ечен на гибель будет всякий, кто попытается омочить руки в пролитой тобой крови, почувствовать ее вкус и запах. Обречен в веках. Пусть остережется он даже коснуться тайны, ибо не для смертных забавы титанов, пытающихся равняться с богами».
— Нет, — убежденно говорит Марика. — Этого в том тексте, который читали мы с Бальдром, не было.
— Интересно, — криво усмехается Рудгер. — Меня он хоть как-то попытался предостеречь в записке, а вас с Бальдром не пощадил.
— Я не понимаю, — встревоженно смотрит на него Марика.
— Безусловно, Гаурико пророчит, что, если Екатерина не сможет уничтожить эти семена — в смысле, всех гугенотов, то она принесет гибель семейству Валуа. И в самом деле: все сыновья ее были убиты, и на трон воссел Генрих Наваррский, которого она жестоко ненавидела. Но опасность была не только в этом. И не только для самой Екатерины! Всякий, кто попытается повторить ее опыт или хотя бы узнать, как он был проделан, пусть это и произойдет много лет и даже веков спустя, подвергается опасности. Да, он дарует благо своей стране («вовеки будет прославлен народ, которому удастся эту тайну воскресить»), но сам… Обрати внимание: «Обречен на гибель будет всякий, кто попытается омочить руки в пролитой тобой крови, почувствовать ее вкус и запах». Конечно, это и впрямь судьбоносная тайна: уничтожение инакомыслящих! Уничтожение целой нации! Именно поэтому Гаурико подчеркивает: «Не для смертных забавы титанов, пытающихся равняться с богами». Торнберг не просто так решил загрести исторический жар чужими руками, то есть найти новое воплощение Мари-Поль де Лион с моей помощью, а для получения информации от нее использовать вас с Бальдром. Он поверил в пророчество Гаурико! В общем-то, неудивительно, ведь практически все его пророчества сбылись. А значит, должно сбыться и это: те, кто прикоснулся к тайне Екатерины Медичи, должны погибнуть. Вы с Бальдром стали для Торнберга этаким живым щитом. Могу себе представить, как он жалел, что столько усилий пропало напрасно. Конечно, жаль, что утеряна тайна рецепта, я-то думал, что он найдется в четвертой книге Гаурико, но, видимо, он был доверен Екатерине Медчии из уст в уста. Хотя, с другой стороны, и хорошо, что проклятие не коснется ни тебя, ни фон Сакса. Ведь вы ничего не узнали!
— Почему ты так думаешь? — растерянно бормочет Марика. — Бальдр… Он признался мне, что знает тайну! Он сам не представляет, каким образом она оказалась в его голове, в его памяти, но он убежден, что знает ее.
— Тайну Екатерины Медичи, на которую намекает Гаурико?
У Рудгера даже голос садится от волнения.
— Да, да!
— Не может быть… И что он намерен с этим делать?
— Не знаю, — уныло говорит Марика. — Мы не виделись после возвращения из Парижа, у меня нет о нем никаких вестей. Он хотел разыскать Торнберга, выяснить его истинные цели в обмен на раскрытие тайны…
— Безумец! — вскрикивает Рудгер так яростно, что Марика испуганно садится, прижав руки к груди. — Как он может даже думать о таком? Да ведь открытая Торнбергу тайна немедленно станет страшным оружием в его руках! Нет, фон Сакса надо остановить, остановить!
— Конечно, — горячо соглашается Марика. — Я и хотела это сделать. Я ведь почему пытаюсь отыскать Сильвию Герсдорф? У меня нет связи с Бальдром, а муж Сильвии служит вместе с ним и может передать Бальдру, чтобы он связался со мной. Я встречусь с ним, попытаюсь поговорить, убедить…
— А что ты сможешь сделать? — пренебрежительно хмыкает Рудгер. — Если бы фон Сакс хотел с тобой встретиться, он бы давно хотя бы позвонил. И твои доводы для него будут пустым местом, я не сомневаюсь. Нет, к нему нужно найти другой подход. Думаю, я нашел бы нужные слова или дела. И я, кажется, знаю, как поступить, что сделать!
— Конечно, с твоими возможностями ты легко сможешь разыскать Бальдра и устроить с ним встречу, — кивает Марика. Она, конечно, обижена пренебрежительной интонацией Рудгера, но сейчас не до глупых дамских обид. — Скажи ему, передай, что он обязательно должен связаться со мной. Скажи, что я беспокоюсь о нем. Скажи, что я люблю его!
Она сама не понимает, как сорвались с ее губ эти слова — в то время, как она лежит голая рядом с голым мужчиной, в какой-то убогой квартире «для деловых встреч», после опустошительного, мучительного и сладостного «полового акта». Как она могла заговорить о любви к Бальдру — она, которая несколько минут назад была убеждена, что совокупление с Рудгером стерло из ее тела, сердца и памяти все следы человека по имени Бальдр фон Сакс?! Однако она признается в любви к нему — и понимает, что это правда, правда, правда! Она любит только Бальдра, а неистовая и кратковременная связь с Рудгером — как бы катарсис, очищение огнем. Рудгер как никто другой годится на роль очистительного пламени. Марика сгорела в его объятиях — сгорела и возродилась, очищенная от ревности к погибшей Даме с птицами, полная надежд — надежд на жизнь, которую она хочет разделить только с Бальдром!
Рудгер, по-прежнему опираясь на локоть, молча смотрит на нее. Выражение его глаз невозможно понять.
