Я прожила в этом доме все сезоны, остался последний – осень. Она уже начинается, и это приятно волнует меня. На фоне ярко-голубого небо красная листва выглядит неправдоподобно, и я начинаю жалеть, что не посвятила себя живописи.
Замолчали птицы, больше не кричат соседские дети, по улице все реже проезжают машины. В наступившей тишине можно насладиться звуками покоя – шорохом падающих листьев, гулом далекого поезда. Больше всего щемит сердце от пролетающих в этой голубизне белых самолетиков – я сразу вспоминаю, что есть еще и другой дом, куда я могу сесть и улететь.
Ах, какая же сейчас в Израиле густая, изнуряющая жара, парализующая движения, дыхание и даже мысли. А здесь температура воздуха словно не существует – это помогает острее чувствовать, глубже думать, четче формулировать свои мысли на бумаге».
Книга, в сущности, была уже закончена и готова к печати – громкие имена ее главных героев и популярный жанр биографии, написанной их родной внучкой по воспоминаниям бабушки, – такой кусок издательство упустить не могло. Даже помощь Альберта не понадобилась.
Он, зная подробно все о Катином детстве, сразу заметил странные нестыковки с тем, что прочитал в книге. Вопросов задавать он не стал, прочитал с интересом, в целом книга изумила его.
Еще больше книга изумила Митю, который совершенно случайно услышал о ней по телевизору в репортаже о книжной ярмарке.
Журналист долго хвалил новинку, потом показал и автора – Катя очень уверенно смотрелась с микрофоном на сцене, никакой социофобии в ней заподозрить было нельзя.
Благополучная молодая женщина, очень яркая, одетая немного странно – в какое-то яркое блестящее платье… Не то цыганка, не то танцовщица варьете. Давала автографы, передавала кому-то цветы, принесенные публикой. Рассказывала о своей бабушке так, словно знала ее лично и давно…
Это показалось Мите каким-то фарсом, розыгрышем, может быть, направленным против него лично… И впервые за последнее время страх снова ожил в его сердце, страх, что она играет с ним, что он всего лишь – дичь, а она – охотник, желающий свести его с ума. Но все то, что он узнал, точнее – прочувствовал о ней в последние месяцы, никак с этим страхом не вязалось.
«Может, это не она», – мелькнула спасительная догадка.
В своей квартире она так и не появлялась, все ее вещи были на месте.
Да, эта женщина была очень похожа на Катю, но всего лишь похожа. Какой-то маячок у Мити внутри отказывался опознавать ее.
«Вдруг она погибла? И никто мне не сообщил. Да и кто бы мог сообщить, у нее же нет родственников! По крайней мере, формально нет. Или – есть? Он не успел заметить, была ли Анна в зале, сюжет был очень коротким, показывали книгу или саму Катю. Наверняка Анна там была».
Митя уже набирал ее номер, но спохватился, взял ветровку и поехал сам.
Это было последнее ее место, которое он еще не успел узнать.
Старый лифт медленно тащился наверх.
Каково ей было прийти сюда впервые? Увидеть собственную мать, которая совершенно спокойно все эти годы жила, не зная о Катином существовании? Увидеть дом, в котором она должна была расти, учиться читать, играть с бабушкиными украшениями, примерять их на себя, получать все то, чего она была лишена. И что он ей своим сценарием наконец вернул.
У него даже появилось чувство, что он вернул ей долг.
Мите повезло – Анна была одна дома, открыла сама, явно не глядя в глазок – она всегда была беспечна.
По ее лицу он сразу все прочитал, можно было и не входить.
– У меня только один вопрос – где она?
– Ох, Мить, ну, не мучай ты меня. Давай не будем на пороге, заходи.
В сущности, она была доброй женщиной. Мягкой.
Долго наливала чай, видя Митино нетерпение, вероятно, продумывала, что сказать:
– И зачем она тебе теперь понадобилась, скажи?
– Это не твое дело. Просто назови адрес.
– Дома она, где ей быть…
– Не ври мне! Ты отвратительная актриса, врать ты не умеешь. Говори немедленно.
Анна смотрела с ужасом на его сжатые кулаки, побелевшие костяшки пальцев, безумные глаза.
– Я тебе не скажу. Вот тебе нож, – она бросила перед ним на стол тупой десертный ножик, – убивай меня. Но побыстрее, потому что мне это надоело.
– Комедиантка!
– Ну, дай мне тогда роль в комедии.
– Аня… Я действительно тебя сейчас убью.
– Убивай. Но свою дочь я тебе не выдам.
– Ах, дооочь? Ты вспомнила, что у тебя есть дочь?
– Митя, давай прекратим этот бесполезный диалог. Если ты ничего мне не объяснишь, то давай убивай меня или убирайся отсюда к черту. На, – она поставила перед ним рюмку чего-то мутного с резким спиртным запахом, – выпей.
Он выпил и сразу успокоился. Успокоился настолько, что за несколько минут вкратце рассказал Анне обо всех своих внутренних метаморфозах, поисках и чувствах.
Она молчала, пораженная.
– Я же знаю, что ты в курсе. Твоя дочь пишет книгу о твоих родителях, и ты ничего об этом не знаешь? Я в это не поверю. Скажи мне, где она.
