У Алекса, который в это время внимательно смотрел на свою внезапно поумневшую кузину, делается такой вид, будто он бежал-бежал — да с разгону на что-то наткнулся.
— Торнберг? — быстро спрашивает он. — Откуда ты его знаешь?
Марике не хочется рассказывать историю своего знакомства с Торнбергом, но деваться некуда. Проболталась — так уж придется говорить до конца. И она — запинаясь, торопливо, пытаясь избежать подробностей, но все время сбиваясь на них, — повествует о той памятной бомбежке, о незнакомце, который затолкал ее в метро, а потом оказался не то гестаповцем, не то эсэсовцем по имени Рудгер Вольфганг Хорстер («просто Рудгер»), рассказывает о неожиданном вмешательстве в их разговор какого-то чудака, который оказался не то астрологом, не то историком, не то криптологом, не то тайным сотрудником оккультного отдела Министерства пропаганды — в конце концов, он же не стал опровергать предположение Хорстера! — профессором Торнбергом. Порою Марика пытается умолчать о некоторых подробностях (например, она ни за что не хотела рассказывать, что вытащила злосчастную шифрограмму из руки мертвого Вернера), однако у Алекса неожиданно обнаружились подлинно инквизиторские способности. Он цепляется к каждому слову, улавливает умолчания и заставляет кузину раскрывать все, что она хотела скрыть. И в результате Марика рассказывает даже о «бородатых» старушках. Ну и, само собой, обо всех намеках Торнберга на то, что во времена Екатерины Медичи знали рецепт «окончательного решения вопроса» и что будто бы где-то существует человек, который держит этот рецепт в своей памяти, только сам о том не знает. Единственное, о чем Марика не рассказывает Алексу, это о непостижимой догадке Торнберга насчет шляпки, и то лишь потому, что просто не успевает это сделать.
Алекс вдруг берется руками за голову и начинает раскачивать ее из стороны в сторону.
— Нет, не может быть, — бормочет он, — быть того не может!
Голова у него раскачивается все быстрей и быстрей, и Марика даже пугается, что дорогой кузен сейчас оторвет ее напрочь. И что ей тогда делать?! Как она будет объясняться с добрейшим герром комендантом? Гулять уходила с целым военнопленным, а вернется с безголовым.
— Алекс! — в ужасе вскрикивает она, но тот не слышит ее, а все мотает головой и бормочет:
— Шаман… кристалл… ипсилон… анх… руны победы… слияние мужского и женского начал… Он что, гермафродит, что ли?! А при чем тут Мальтийский крест? Треугольник? Свастика? Причем это именно свастика, а не саувастика, значит, как бы положительный символ, во имя высшей цели… Нет, отказываюсь понимать! Кто он? Как его найти в Париже?! Здесь должна быть какая-то подсказка, и она определенно есть, только я ее не вижу. Дурак, неуч, тупица! — И, словно его бедной голове мало было качаний из стороны в сторону, Алекс с силой бьет себя в лоб кулаком. Бьет раз и другой, и глаза у него при этом совершенно безумные…
— Алекс! — уже истерически вопит Марика, и ее пронзительный крик наконец-то достигает слуха разбушевавшегося кузена. Он прекращает самобичевание, вернее — самоизбиение, и виновато смотрит на испуганную девушку.
— О, извини, дорогая, — наконец выдыхает Алекс. — Я иногда прихожу в отчаяние от того, что такой идиот. Ну зачем я бросил семиотику, зачем сунулся в медицину? Ничего на самом деле не узнал для себя нужного, интересного, и пользы от меня людям — с гулькин нос. А вот семиотика… Настоящая поэзия! Это сродни искусству — постоянно балансировать на грани разгадки тайны. Если бы я не бросил семиотику, я уже трижды прочитал бы этот проклятый шифр!
И он делает такое движение, словно опять намерен схватить себя за голову и начать трясти ее. Нет, еще раз подобного зрелища Марика просто не перенесет!
— Знаешь что… — торопливо говорит она, — по-моему, ты зря так переживаешь. Это же не просто ребус для случайного читателя, не просто своеобразная проверка эрудиции первого встречного-поперечного. Я думаю, Торнберг писал свою записку для какого-то конкретного человека, который отлично знал, что именно какой символ должен означать. Он нас с Хорстером просто дурачил, делая вид, что пишет что в голову взбредет. Кстати, мне кажется, последний знак в постскриптуме — то ли имя того, кому шифровка адресована, то ли подпись.
— И что это за знак? — тупо спрашивает Алекс, который, судя по всему, вытряс из своей несчастной головы остатки соображения.
— Ты что, забыл прадедушкины астрономические атласы? — сердится Марика. — Это же Меркурий!
И опять с лицом кузена начинает твориться нечто странное. Нет, он не таращит глаза, не разевает рот, не хватает себя вновь за голову. Но и не столбенеет от изумления. Лицо его просто лишается всякого выражения: такое ощущение, что перед Марикой дом, в котором внезапно, без всякого объяснения причин, захлопнулись все двери и окна, да еще и все ставни закрылись.
— Кому ты говорила об этом? — раздается голос изнутри дома.
Это не Алекс говорит, совершенно точно. Ведь Марика не видит, чтобы он шевелил губами. Чревовещатель, а не кузен!