— Прости, — бормочет Марика. — Прости меня, но…
Он не успевает ответить, потому что раздается телефонный звонок. Аппарат стоит на письменном столе недалеко от дивана, только руку протянуть.
Рудгер протягивает руку и снимает трубку.
— Алло? Да, Людвиг, ты можешь возвращаться. Через четверть часа, — говорит он невозмутимо. И улыбается Марике — улыбается ровно, дружелюбно, не как любовнице, а как товарищу : — Надеюсь, тебе хватит пятнадцати минут?
Ей хватает и десяти.
— Господин Бенеке! Господин Бенеке, откройте!
Марика опускает руку. Она уже устала стучать и звать. Букинист не открывает, хоть искричись и исстучись. Может быть, конечно, его нет дома. Дверь по-прежнему заложена толстым средневековым брусом. Однако Марика помнит, что брус лежал здесь и два дня назад, а между тем Бенеке провел ее боковой дверью. Вот в боковую дверь она и стучит, стучит, уже усталая, встревоженная.
Ей снился сон — странный и страшный. Ей снилась улица Амели в Париже — та самая, на которой жила Дама с птицами. Марика шла по той улице ночью — дома стояли, как темные утесы, — и вдруг увидела впереди на тротуаре блеклые голубые промельки света. Неужели кто-то снял светомаскировку? Нет… она видит проломы окон… стена стоит невредима, но в окнах нет ни переплетов, ни стекол. Это дом Варвары. Луна медленно поднимается позади него, и голубые квадраты лунного света ложатся на тротуар. И тогда, словно разбуженные луной, в маленьком сквере напротив начинают возиться птицы. Они недовольно чирикают, шелестят листвой, а потом вдруг раздается звонкий мелодичный выговор, услышав который Марика рвется с постели, рвется вон из сна, потому что не может, не может слышать, как запоет своим волшебным голосом черный дрозд:
— Филипп! Филипп! Иди чай пить, чай пить… с сахаром… Скккоррей, а то остынет!
Она успевает проснуться и долго сидит, боясь уснуть и радуясь, что страшный сон позади, что она успела разорвать его путы. Может быть, этот сон что-нибудь дурное пророчил, но раз Марика не успела досмотреть его до конца, значит, он не сбудется?
А сейчас она боится, что страшный сон напророчил-таки дурное. Вдруг букинист уехал? А вдруг он умер, старый капитан?! Такое страшное время, а в его крохотном тельце вообще непонятно, как держится жизнь. Но он же обещал, обещал, что через два дня отдаст ей адрес Сильвии! И вот его нет. А ведь Сильвия — последняя надежда отыскать Бальдра.
«Ох, и глупа же ты, Марика!» — думает она, ругая себя и безнадежно склонив голову. Получается, она зря потеряла целых два дня. Надо было сразу пройти по всем уцелевшим отелям Берлина, глядишь, где-нибудь и отыскались бы следы Герсдорфов!
Ну что ж, сейчас она пойдет исправлять свою ошибку. Вот только еще подождет немножко, еще постучит…
— Вот уж не думал, что кому-то придет нынче охота рыться в старинных книгах! — слышит она знакомый голос за спиной и резко оборачивается, с трудом подавляя желание перекреститься: почудилось, будто некоей неведомой силой ее перенесло на два дня назад.
Все совершенно так же, как было тогда! Старичок говорит так, что можно подумать, будто скрипит какая-то механическая кукла семнадцатого века, он по-прежнему завернут в истертый коричневый плед, а на голове его по-прежнему белеет аккуратненький паричок с косицей и черной лентой. Видимо, для Бенеке этот паричок самый удобный головной убор, лучше шляпы, шапки и ночного колпака. Впрочем, очень может быть, что на ночь парик все же снимается, открывая лысый пергаментный череп. А может быть, паричок носится так давно и упорно, что прирос к этой лысине, и снимай его, не снимай — все равно ничего не выйдет.
О Господи, о чем она думает?!
— Герр Бенеке, вы меня помните? Я подруга Сильвии Герсдорф.
— Конечно, помню, — старательно кивает Бенеке. — Вы передавали мне привет от Флоры и кошки Сьерры.
— Да-да, но я…
— Сьерра — как S, вы понимаете? — бормочет Бенеке, глядя на нее своими чудными, невероятно яркими глазами. — Это означает, что за кормой моего судна сейчас заработают винты. Вы понимаете?
Марика растерянно улыбается:
— Что?
— Да-да. Ноябрь — это нет. А Джульетта значит, что у меня пожар и опасный груз, надо соблюдать дистанцию.
Марика делает назад шаг и другой. Бенеке прав. Надо соблюдать дистанцию, особенно если на твоих глазах внезапно спятил старый капитан-букинист, похожий на обезьянку, внутри которой — скрипящий от времени механизм…
— Герр Бенеке! — говорит она громко-громко. — Я подруга Сильвии! Вы обещали мне ее новый адрес. Приехала ваша кухарка? Нашлась записка Сильвии?
— Увы, моя красавица, — вздыхает Бенеке, глядя на нее снизу вверх. — Увы… Кухарка из деревни приехала, но записку не нашла. У нее тоже сделался склероз, как и у меня. Вот уж не знал, что склероз — такая заразная штука! — И он негромко, скрипуче смеется, открывая меленькие белые (вот удивительно!) зубки, отчего еще больше, чем раньше, становится похож на дрессированную обезьянку, на которую кто-то зачем-то напялил белый паричок.