глаза и называл их твоим именем, а они только вздыхали, знаешь, такими глупыми, длинными овечьими вздохами. Они меня жалели, советовали найти тебя и уговорить отправиться со мной в постель. Пойдем, молю тебя! Смешно же сейчас тут, посреди улицы, валить тебя на землю и насиловать. Меня не страх удерживает, а только мысль о том, что это смешно. Пойдем, слышишь? Забудь о женихе, обо всем! Бывают в жизни такие встречи, что люди должны отрешиться от всего будничного, повседневного ради безумия плоти. Я не буду тебе врать: может быть, я завтра на тебя и смотреть не захочу, может быть, и ты убежишь от меня с проклятиями, но все это будет после, после… Если ты сейчас скажешь нет, я… я не знаю…
Хорстер вдруг сует руку в карман и вытаскивает пистолет.
— Я не знаю, что сейчас сделаю: застрелю тебя или сам застрелюсь, но ты… Ты не понимаешь, что делаешь со мной!
Он хватает Марику за руку, тянет к себе и прижимает ее ладонь к низу своего живота. И она чувствует его безумное, невероятное возбуждение. Она ощупывает его возбужденную плоть, мнет ее, перебирает пальцами, терзает, мучает, понимая, что причиняет Хорстеру почти невыносимые страдания, и наслаждаясь его страданиями.
Так счастлива она не была никогда в жизни. Эта полубезумная, непристойная сцена — как реванш за все те муки, которые она пережила по вине Бальдра. Ей смешны разговоры о женихе — она с великой радостью вычеркнет его из своей жизни. Само сознание, что она возбудила в Хорстере такую же неодолимую, необъяснимую, неутолимую страсть, какую возбудила в Бальдре Дама с птицами, доводит ее до исступления, наполняет невероятной любовной энергией. Ей хочется лечь с Хорстером прямо здесь, прямо сейчас, на земле, на виду у всех. Да могла ли она вообразить, что испытает прилив такого мощного, такого страстного желания? Она и думать не думала, что способна на подобное! Любовь к Бальдру кажется ей сейчас пресноводным жалким озерком перед морем желания, которое она испытывает к Хорстеру.
— Рудгер… — бормочет она, и пальцы ее окончательно теряют стыд. — Рудгер…
Произнесенное ею имя стирает все его сомнения, сжигает остатки сдержанности. Он хватает Марику за руку, которой она терзала его и трогала, и тащит за собой в какой-то двор. Они пробегают этот двор, словно спасаются от погони, влетают в подъезд, взбегают на второй этаж — молча, сосредоточенно, не глядя друг на друга, тяжело, неровно дыша…
Рудгер звонит в дверь.
Открывает какой-то человек. Лица его Марика не различает за кровавой пеленой, которая застилает ей глаза.
— Людвиг, уходи… отсюда… — с усилием выдыхает Рудгер. — Через… два часа позвонишь, я скажу… когда тебе вернуться. Ну? Быстро!
Он не кричит — он почти рычит безумным звериным рыком, и человек опрометью выбегает вон, едва успев схватить с вешалки пальто. Так, держа его в охапке, он и скатывается с лестницы, но ни Рудгер, ни Марика этого уже не видят.
Они врываются в квартиру, хлопает дверь, щелкает замок, Рудгер вталкивает Марику в комнату, она с трудом удерживается на ногах. Ей больно, однако в душе нет возмущения, обиды, страха — только мучительное желание владеет и душой, и телом. У стены стоит диван, но — он в нескольких метрах, а у них уже кончилось терпение. Они рушатся на пол и не раздеваясь, едва расстегнувшись, удовлетворяют свою первую, обжигающую потребность друг в друге. Это длится какие-то минуты, сейчас им не нужны ни ласки, ни нежные слова. Да и вообще никакие слова им не нужны — только мгновение соприкосновения. Ударились друг о друга, будто кремень и огниво, — вспыхнуло кратковременное пламя и погасло. Они переводят дух, перебираются, на ходу стаскивая одежду, на диван и снова набрасываются друг на друга — молчаливые, почти испуганные силой обоюдного влечения. Это длится долго… Марика не знает, сколько проходит времени, не знает она и того, сколько раз обладал ею Рудгер. Мужская сила этого человека кажется неистощимой, она почти сродни некоему вдохновенному безумию. Берсеркер… Да, кто-то, помнится, назвал его берсеркером, безумным воином, вспоминает она в мгновение передышки. Рудгер таков на поле любви, наверное, таков же был бы и на поле боя. Неистовство, грубость, безумие, боль — она принимает их с неослабевающим восторгом. Это ее месть всем, всем — Бальдру, Варваре в первую очередь и Торнбергу, заставившему ее страдать тоже. Это месть ужасу, среди которого она живет в Берлине, в Германии, в мире, месть войне, страху, скудной еде, плохой одежде, нелюбимой работе. Это месть смерти друзей, неотвратимости собственной гибели, которая может настигнуть ее в любую минуту… но только бы не сейчас, когда ее тело снова попадает в эпицентр безумного сексуального вихря, имя которому — Рудгер Вольфганг Хорстер.
Просто Рудгер!
И только усталость телесная кладет конец непрерывному действу совокупления, а вслед за усталостью приходит боль в изломанном теле, и испуг, и нежность, и раскаяние, и изумление, и стыд… Столько всего перемешано! А потом наступает отрезвление. И накатывает непонимание, и злоба на себя и на него, и отчужденность, и желание вернуть все обратно, сделать как было, исправить, уничтожить даже память о том, что произошло между ними…
Но это невозможно, и нужно смириться и жить дальше. И единственное спасение для гордости, уязвленной его откровенным пренебрежением, которое приходит на смену исступленному желанию, — вести себя так, как будто ничего не произошло.