— Бальдру. — Она не считает нужным врать. — Он, кстати, считает, что черно-белый квадратик может быть одним из морских сигнальных флажков, который имеет значение: «Вы идете навстречу опасности». И подпись — «Меркурий». Про имеющуюся в постскриптуме букву мы с ним не говорили, но мне кажется, что она — начало какого-то немецкого слова, намек на тайну, мол, все эти сведения нужно держать в тайне, или, к примеру, слово-помощник, в том смысле, что Торнберг хочет помочь Меркурию. А впрочем, он мог подразумевать любое слово, которое начинается на ту же букву.
— Совершенно верно, — охотно кивает Алекс. — Например, немецкое слово «сообщник». Это, в общем-то, почти то же, что помощник… С той же буквы начинается масса немецких слов: скажем, коварный, лицемерный или палач… Послушай, кузиночка, — спрашивает вдруг Алекс, — а ты говорила на эту тему только с Бальдром?
— Да, — решительно отвечает Марика после заминки. — Только с ним.
Заминка была самая крохотная, однако Алекс ее мигом улавливает.
— Только? Ты уверена?
— Ну конечно! — убежденно кивает Марика. — Я больше никому и словом не обмолвилась о записке. Просто спрашивала кое-кого из знакомых, знают ли они кого-нибудь по имени Меркурий, но на меня все смотрели, как на дурочку. Конечно, это старомодное имя, но…
— Матушка Пресвятая Богородица, — тихо говорит Алекс. — Ты спрашивала знакомых? Кого именно? Надеюсь, не в своем АА?..
— Ну, там я тоже кое у кого спросила, — признается Марика, не собираясь уточнять, что именно там, и только там, она задавала свои вопросы. — Да что ты ко мне пристал с этим Меркурием? О нем и слыхом никто ничего не слыхал. Но ты, может быть, знаешь что-то о каком-нибудь Меркурии?
Алекс пожимает плечами.
— Ну хорошо, а как Торнберга зовут, ты знаешь? — Теперь, кажется, очередь Марики вести допрос.
— Да я сегодня впервые услышал о Торнберге от тебя! Откуда мне знать? И вообще, нам пора возвращаться в лагерь. — Алекс вскакивает, рассеянно сует в карман блокнот и карандаш (так, кажется, опасения Марики были не напрасны!) и протягивает кузине руку, чтобы помочь ей встать.
Однако Марика остается сидеть.
— Алекс, во-первых, отдай мой блокнот и карандаш. Это подарки, и я ими очень дорожу. А во-вторых… Помнишь, ты сегодня упомянул какого-то графолога, который говорил, будто ты не умеешь врать? Ну так он был прав, потому что у тебя просто-таки огненными буквами на лбу написано: «Я вру! Я вру! Я вру!»
— Ты меня оскорбляешь! — злится Алекс. — Вставай, пошли!
— Не встану! — огрызается Марика. — Так и буду тут сидеть, пока ты мне не скажешь, как зовут Торнберга. Меркурий, да?
— Я! Не! Знаю! Никакого! Торнберга! — выкрикивает Алекс, но даже на повышенных тонах голос его не звучит правдоподобнее.
— Врешь, — морщась от его крика, спокойно говорит Марика. — Когда я упомянула о Торнберге, ты не спросил, кто это такой. Ты спросил, откуда я его знаю. Ты просто не можешь его не знать, если его знает Ники. Причем, насколько я поняла, довольно хорошо знает, если уж Торнберг был осведомлен о том, что Ники посылает мне эту несчастную шляпку с черными лентами, которые растаяли в твоих карманах. Прошу тебя, отдай мне блокнот, я не хочу, чтобы и он тоже исчез бесследно. И карандаш отдай, слышишь?
Алекс досадливо отмахивается:
— Никуда твой блокнот не денется, Марика. Лучше расскажи, что там за история со шляпкой.
Девушка устало вздыхает и с явной неохотой описывает случившееся, закончив рассказ сценой эффектного появления в ее квартире услужливого почтальона с огромной картонкой.
Когда она умолкает, Алекс какое-то мгновение стоит неподвижно, глядя в землю, потом произносит:
— Это катастрофа…
Голос его звучит тихо и невыразительно, однако Марика в ужасе смотрит на кузена — за несколько минут ее рассказа Алекс буквально спал с лица!
— Что случилось? — Она наконец-то поднимается и подходит к нему. Осторожно трогает за рукав френча: — Алекс, что случилось?
Он внезапно обнимает кузину и утыкается лицом в ее волосы. Бормочет невнятно:
— Марика, милая… Машуня… Ближе тебя у меня никого нет на свете, только Ники. Но он далеко, и я не могу с ним связаться. Эх, какая жалость, что заболел Пауль! Заболел Пауль, и все пошло кувырком. Ничего не могу тебе сказать, потому что не имею права, это не только мои секреты, на них завязаны жизни многих людей. Но, Марика, на тебя сейчас вся наша надежда. Слава Богу, что ты рассказала мне про Торнберга! Эта шляпка… Ты не дурочка, ты уже поняла, что вся история со шляпкой была затеяна лишь для того, чтобы пресловутые ленты попали ко мне. Это строго секретная операция — то есть она должна была быть таковой, — и я не понимаю, каким образом в нее замешан Торнберг. Да, я его знаю, хотя лично с ним и не знаком. О нем я слышал самые разные вещи — в том числе и от отца. Когда-то он спас отцу жизнь — давно, в восемнадцатом году в Петрограде. Кстати,