, от собственной боли. Все то, чего она не достигла и не получила, но к чему так стремилась, он давал ей теперь на бумаге. И это успокаивало его, придавало существованию какой-то смысл.
Настоящего запоя не было с осени, и он радовался, что Никита, который скоро должен был вернуться из долгой командировки, застанет его трезвым и здоровым. Хорошо бы он забыл о Кате…
Никита звонил редко, о ней никогда не спрашивал, но все время тянул с возвращением – видимо, работа помогала ему отвлечься.
Митя понимал его и не торопил – пусть парень занимается делом. Впрочем, и о работе Никита почти не рассказывал, ссылаясь на занятость и усталость. Пусть. Поговорить можно было и потом. Главное же – сценарий, который летел у Мити из-под руки сам, опережая его собственные мысли.
Катя тоже ощущала на себе целительную силу творчества. Дача ей пока не наскучила, она с удивлением городского жителя открывала для себя упущенные радости жизни – утреннюю росу, обилие птиц, белок, птичек, ночные запахи сырого леса. Все это здорово успокаивало. Она полюбила жечь костры – жарила на решетке хлеб, сосиски из поселкового магазинчика, пекла в золе вкуснейшую картошку. В еде она всегда была неприхотлива, но готовить не умела, поэтому радовалась, что может совмещать приятное с полезным, сидя долгими вечерами у костра. Она постепенно познакомилась с соседями – они дешево и охотно продавали ей дрова, зелень, ранние овощи и даже цветочную рассаду, которая Катю неожиданно увлекла. Руки у нее всегда были умелые, она постепенно наводила лоск и в доме, по Интернету научившись реставрировать мебель и красить стены.
Анна приезжала два раза, приятно удивлялась, но с общением не навязывалась и старалась не мешать.
«Всю ночь между двух оконных стекол билась бабочка но у меня не было сил подняться и выпустить ее. Утром я ее нигде не нашла и огорчилась – вдруг она умерла из-за меня?
Кто бы мог подумать, что я стану такой сентиментальной, чувствительной… Да и графоманства я за собой не замечала.
Мне не нравится писать – гораздо больше я сама люблю читать книги, но я вижу, что создаю какой-то другой мир, новую реальность, создаю то, чего не было до меня.
Был пустой лист, я пришла – и вот уже существует что-то новое. Теперь я поняла Митину наркотическую зависимость от собственной работы, его одержимость круглосуточным созиданием, когда мозг увиливает от решения собственных насущных проблем и жаждет спрятаться в других мирах, тобой же и созданных. А сиюминутные заботы такие созидатели оставляют женам. Так поступал и Альберт, да только жена из меня вышла никудышная. Каждый сам хочет быть творцом чего-то.
Интересно, справится ли Сонька с новой ролью – сможет ли она сочетать в себе все вместе? Если уж она справлялась с Митей…
Как он будет без нее? Как-нибудь будет, он не так беспомощен, как кажется. Точнее, как хотел бы казаться. На место одной женщины придет другая, пусть она не будет так хороша, но она будет хороша по-другому, по-своему, он привыкнет и будет пользоваться тем, что она сможет ему дать. Это честно, понятно и объяснимо.
Какая роль отводилась мне? Думаю, всего лишь бабочки, которая билась в стекло. За стеклом ей виделся дивный яркий мир, наполненный светом и счастьем, – он там и был, но ей не суждено туда попасть.
Нам не дано выбирать, по какую сторону от стекла оказаться, страсть, борьба, боль утраты и смирение – это и есть жизнь. Чтобы начать все заново, нужно прожить, отболеть, умереть и воскреснуть.
Теперь прекрасный заоконный мир стал для меня реальностью – он совсем иной, но не менее хорош.
Когда я только приехала сюда, то удивилась, на какую же огромную семью рассчитан этот огромный дом. Или в то время жилплощадь рассчитывалась пропорционально величине таланта? Это могло бы все объяснить.