Доден бродил с измученной и обеспокоенной душой. Иногда его воображение рисовало разные возможности, которые разум, как только возвращался к нему обратно, тут же все отметал. И эти терзания, хранимые в тайне, которые он никому не решался доверить и даже выразить словами, пожирали его изнутри, временами приводя в состояние поистине болезненного перевозбуждения.
И он уходил, задыхаясь, согбенный горем, вытирая лоб, чтобы убежать, чтобы забыть о своих мучениях, чтобы утопить свои печали в печально известном вермуте в «Кафе де Сакс». В полдень он возвращался домой с опущенной головой, с отчаянием в сердце. Он садился за стол, и внезапно бледность скатерти сменялась золотистой корочкой куриного филе или опятами, тушенными в шамбертене, или перепелами, или голубями, которые на мгновение развеивали его печаль, как легкий ветерок в тихий летний вечер разносит отголоски дыма сожженной на полях травы. И духовная любовь, которую он питал к бессознательному гению этой женщины, проникала в него, захватывала и обезоруживала. Он мысленно извинялся перед ней за то, что сомневался в ее преданности: вкушая эти абсолютные в своем совершенстве и безошибочно приготовленные блюда, он рисовал в своих мечтах ее массивное тело, красоту ее фигуры, украдкой бросая нежные взгляды в ее сторону. Доден-Буффан был сведущ в человеческой душе и слишком скептически относился к ее достоинствам, чтобы всерьез возмущаться действиями его высочества, который был радушно принят за этим столом. Эта неблагодарность была всего лишь игрой принца. Время от времени он едва ли не ругал себя за глупость, которую совершил, открыв свое святилище этому королевскому гостю. Все его мысли, все его страдания были на самом деле вызваны тревогой по поводу возможной отставки его кухарки, которую могут прельстить золотые обещания и тщеславие, отставки, которую он ждал с трепетом, словно перед смертью, всякий раз, когда Адель открывала дверь, возвращаясь домой, всякий раз, когда он вглядывался в эти чистые, безмятежные рассветы над Юра, сопровождаемые ароматами жареного бекона и яиц с дичью. Его жизнь в тени этой постоянной угрозы превращалась в пытку, которую не изобрел бы даже самый искусный из прославленных мучителей, пытку, которая осложнялась желанием и страхом поговорить с великой художницей, даровавшей ему столько радостей и столько мучений. Эти метания, которые он ежечасно пытался разрешить, иногда заканчивались бегством в город, откуда он привозил какую-нибудь мерцающую ткань, какой-нибудь элегантный зонтик, какую-нибудь точеную брошь – скромные подарки, которые, как он прекрасно понимал, не смогут пойти ни в какое сравнение с королевскими дарами, как только личный секретарь принца решит нанести последний удар.
А что, если дары уже были преподнесены? Адель, в чем не было никаких сомнений, в последнее время была особенно мечтательна и постоянно чем-то озабочена. Казалось даже, что ее естественная простота засияла какой-то особой гордостью. Казалось, в своей круглой головке она пыталась разрешить какую-то серьезную проблему, в которой Доден угадывал крушение своего будущего. Ее глаза часто смотрели куда-то вдаль, за стены его кухни, и несчастный гурмэ, следивший за этим взглядом, читал в нем отражение пылающего великолепия какого-то далекого дворца.
Из чувства собственного достоинства он старался не рассказывать своим гостям о постигшей его ужасной горечи. Но они легко все читали на его усталом, постаревшем лице. Они не осмеливались расспрашивать его, но, смутно догадываясь о том, что происходит, боялись катастрофы, которая может обрушиться и на них самих.
