– Вы довольны, месье?
Сидя возле Полин, он позволил себе в ответ лишь уронить голову, уткнувшись в ее платье лицом. Она склонилась к нему, чтобы погладить по волосам. Затем осторожно отпрянула от него.
– Мэтр, – произнесла она серьезным тоном, – пора идти за щукой, еще одна минута, и будет уже слишком поздно…
Аргумент был неотразим.
– Идите, Полин, – ответил Доден-Буффан, впервые рискнув произнести ее имя.
Это было подлинное блаженство. Рыба, пойманная в открытом водоеме, была очень жирная, с красивой белой мякотью, вся пропитанная ароматами диких трав и чистой воды, что лишний раз доказывало правильность выбора хозяйки. Что раскрывало ее истинный гений, так это соус. Ничто, ни одна деталь, не нарушало его возвышенной гармонии. Изысканный вкус мэтра с вожделением раскрывал в нем тончайшие оттенки, слитые в божественный и сладострастный букет. Отведав блюдо не торопясь, в тишине великого благоговения, он положил свою вилку и обнял мадам д’Эзери взглядом, влажным от прилива эмоций. После своего продолжительного молчаливого признания, задыхаясь от явления этого неожиданного гения, представшего перед ним, он, заикаясь, промолвил:
– Полин… Полин… Но как же вы сумели?..
– Ради вас я готова была стараться… И потом, когда искусство ощущается на столь тонком уровне… Это вы меня вдохновили!
– Да, но ни одной ошибки, ни единой… Как вы достигли этого безупречного сочетания драгоценных вкусов?
– Я тщательно и скрупулезно подбирала все ингредиенты, – сказала она, воодушевленная радостью своего триумфа. – Итак, чтобы приготовить бульон, я попробовала более пяти белых вин и в конце концов остановила свой выбор на вине из Дорно[35], малоизвестном за пределами страны, но с тонким и землистым послевкусием, которое хорошо сочетается с мясом щуки. А масло! Как непросто было его найти, полужирное, сделанное из молока коров, откормленных отборным клевером. А мои двадцать маленьких луковичек! Все думают, что можно положить совершенно любой сорт лука в любое блюдо!
Она говорила лихорадочно, то и дело восстанавливая сбивающееся дыхание, в то время как Доден с набитым ртом сосредоточил все свое внимание и все свои вкусовые способности на поисках подтверждения ее слов, увлекающих его все глубже и глубже в мир изысков, который даже он, Доден-Буффан, не исследовал полностью. На него было поистине приятно смотреть, и его сладострастное величие в этот момент смутило бы любую женщину, даже ту, которая не была влюблена ни в него, ни в его славу. Он был охвачен эмоциями и удивлением, ибо обнаружил блестящее мастерство там, где надеялся найти лишь любительский талант, и его эпикурейский характер вспыхнул с еще большей силой: страсть в его глазах заставила их засиять словно два черных опала, чувственное раздувание ноздрей только подчеркнуло форму его носа, трепет губ возвещал о таинственной жизни, линии щек под белыми бакенбардами и изгибы лба приобрели царственное величие.
Полин снова посмотрела на него с нежностью, преисполненная гордости от того, что смогла задеть душу прославленного гурмэ. Полузакрыв глаза, потупившись, по-детски приблизив свои губы совсем близко к его губам, она прошептала:
– По-прежнему довольны?
Додену-Буффану оставалось только запечатлеть пылкий поцелуй, который избавил его от необходимости отвечать. И сладкий вкус анжуйского вина надолго скрепил их медленный и глубокий поцелуй, которым теперь наслаждались оба гурмана, словно два поэта, одновременно обретшие небесное вдохновение и теперь выражавшие его через свои жесты.
В любви Доден-Буффан всегда действовал стремительно. Пути его романов неизменно сходились в одной точке, где одни и те же предварительные ласки безошибочно подходили маркизе и камеристке, мещанке и крестьянке. К этой точке можно было идти двадцатью различными дорогами, но финальный натиск неизменно проходил в темпе гонки. Становилось очевидно, что развязка близка и что спустя всего несколько мгновений величайший мэтр, как и любой другой мужчина, наконец овладеет своей музой. Но внезапно они оба остановились.
– Боже, утята! – вскрикнули они одним и тем же встревоженным голосом.
Полин бросилась на кухню. Ситуация была на грани, но все же спасена в последнее мгновение.
Она вернулась, триумфально неся блюдо с красивым золотистым пирогом. Ее походка была пронизана уверенностью, которую придавало ей завоеванное восхищение мэтра, уверенностью в себе, что теперь она одержит окончательную победу.
Прежде чем позволить ему прикоснуться к пышной корочке пирога, она наполнила их бокалы – с какой заботливостью, какими плавными движениями! – жевре[36]. Благодатный напиток, обещающий раскрыть свою пышность, утонченность и прелесть букета, покачивался в прозрачных бокалах, отражающих его мягкость и глубокий цвет.
Затем она поставила перед мэтром тарелку с самым потрясающим пирогом, какой только можно было себе представить. Дымок, вырвавшийся из плена теста, внезапно ворвался в комнату, веселый, радостный, пьянящий.
Доден-Буффан, ошеломленный, не верящий собственному счастью, поднес к губам первый кусочек: он ловко схватил зубами и начинку – маринованную мякоть утки, – и корочку теста. Проще говоря, он хотел оценить сочетание всех вкусов сразу.
Это было похоже на головокружение. В его руках было само совершенство. Словно легкое похмелье ударило в его голову. Осознание совершенства, благодаря которому редкие творения человека восходят в ранг божественного дара, принадлежащего вечности.
Полин прочла это на его залитом потом лице. Она почувствовала, что с вершины, куда она его уже вознесла, он только что поднялся еще выше одним взмахом крыла. Сама она, исполненная счастья, гордости и почти удовлетворения своего желания, прильнула к своему возлюбленному, как нежное растение, склоняющееся под теплым весенним бризом… Но тут она почувствовала, как чья-то мягкая рука отталкивает ее…
– Не стоит позволять ему остыть, давайте сначала поедим, а потом уже я…
И пирог был отведан вприкуску со смущением, смешанным с почтительным восхищением.
Когда Полин, взволнованная и немного уязвленная, смущенная, чувствующая себя неуютно, встала, чтобы долить жевре и сменить приборы, Доден, знавший толк в торжественных и повелительных жестах, остановил ее:
– Мадам, мы были на краю пропасти. Я ни в коем случае не стыжусь того, что отдал должное вашей красоте. Возможно ли было остаться равнодушным к вашей великолепной плоти и бесчувственным к вашей натуре, сестра моя? Призывая меня в свой дом с трогательной настойчивостью, за что я вас благодарю, вы подспудно понимали, что это страстное поклонение гастрономии берет свои истоки все в том же стремлении к проявлению чувств, более обобщенных и более полных, не ограничивающихся лишь рамками чревоугодия, чьей неизбежной логике мы молчаливо согласились подчиниться с самого начала. С первого кусочка колбасы я был воодушевлен тем, что про себя называл «вашим вкусом». Что касается вашей щуки, этого шедевра, то мои сомнения, мой внутренний долг, мои клятвы, которым одно мое присутствие здесь уже нанесло такой тяжелый удар, полностью испарились… и из этого пепла восстала уверенность, что в вас я нашел Адель Пиду, молодую, надушенную, хорошо воспитанную и элегантную, в вас я отыскал тот источник Вдохновения, который легко встречают на своем пути музыкант или поэт, но вечно ищет и никогда не находит кулинар. Я всю жизнь безнадежно мечтал об этом. И вот явились вы!
Полин д’Эзери, так и застывшая возле стола в позе, в которой ее застала врасплох речь Додена-Буффана, почувствовала, как в груди учащенно забилось сердце. Гастроном продолжал:
– И наконец ваш пирог с утятами! С первого же кусочка мне стало совершенно ясно, что превосходное качество блюд было не результатом случайной забавы, а итогом работы гения… Да, я говорю об истинном гении, о наивысшем замысле, о таинственном провидении! Итак, найдя себе равного, позвольте мне даже сказать, превосходящего меня по таланту художника, я больше не имею права распоряжаться вами в свое удовольствие или даже в ваше. Я готов признать, что вы любите меня, потому что, несмотря на мое молчание, вы писали мне три раза. И я готов признать, мадам, что тоже полюбил вас с самого первого вашего письма. Так вот, позвольте мужчине, которому вы доверили свое молодое сердце, с высоты своего опыта сказать, что любовь начинает гноиться, как рана, когда обладание в конечном счете не приводит к полноте сосуществования. Возможно ли такое между нами? Возможно ли, что я отрекусь от своего замкнутого образа жизни, от своей признательности спутнице, которая уже отдала мне пятнадцать лет своей жизни и которая самоотверженно разделяла со мной каждый прием пищи? Возможно ли, что я вырвусь из плена моей повседневности? И вы, из уважения к нашему искусству, вы посоветовали бы мне бросить на произвол судьбы добрую женщину, которая сделала меня благодетелем ее великолепного труда, равного по значимости ей самой? Итак? Признаюсь, к своему стыду: узри я в вас только наивного любителя кулинарных изысков, я бы уступил властным призывам моего желания, не заботясь о том, какие невидимые пружины могу этим сломать. Таков был мой замысел – гнусный, увы! – пока я доедал щуку. Но пирог с утятами окончательно и бесповоротно показал мне, что я не имею права убивать душу такого художника, как вы. В напряженном ожидании наших редких и тайных свиданий, в нетерпении одинокого существования, которое будет казаться вам тем более пустым, что в нем лишь изредка будет находиться для меня место, в предвкушении невозможных событий что станет с вашим гением, с вашим энтузиазмом? Они высохнут, их поглотит пыль, пепел усталости задушит их. Это благородное искусство, которое затрагивает все истоки жизни, которое выражает и выстраивает все ее нюансы на фундаменте перипетий, которое сопровождает наши сердца в их самых смелых приключениях, возможно, у вас хватит безумия, чтобы отодвинуть его на второй план и больше никогда к нему не возвращаться, кроме как ради меня. Ведь, как все наивысшие творения человечества, гастрономия, великая гастрономия питается исключительно радостным вдохновением, в котором отныне вам будет отказано. Какие гастрономические шедевры способны подарить этому миру горькая обида и разочарованная душа? Нет, я не имею права душить ваше вдохновение! Ваша судьба уже озарена прекрасным сиянием. Моя неполная любовь наполнила бы лишь тяжелым туманом ваше существование. Я не могу стать палачом величайшего вдохновения! В какую жалкую марионетку превратился бы я, если бы, посвятив всю свою жизнь превознесению искусства, убил на алтаре ангела, принесшего миру благую весть! С пылкостью старика, которую сумела разглядеть во мне молодая и красивая женщина, я бы без оглядки выбрал ту любовь, которую вы предлагаете мне, не будь вы тем художником, коим являетесь в действительнос