– Ее не надо сейчас трогать, Мить. Она с таким трудом тебя забыла. Зачем ты снова ворошишь это? Когда она за тобой бегала, ты от нее прятался.
– Да помню я, ты сама меня и прятала у себя на даче. Я боялся ее как огня.
– А теперь она от тебя прячется, разве ты не видишь?
– Не может этого быть. Я должен поговорить с ней.
– Я не знаю, Мить, где она. Честно – не знаю. Ты ведь в курсе, что мы с ней не особенно близки, она не делится со мной своими секретами и имеет на это право. Если она захочет тебя найти, то найдет.
– Да. Если только я сам не спрячусь у тебя на даче. – В Мите проснулись зачатки юмора.
– Не спрячешься. Пойдем, я провожу тебя, я жду мужа, и не хотелось бы объяснять ему, что ты здесь делаешь.
– Ань… Пообещай мне, что ты скажешь, если узнаешь, где она? – Он уже стоял у лифта, снова жалкий, страдающий. Прежняя агрессия покинула его.
– Нет, Митя, я не обещаю тебе. Ты слишком много крови из нее выпил. И из меня, – неожиданно зло добавила она, захлопывая за ним дверь.
Никогда она себя так не вела, Анна. Всегда была мягкая, спокойная… Видимо, накопилось. Как она дверью-то хлопнула, разве что ему не по лицу.
Тут ему пришло в голову, что и Катя, вероятно, хотя бы раз вот так стояла здесь перед захлопнутой этой дверью, возле которой до сих пор висела медная табличка с фамилией, которую эта девушка всю жизнь должна была носить.
Но она давно уже носила фамилию не менее знаменитую и этим обязана была Альберту. Впрочем, ее слава обещала со временем затмить даже бывшего мужа. В те первые недели журналисты буквально не давали ей передохнуть, многие вспомнили и о ее браке с известным писателем.
Первые два-три интервью показались ей занятными – она отвыкла от внимания к собственной персоне и доверчиво принимала их вопросы за искренний интерес. Но быстро поняла, что вся эта братия старается сделать то же, что сделала она с биографией своей бабки – переписать реальные события так, как будет удобно им самим, а точнее – издателю, еще точнее – публике.
Поэтому и вопросы скатывались всегда в одну сторону – кто с кем, когда и почему. И как дальше. И не будете ли снова. Нет, точно? А может будете?
Осознав это, Катя быстро перестала отвечать на запросы прессы, бросала трубку, мужественно игнорировала любые попытки завязать беседу.
Ее стали узнавать в супермаркете возле дома, но она лишь дружелюбно улыбалась в ответ на расспросы и переводила разговор на погоду.
«Кажется, Альберт ревностно относится к моему писательскому успеху. Глупо объяснять, что здесь нет моей заслуги – известные фамилии главных героев сами сделали меня звездой.
Тщеславный человек не хочет заслуг, он хочет славы, денег, всеобщего восхищения. Тщеславие – такое же главное качество Альберта, как у Мити – трусость. Не та трусость, которая заставляет сбежать от хулигана, а та трусость, которая не позволяет человеку жить по совести, не врать самому себе и окружающим. А вот тщеславие у Альберта – самое примитивное, ничем не замаскированное. Оно как раз когда-то и дало возможность нам с ним познакомиться.
Других недостатков у него нет, вынь из него это тщеславие – и человека не станет, так как не бывает ангелов во плоти, он рассыплется на тысячу маленьких звездочек. Поэтому тщеславие я ему всегда прощала, как прощают и все остальные его восторженные обожатели. Тем более теперь, когда я понимаю, что далеко не все недостатки, даже самые мелкие, могу принять.
Вот Митину огромную и противную трусость я приняла сразу и навсегда, потому что понимала ее природу, могла примерить этот недостаток на себя.
Я знаю, каково это – жить, зажмурившись, прячась годами от горькой правды. А тщеславие Альберта – такой с виду незначительный недостаток всегда меня раздражал, как невыносим бывает малюсенький камешек в ботинке – боль терпимая, а идти дальше невозможно, надо вытряхнуть. Я вытряхнула и пошла дальше».
То, что Катя сделала, переписав биографию на свой лад, понимала только она сама. Анна даже не открывала эту книгу – было страшно и заранее стыдно за то, что она могла там прочитать.
Муж принял неожиданную падчерицу и ее творческие успехи ровно и доброжелательно, но без внутреннего интереса, дети вообще не проявляли любопытства. Есть сестра – хорошо, нет – ну и нет. А где раньше была? Взрослые ответили: «Жила в Израиле. Это такая далекая восточная страна».
Всем этого объяснения оказалось достаточно. Сама Анна старалась держаться подальше от сложных переживаний матери, а уж реакцию дочери на это все не хотела знать и подавно. Обе они казались ей людьми совершенно другого склада, непонятными, загадочными, не совсем реальными. Она поражалась сходству их лиц и характеров – никому не подотчетной сердцевине личности, спрессованной в тугую пружину. Удивлялась, восхищалась, но старалась не вникать, чтобы не погружаться снова в пучину самоуничижения, комплексов и страха, в которой она жила много лет, до самой смерти матери.