Забавлявшиеся во дворе девки гурьбой бросились в горницу — хата немедленно наполнилась людьми. Акнир дернула Дашу, потащила ее за порог, хотя больше всего на свете нареченная ведьма желала остаться здесь, расспросить Кылыну обо всем на свете, веселиться и гадать до утра.
— Слушай, только не говори мне, что наш Дед Мороз — тоже Великая Мать, — выпалила Даша, выбегая во двор.
— Как Мороза кутьей умилостивишь, такая погода будет на Петровку, на шабаш, — морозно отчеканила юная ведьма.
И Чуб вспомнила, что аккурат на Петровский шабаш ведьм и был назначен их Суд меж Землей и Небом, на который подбивала вернуться их Маша.
— Я понимаю теперь, почему ты Машку так ненавидишь. У вас про нее такие сказки рассказывают!..
Акнир длинно посмотрела на Чуб, развернулась на каблуках и молча пошла на улицу. Даша последовала за ней.
— Что ты будешь делать с этой распиской? — спросила ведьма, и по тому, как заледенело ее лицо, Даша наконец поняла, что именно она держит в руках.
Удивительным чудом Чуб получила документ, позволяющий им выиграть Суд без всякого боя!
— Я так понимаю, на Суде эта карта произвела б впечатление? — осторожно спросила Даша.
— Какой еще Суд, — с вызовом переспросила Акнир, — если моя мать, Киевица, отдавшая тебе свою власть, сама признала тебя чистокровною ведьмой… Ты получишь Киев — не Катя, не Маша. Трех не будет. А ты вернешься назад в ХХI век и будешь там править.
— Я могу это сделать?
— Хоть сейчас. — Акнир не лгала. И Даша Чуб оценила это.
— А как же слово, что я дала тебе?
— Став Киевицей, ты можешь оспорить его. Сказать, что, дав его мне, еще не была признанной…
Даша поднесла к глазам бубновую даму. Дама меланхолично нюхала красную розу. Чуб попыталась осознать, что держит в руках выигрышный лотерейный билет — беспроигрышный пропуск в иную жизнь! Она вернется назад в свой родной ХХI век. Будет жить в Башне и править Городом. Увидит маму… а Игорь уедет в Америку и изобретет там вертолет, он больше никогда не увидит Дашу. Акнир никогда не увидит маму.
— А слово, которое ты дала мне? — спросила Чуб бубновую даму.
— Разве я лгу тебе? — пробубнила бубновая голосом семнадцатилетней ведьмы.
Акнир не угрожала, не умоляла, не клянчила — она напряженно ждала ее решения. И Чуб демонстративно сморщила нос и разорвала карту надвое, начетверо, швырнула обрывки в воздух.
— Трудно было отказаться так сразу, — вздохнула она. — Ты обязательно увидишь маму. У нас все получится. Только Маше и Кате не говори…
Девчонка бросилась Землепотрясной на шею:
— Клянусь, после этого ты мне как сестра! Я, кстати, всегда мечтала сестру иметь. Но мама боялась, что будет как с Персефоной и Ольгой — одна Наследница убьет другую… Вот если б у меня была такая сестра, как ты!..
Чуб ощутила, как в районе груди ее ряса стала мокрой от слез. Акнир прижималась к ней лицом, ерзала носом. Даша обняла ее.
— Да не плачь ты… ведь твоя мама сказала, все будет по-твоему. И вообще она мне понравилась. Она классной была… Нет, не была. Будет! Ведь смерти нет. Правильно? Мы не зря пришли сюда в дни бессмертия…
Вдалеке зазвучала песня. Вниз по узкой улочке шла процессия — черт в мохнатой шкуре, кот, дед, баба, медведь, чабан, казак и коза. Над ними плыла звезда на шесте.
Когда-то давным-давно, в будущем ХХI веке, еще не родившаяся сейчас Даша Чуб, возвращаясь ночью домой, приблудилась к почти таким же колядникам — черту, казаку, представившемуся ей не Василием, а Вакулой, и бродила с ними всю ночь, распевая песни, смеясь, стучась в незнакомые квартиры, где им подносили шоколадки и чарки. И напилась страшно, и совершенно не помнила, как вернулась домой.
Щедрый вечiр! —
завел мужской голос.
Чуб засмеялась от необъяснимого счастья. Эту щедровку они с Вакулой и горланили тогда ночь напролет.
И Даша вдруг окончательно ощутила себя заблудившейся во времени — нет, находящейся вне какого-либо времени! Она не знала, щелкнула ли Акнир снова пальцами — но это не имело значения. Ибо улица, на которой они стояли, могла быть в любом году. И в любом году могла плыть звезда на шесте. И в любом году узкую улицу мог залить девичий смех. И щедровка звучала….
Чуб открыла рот и подхватила:
Хай вам буде щастя й доля
Урожай дозрiлий в noлi.
Щоб у вашiй свiтлiй xami
Ви завжди були багатi —
ответили ей.
И ей показалось, что эта песня звучит сразу во всех годах. И в 1917, и в 1972, и в их ХХI веке. И снег скрипит под их ногами. И девки смеются. И они стоят тут столетья, сразу во всех столетьях. И Акнир плачет у нее на груди, то ли от радости, то ли от горя, оплакивая свою мать и радуясь, что она будет жить.
Время не имеет значенья. Все самое главное, важное — существует всегда!