Это трудно, когда ты лежишь голая рядом с голым мужчиной. Трудно, но… вполне возможно, ибо, как известно, ничего невозможного нет. Или почти ничего.
Тем более что он испытывает такие же чувства, как она.
— Это твоя квартира? — спрашивает Марика, только бы что-нибудь спросить.
— Нет, — пренебрежительно машет рукой Рудгер. — Это… так, квартира для специальных встреч.
— С женщинами?
— Когда как, — откровенно отвечает он. — Большей частью для деловых. Но иногда и с женщинами. А порой встреча начинается как деловая, но заканчивается в постели. Строго говоря, как у нас с тобой. Мы же тоже начали говорить о делах, а кончили… — И он игриво подталкивает ее в бок.
Марика не отвечает, оскорбленная скабрезностью его реплики. Впрочем, было бы странно, если бы Рудгер мог говорить с ней с нежностью или уважением после того, что он вытворял с ней и что вытворяла с ним она. Странно, что они не убили друг друга…
— Между прочим, часто бывает также, что после полового акта продолжаются деловые разговоры, — продолжает Рудгер, и Марика внутренне вся сжимается от слов «половой акт». А впрочем, какая разница, как это назвать? Совокуплением? Да ведь разницы никакой, так же грубо и пошло. Любовью? Да где ж тут была любовь? Может быть, Рудгер прав: к этому акту надо подойти просто, ну, как к стакану воды, выпитому посреди деловой беседы. Кажется, существовала такая теория, мол, переспать с кем-то — все равно что выпить стакан воды, и ничего не надо осложнять. Марика читала в какой-то газете, будто исповедовала ту теорию русская революционная дама Александра Коллонтай, которая прославилась своей половой неразборчивостью. Потом она достигла высоких званий и чинов в советской России и теперь даже представляет ее не то в Норвегии, не то в Швеции. Пожалуй, все-таки в Швеции, потому что Норвегия оккупирована гитлеровцами, там бы совдеповской даме плохо пришлось бы. Интересно, как переходила от акта к разговорам мадам Коллонтай? Укладывалась поудобнее, затягивалась папироской и начинала равнодушным голосом:
— А скажи, товарищ…
Жаль, Марика не курит. Ей нечем затянуться перед тем, как спросить:
— А скажи, тов… то есть, скажи, Рудгер, мог Торнберг знать, что твой псевдоним — Меркурий?
— Не знаю, не думаю, — охотно поворачивается к ней Рудгер. Он явно доволен, что Марика взяла на себя труд незаметно, ненавязчиво вернуться к деловой части встречи. Разумная женщина! Вполне годится для дальнейшего сотрудничества. Ну и в постели, конечно, великолепна. Если привязать ее к себе, то можно будет обходиться без шлюх. Правда, где-то в небесах болтается ее жених… Ну так что ж, военные летчики долго не живут, в отличие от чиновников имперского управления гражданской авиации. Правда, Рудгер Вольфганг Хорстер не совсем чиновник, а вернее — совсем не чиновник. Он антифашист. Антифашисты тоже долго не живут. Но ведь до сих пор ему везло, почему не может везти и впредь? Все мы ходим под Богом, никто не знает, сколько ему отмерено. Ничего нет глупей, чем хоронить неубитого! И Хорстер продолжает беседу: — Откуда ему могут быть известны такие мелочи? Это совершенно невозможно.
— Ну так вот: он знает, — ровным голосом продолжает Марика. — Откуда? Может быть, от того же Пауля. А уж тому-то твой псевдоним известен точно.
Она лежит на спине, чувствуя ломоту в каждой косточке, и все еще жалеет о том, что не курит. Может быть, стоит научиться?
— С чего ты взяла? — приподнимается на локте Рудгер. Ему неприятно снова начинать разговор о возможном предательстве Пауля. Но он чувствует, что сейчас прерывать Марику не нужно, ей следует дать выговориться. Женщины после бурного и длительного совокупления становятся необычайно словоохотливы, Рудгер в этом не раз убеждался. Особенно сильно на них действует припадок внезапного, неконтролируемого любовного помешательства, как тот, который он только что продемонстрировал Марике. Да, эта девушка очень его возбудила. А впрочем, не она первая и, дай Бог, не она последняя. Хотя Бога нет. При чем тут вообще Бог? Спасибо его неистовой природе, его выносливости. Жена иногда благословляет его многочисленных любовниц, и он знает об этом. Ни одна женщина не может долго выдерживать его безумный темперамент. Поэтому у него много женщин. И лучшие его осведомительницы — те, которые побывали с ним в постели и поверили, что только они могут довести его до такого пика желания. Чепуха. Единственный толковый лозунг гитлеровцев, с которым он согласен целиком и полностью, это знаменитые «три К»: «Kinder, K?che, Kirche», «Дети, кухня, церковь». Только в этом предназначение нормальной женщины. Жаль тех, кто начинает играть в опасные политические игры, вроде этой красивой русской девки. Его очень возбуждает, что она — русская. Правда, жаль, что всего лишь эмигрантка. Лучше было бы переспать с коммунисткой из великой советской России… А впрочем, все женщины: аристократки, коммунистки, еврейки, русские, немки, антифашистки и фашистки — устроены одинаково, Рудгер Вольфганг Хорстер это отлично знает! Женщины — всего лишь средство. Цель — борьба. Тайная борьба, обреченная на победу или на пораж