Хозяин «Кафе де Сакс» предупредил Додена, что его опасения были обоснованными. Это была ужасная новость, потому что, вопреки всем вероятностям, он все еще хотел считать свои страхи химерическими. В сумерках хозяин трактира видел, как кухарка шла через площадь в сопровождении элегантного кавалера. Он о чем-то пылко говорил, она не отвечала, однако кивала головой. Доден принял удар с достоинством, заплатил за вишневый оршад и ушел. Ему не терпелось побыть одному. С огромным усилием он взял себя в руки, испытав, к своему удивлению, почти облегчение от того, что больше не борется с неизвестностью. Он немедленно принял решение. Вместо того чтобы ждать, пока кто-то другой сломает ему жизнь, он сам принесет эту ужасную жертву. Поскольку его жалованье было слишком скромным, чтобы конкурировать с жалованьем, которое может предложить один из богатейших принцев Европы, поскольку Адель пожертвовала или собиралась пожертвовать славой ради тщеславия, искусством ради золота, он сам, не дожидаясь ее хорошего настроения, предложит ей отставку. Так он будет ожидать своей смерти с достоинством, добровольно отказавшись от своих трудов и своей страсти. Он решительно толкнул дверь. Увы, ощетинившаяся и хмурая, поскольку сознание преступления, которое она собиралась совершить, до крайности озлобило ее, Адель последовательно поставила перед своей жертвой жаркое из молочных поросят, достойное разве что пиршества богов, и заливное из телячьих голов, от которого оборона опытного и чрезвычайно чувствительного хозяина рухнула в пучину сладострастия. Он бросил на предательницу выжидающий взгляд и почувствовал, что покой окончательно потерян. Ибо из глубины его сердца стремительно поднималось чувство, которое в страшном хаосе смешивало восхищение и возрождение к во многом уже забытым радостям любви. Неверное существо оставило после себя только катастрофу и руины, пустой дом, превратившуюся в пепел страсть и израненное сердце. Какое страшное видение небытия промелькнуло перед глазами этого несчастного человека! Остаться одному в этом пустынном жилище! С бесконечными часами заброшенности и ужасной перспективой булькающей и отвратительной еды! Несчастный Доден, движимый неизвестно какими порывами, вероятно, в неосознанной надежде умилостивить ту, которая уже одной ногой стояла за порогом, начал робко оказывать ей любезные знаки внимания, впрочем, встреченные с достоинством. Окончательно неспособный отказаться от рая, двери которого она открывала ему три раза в день за трапезами, он был охвачен страхом от одной мысли о том, что близок час, когда решение будет принято и у него уже не будет аргументов, чтобы удержать ее. Адель, по правде говоря, хотя и была удивлена повышенным к ней вниманием, иногда все-таки соизволяла с рассеянной чувствительностью принимать излишне горячую вежливость хозяина вопреки своей вспыльчивой добродетели, после чего быстро возвращала себе вид загадочности, служивший очевидным доказательством того, что она была в чем-то не до конца убеждена.
Кризис был неизбежен. Все знаки указывали на это. Он разразился в первый зимний вечер. Доден, как больной, знающий, что обречен, с почти яростной поспешностью наслаждался последними удовольствиями, которые Адель Пиду поставила ему на стол. Он пригласил Бобуа, Рабаса, Трифуйя и Маго на званый ужин, который, как он знал, должен был стать последним.
В тот вечер после похлебки с гренками и артишоками Адель подала изумительного фаршированного угря. Она придумала приготовить паштет из мяса рыбы, взбив его в ступке и смешав со сливками, хлебным мякишем, петрушкой, зеленым луком, грибами и трюфелями. Она набила кожу рыбы фаршем, восстановив первоначальную форму, а потом, обильно обваляв в панировочных сухарях, запекла в жаровне, пока блюдо не приобрело красивый цвет.
Восхищение было всеобщим. Затем гости приступили к горячему паштету по-королевски и потрясенно восклицали, хватая большой кусок бараньей шкварки, филе куропатки и кусок говядины или широкими мазками подбирая с тушеного вальдшнепа сливочное сало, щедро пропитанное ароматами чеснока и стекающее с его жирной тушки.
Адель боялась сообщить печальную новость своему учителю один на один, предчувствуя, что его охватит отчаяние, и, подумав, что четверо гурманов, четверо преданных служителей великого искусства, также имеют право все знать и к тому же своим присутствием могут смягчить губительный удар, решила объявить о своем отъезде во время этого обеда.
Она начала с того, что поставила на стол ножку молодого кабанчика, фаршированную нежным паштетом из утиной печени, замаринованной в тонком шампанском.
Она была явно смущена.
– Я должна сказать этим месье…
Она не знала, куда девать свои руки.
– …что месье его высочество принц…
С первых же слов Доден, побелевший, застывший, сжавшийся, все понял.
– …вот он хотел бы, чтобы я… потому что, как он говорит, никто из его поваров… ну, потому что он остался очень доволен обедом…
Доден нашел в себе силы изобразить на лице горькую улыбку.
– Я не хотела покидать месье Додена… потому что… для меня честь большая служить такому господину, как он… такому знающему… такому прекрасному… и такому хорошему… тоже… я должна сказать месье… И потом я знаю, что так-то многому научилась у него… он многому меня научил… так что это неблагодарность…
Бобуа, Рабас, Маго и Трифуй, в свою очередь, все поняли, и их лица, только что исполненные удовольствия, теперь приобрели тот вид болезненного разочарования, какое бывает на лицах детей, тщетно старающихся сдержать слезы.
Адель, которая, должно быть, долго обдумывала свою речь, продолжала:
– И вот… я, пока молода… и мне нужно подумать о своей старости… когда месье больше не будет… что станет со мной?..
Намек на его смерть при таких обстоятельствах почему-то не тронул ни самого Додена, ни его друзей.
– Я ж не богата… потому моя семья посоветовала мне… согласиться на такие прекрасные условия, которые мне предлагает… месье его высочество… подумайте сами, шестьдесят экю[27] в месяц… а там еще и возможность стать шеф-поваром… и я смогу уйти на пенсию, когда мне пожелается…
Доден встал, движимый внезапной решимостью, так резко, что Адель испугалась, что он собирается наброситься на нее, а его друзья решили, что с ним случился приступ бешенства. Напротив, очень спокойный и при этом очень бледный Доден взял кухарку за руку и очень тихо сказал ей: