Отведав его, этот паштет, он был на грани того, чтобы отказаться от своего преступного замысла. Адель приготовила его лично, и совершенство блюда заставило гурмэ прослезиться. Как можно было добиться того, чтобы масло из трюфелей и анчоусов буквально растворилось в розовой мякоти рыбы, чтобы белоснежная корочка пропиталась его соками и достигла этой безупречной кремовой консистенции?.. Требовалось все величайшее мастерство Адели, чтобы творить такие чудеса. Обмануть такую художницу! Предать это наивысшее существо, в чьих руках было столько счастья!
Доден был готов выбросить свою задумку из головы. Но последовавшее за этим прекрасным блюдом куриное фрикандо[29], которое могло повергнуть в экстаз любого требовательного гурмана, самого Додена-Буффана тут же спустило с небес на землю. Оно было слишком передержано на медленном огне, из-за чего сок в недостаточной степени пропитал мякоть мяса. Доден вернулся к своей более вероломной, но, возможно, более справедливой концепции вещей.
Когда на стол был подан семонсель, с идеальным землистым вкусом, с мраморными зеленоватыми прожилками, сыр, который он просто обожал, мэтр небрежно объявил своей жене:
– Во вторник с девятичасовым почтовым дилижансом я отбываю в Швейцарию… В следующий вторник. У меня есть определенные опасения касательно стоимости некоторых швейцарских рудников…
Безупречный аргумент в глазах Адели, чье крестьянское происхождение наделило ее очень тонким пониманием важности денег. И поскольку Доден должен был каким-то образом объяснить, почему финансовые вопросы требовали от него наличия парадного платья, он добавил:
– Мой банкир пригласил меня на обед… кстати, я не очень-то рад этому. Не нравятся мне эти приемы в женевских финансовых кругах, где все снисходительно изображают, что оказывают нам знаки внимания…
С возвышенности уже виднеется Дарданьи: небольшая лужа коричневых крыш на зеленой равнине, окруженной неподвижной армией виноградных лоз, поднявших к небу верхушки своих подпорок. Доден-Буффан видит, как из-за зарослей высоких деревьев постепенно начинает вырастать хорошо знакомый ему замок с декоративными пилястрами на распашных воротах, с красивым кованым балконом и с тяжелыми башнями. Его взгляд, немного туманный, блуждает между холмами Шалекса и возвышенностями Эза, скользит по верхушкам Вуаша и Мон-де-Сион, а затем упорно возвращается на равнинные просторы, обрамляющие дорогу в Сен-Жан-де-Гонвиль. Незнакомка будет ожидать его на другой дороге, но, поскольку это пока единственный путь, по которому он может следовать, его надежда изо всех сил цепляется за него. Сердце его бьется так, что вот-вот вырвется из груди. Он мысленно подгоняет дилижанс, стыдясь и в то же время радуясь тому, что в его возрасте он чувствует себя мальчишкой. За свою долгую провинциальную жизнь он несчетное количество раз проезжал по этой дороге, ведущей из города на северо-восток. И впервые его не волнует ни упитанность форели в водах реки Аллондон, проносящейся мимо его взора, ни состояние виноградников, тянущихся вдоль всего побережья от Пейси до Руссена. Кто же она, та, что ждет его в конце пути? Какой предстанет она перед ним? Судьба до самого конца была снисходительна к нему, сохраняя под завесой тайны его последнее и самое прекрасное приключение. Его опытность и утонченный вкус радовались тому, что медленное развитие этого романа позволило ему как можно дольше представлять в своем воображении прелести незнакомки, а значит, реальность просто не могла затронуть его мечты. Так, в духе философии своего времени, он пытался заглушить свою тревогу, которая нарастала все сильнее по мере того как дилижанс приближал его к месту свидания. Очень скоро ему придется признаться себе в том, что от предвкушения предстоящей встречи трепетало не только его сердце. Какая-то смутная тоска, несмотря на все его воодушевление, поселилась где-то в глубине его души.
Дарданьи! Наконец-то! Он не без труда покидает почтовый экипаж, рассеянно озираясь вокруг. Где находится дорога в знакомый ему Вернье? Он идет вперед, не замечая ни холмов, ни каштановых деревьев вокруг замка. Вдалеке Альпы тянутся нежной голубой линией, которую, словно бутоньерка, пронзает устремленный в небо блеклый призрак зубьев Оша. Городок немаленький. Он бредет по нему, тяжело дыша, завидуя виноделам, беззаботно потягивающим вино на террасах трактиров и не знающим треволнений, способных вызвать в душе удовольствие от полученного приглашения. Наконец он ориентируется на месте. У последнего дома он поворачивает налево: дорога – и это, безусловно, дорога в Вернье – дышит простором, этой безлюдной, светлой и пыльной легкостью приближающегося лета.
Он останавливается, чтобы перевести дух. Никого. Какое облегчение! Он пришел. Он вел себя как герой. Но теперь приключение окончено, потому что незнакомка не пришла на назначенную встречу. Внезапно промелькнула мысль, что, возможно, его просто разыграли. Но шутники своего не добьются: им назло он будет только рад выдавшемуся путешествию. Он сядет в одиннадцатичасовой дилижанс в Юра, и тогда у него будет время отведать в Шулли фрикасе из кур, которое умеет готовить только матушка Никле. А какое вино, свежее, мягкое, он отведает в Сатиньи!