Даша не думала об этом, не формулировала. Легко отказавшись от огромности власти, она не знала, что в минуту ей довелось познать то, что способна вместить в себя одна владычица Вечного Города — время, не имеющее конца и начала.
Она просто смотрела сквозь время, видя, как под одним его слоем просвечивает другой, под одним годом — иной, и так без конца. И улыбнувшись подарку, о котором не знала, засмеялась и тряхнула Акнир.
— Хватит рыдать! Домой страшно не хочется… Пошли еще куда-нибудь развлечемся. Айда с ними! Давай подпевай мне:
Щоб вам весело жилося,
I все кращее збулося.
Щедрый вечiр! Добрый вечiр!
Глава шестнадцатая,в которой наряжают настоящую елку
Новый год, 1916 год.
Щедрый вечiр! Добрый вечiр! —
пели за окном.
— Теперь заходи, — крикнула Катя.
Маша шагнула в комнату. Постояла на пороге. Медленно пошла к огромной наряженной елке.
На ее ветках горели тонкие восковые свечи на золотистых прищепках, на красных гарусных нитках висели краснобокие яблоки, пряники, разноцветные хлопушки, стеклянные шары.
В Машину старую квартиру на Фундуклеевской нельзя было пускать посторонних, потому все праздничное убранство — от пола, натертого мастикой, до традиционного оливье на столе — было делом Катиных рук.
— Ну как? Хорошо я придумала — Новый год вместе отметить? — спросила Катерина.
Маша не ответила, стояла у ели, слегка наклонив голову влево, со свойственным ей отрешенно-пустым взглядом.
Дображанская взглянула в окно — погода вышла под стать празднику, с улицы стекло перекрыла струящаяся белая штора пушистого снега, стекла прорисовал дивными цветами старатель-мороз. И на душе Катерины стало радостно-празднично:
— Посмотри, какой сказочный снег, мороз, красота! Как можно не быть счастливой в эту минуту?
— В эту минуту, — тускло сказала Маша после секундной заминки, — мастеровой на Подоле спьяну забивает насмерть жену. На Контрактовой замерзает ребенок. Мальчик. Пять лет. Три минуты жизни ему осталось всего… Из-за этого снега с морозом нынешней ночью в Киеве погибнет 17 человек и полсотни животных. Прости, Катя, трудно мне быть счастливой, глядя на него, — лжеотрок произнесла это устало и впрямь извинялась за свою неспособность быть счастливой.
— Так побежали… — вскинулась госпожа Дображанская.
— Куда?
— Спасать мальчика, женщину…
— Всем не поможешь, Катя. А этим двум я уже помогла.
— Вот так ты и живешь, Маша? — охнула Катерина Михайловна. — Каждую минуту?
Она вдруг окончательно разгадала причину странной, столь раздражающей Дашу, отрешенной заторможенности Отрока Пустынского. Ее безрадостного лица, пустых глаз, привычки постоянно прислушиваться к чему-то неслышимому, говорить с глубокими паузами, то и дело отвлекаясь на что-то.
Не было у Маши минуты для счастья! Ибо не было в христианском мире ни одной счастливой минуты — каждую минуту кто-то страдал, умирал, терзал и терзался. И счастлив мог быть только тот, кто не знал об этом, — иными словами, все-все люди на свете, кроме их Маши.
Кате стало страшно за нее. Каково это — знать каждый миг о всех зверствах, творимых в этот миг на земле? Знать, что ты в силах помочь… Можно ли, зная, что можешь, — не прийти на помощь? И можно ли, помогая всем и всегда каждый миг, не утратить себя?
Не зря Даша Чуб переживала, что их Маша пропала. Их Машу растащили, разобрали по дням, по минутам, секундам на годы вперед — и сотни сотен людей в Дальней Пустыни ждали своей очереди…
Быть может, Катя спросила это вслух, а может быть, в том и не было надобности, — только Маша ответила:
— Все верно… Знай, из великой любви Господь сделал людей слепыми. Посмотри на меня и не пытайся прозреть. Только слепой может быть счастливым. Пойдешь туда, куда я, обратно уже не вернешься.
— Бедная…
— Не грусти, я привыкла… И с праздником для нас ты отменно придумала. Знаешь, Катя, мне так спокойно с тобой. Когда ты рядом со мной, Город молчит. Видно, оттого, что ты намерена вновь говорить за него.
— Возьми пряник, прошу, — не столько предложила, сколько попросила Катерина, желая подсластить чересчур прямолинейную Машину правду. — Я ведь за шесть лет елку здесь всего раз поставила. В первый год, как мы поселились. Для тебя. А ты тогда ко мне не пришла. Не объясняй. Знаю почему... Ну, а после ты пропала, а Митя мой иудей… Какая елка? Она ж тут Рождественская. Это мы ее на Новый год ставим. А они 24 декабря — в навечерье Христово. Но это уже не то, не по-нашему… Вот я и подумала, раз мы над временем властны, почему б нам наш праздник не встретить. Отвлечься, не думать о грустном. Мы так отдалились друг от друга…
— Наш праздник — это какой? — спросила лжеотрок. — Ведовской?
— Наш — это Новый год. 31 декабря…
— А после смены стилей 13-е.
— Да, в нашем времени — Старый Новый год.
— Новый год всегда был языческим праздником, — сказала Маша. — Позже церковь приурочила к нему Рождество, и языческие обряды стали рождественскими. Затем советская власть отменила Рождество, рождественские традиции стали советскими, новогодними. Так круг замкнулся. И ведьмацкий, советски