Освободившись в мгновение ока от своих любовных переживаний, он стал заново открывать для себя очарование этой прекрасной равнины, которая простиралась мягкими волнами от виноградников до деревень, от лесов до оврагов, до самой Юра, до сурового и надменного Салева, растворяясь в свечении невидимого Женевского озера.
Теперь он шел спокойно, не спеша, взяв под ручку свою старую и верную подругу: беспечную праздность. Справа поле кормового клевера, напоминающее собой растекшееся пятно раздавленного прозрачно-бордового, выгоревшего винограда. Слева мшистая ограда парка, которая резко обрывается и тут же сменяется небольшой тропинкой, отделяющей его от океана белокурой пшеницы.
Дойдя почти до конца ограды, Доден резко останавливается, ноздри раздуты, глаза как блюдца, брови вздернуты, все лицо словно парализовано от внезапного ступора. Его рука, поднятая, чтобы вытереть пот со лба, так и застывает в воздухе, и только живот, выступающий между открытыми полочками сюртука, то и дело подпрыгивает от толчков, выдающих биение его сердца.
Из-за угла среди беспорядочного облака листвы только что вынырнул кончик носа, затем появился глаз, потом белокурая прядь волос, и вот уже чей-то профиль смотрит на дорогу. И вскоре появляется очаровательная головка в окружении безумных золотых завитушек, юное угловатое тело, рука, отведенная слегка назад, изящно держит под уздцы лошадь, запряженную в фаэтон бледно-голубого цвета. Два блестящих смеющихся глаза и распахнутый в улыбке рот, в точности отражающий округлившиеся от удивления глаза гурмэ, внезапно озаряют собой слегка неловкую ситуацию. Чья-то маленькая рука хватает его окаменевшую руку и тащит в сторону повозки, которая стоит уже рядом с ним. И вот он, прижатый к узкому сиденью фаэтона, на самом деле оказывается прижатым к содрогающемуся телу, о котором можно было только мечтать!
Он вспомнил это лицо сразу, как только увидел его выглядывающим из-за листвы. Теперь, рассматривая его украдкой, поскольку он не осмеливался откровенно повернуть голову в ее сторону, он вспомнил те обстоятельства, при которых познакомился с ней. Не так давно он был приглашен в уютный дом старых друзей в Босси, где и был представлен молодой вдове, мадам Полин д’Эзери. С воспоминаниями о ней в его наивысшей степени гастрономической памяти всплыли и воспоминания о тушеном кабанчике… Находясь в прекрасном расположении духа, в тот день он лирически рассуждал о непреложных правилах приготовления дичи, о волшебной силе ее ароматов, о соках ее мяса, которые идеальнейшим образом сочетаются с букетами бургундских вин. Он был воодушевлен, подбирая самые возвышенные, самые поэтические определения, и еще тогда заметил – а потом благополучно позабыл, – что мадам Полин д’Эзери с особым, даже, так сказать, возбужденным вниманием слушала его речи. И он вспомнил эти очаровательные детские глаза, наполненные метафизическим блеском.
Лошадь неслась трусцой по равнинам Руссена. От сильных ударов их коленки стукались друг о друга, их тела то и дело падали одно на другое, и Полин ни в коей мере этого не смущалась. Прядки ее волос то и дело касались щеки блаженного гурмэ, чья тревога нарастала с каждой минутой. Как подобало вести себя в подобном случае? До сих пор среди завоеваний мэтра были исключительно женщины, в чьей чести невозможно было усомниться ни на секунду, но для покорения которых не требовалось слишком изысканных манер. Будь он рядом с модистками, мещанками, горничными или танцовщицами, которые сейчас всплывали в его памяти, он бы обнял их за талию и вскоре после этого поцеловал в шею за ушком. Но как восприняла бы Полин д’Эзери, сколь бы сильной ни была ее увлеченность, этот гусарский жест? Может, был какой-то особый способ сорвать этот плод? Но какой? С другой стороны, если мадам д’Эзери с самого начала была настроена крайне решительно, как позволяли думать ее письма, каково будет ее мнение о его бесхитростности и сдержанности? Благочестивый Доден-Буффан, больше разбирающийся в столовых приборах, нежели в женских сердцах, даже не подозревал, что Полин д’Эзери уже давно позабыла о смущении и, будучи натурой решительной, свободной и чувственной, придумала для себя новое увлечение – покорить «прославленного человека». Она чувствовала в нем жадность, которая при правильном обращении могла проявиться и к другим блюдам, кроме блюд на столе, а также к другим ощущениям, кроме вкусовых ощущений во рту. Заполучить себе Додена-Буффана, человека, известного во всей Франции и Европе со времен духовного воскрешения принца Евразии! Несомненно, эта гастрономическая авантюра не шла ни в какое сравнение с воркованием парижанок над модными книгами жалобных поэтов.
Только один страх владел сейчас ею: нельзя было допустить, чтобы любовные страсти, которые она собиралась обрушить на него, превратили его, Додена-Буффана, из величайшего гурмана в простого смертного. Сиди сейчас рядом с ней в фаэтоне Мюссе