— И все равно я виновата… Теперь вот дочь Ольги, Иришку, ращу. И все думаю, как ей все объяснить, чтоб она ни меня, ни мать свою не винила, когда подрастет… И не знаю ответа.
— Так вы Киевица Персефона? Та самая…
— Бывшая Киевица. Ладно, садись, Катерина Михайловна, заждалась я тебя.
— Вы меня ждали?
— Я тебя породила…
«Я тебя и убью», — вспомнила Катя.
Но, кажется, убивать Катю она не собиралась.
— Убить вас для меня страшней, чем себя. За появление Трех я заплатила всей своей жизнью. И как мне не ждать, Катерина Михайловна, если Город гудит, словно Лира, оттого что ты струны перебираешь его… Играешь, а сама и не слышишь. Ты даже не знаешь, как вошла сюда.
— Действительно, как? — Красавица Катя продолжала сидеть на полу и чувствовала себя так же, как выглядела, — очень нелепо. — Ведь нужен ключ и пароль…
— Правило про ключ и пароль, наверное, Иришка придумает, когда Киевицей станет, — золотоволосая девушка с улыбкой посмотрела на девочку в люльке. — Я же сказала тебе…
— Никто кроме вас не может войти в ваш Провал…
— А ты вот вошла, — золотоволосая играла с ней, как кот с мышью, подгоняя ее к верному ответу.
— И вы знали, что я смогу, если ждали.
— Потому что ты главный ключик нашла. Ключ всех ключей. Ключ от Киева, — сказала хозяйка.
И Катя окончательно убедилась, что та читает мысли, включая и те, что бежали далеко от нее, — знает все их затаенные страхи и чувства. Знает про поиски Первого и Второго ключа.
— Вы говорите про ключ, который дала мне Акнир? — неуверенно протянула Дображанская. — Ключ от всех времен.
— Нет. Хоть этот подарок еще пригодится тебе, но… Что такое ключ? — Персефона подошла к тонконогому дамскому бюро, изъяла из замочной скважины в ящичке маленький ключик с замысловатой резьбой. — Определенный рисунок, который подходит к замку… Рисунок должен подходить к нему идеально. Идеальной должна быть каждая черта.
Персефона взяла со стола маленькое дамское зеркальце с длинной ручкой и оправой-модерн. Ручка представляла манерно изогнутую фигуру женщины — подняв руки, она держала над собой зеркальный круг, любимую фигуру Модерна, символизировавшую и женское лоно, и беременный живот, и луну, и солнце, и саму Великую Мать — земной шар.
И Катя подумала, что, видно, не зря математики считают круг идеальной фигурой… А затем увидела в идеальном зеркальном круге себя — свое лицо.
— О твоей красоте в Городе слагают легенды, — сказала нараспев Персефона, — Но есть красота разного толка. Есть такие черты, которые сами складываются в идеальный рисунок власти. Есть красота, способная порабощать. С вашим лицом можно управлять миром…
— Вы хотите сказать, что у моей красоты есть определенный рисунок… Хотите сказать, что ключ — это я? Моя красота?
— Ты распечатала власть. Ты открыла вторую Книгу Киевиц. Книгу Киева. Ты узрела взгляд Матери.
«Она говорит про дома!»
Дома-модерн, дивную лепнину которых Катя перебирала взглядом, как музыкант струны. И дома пели, дома издавали звуки, дома излучали силу.
«…взгляд Матери».
Катя вспомнила лицо каменной вдовы в рогатом уборе Макош и каштановой короне Киева, в похожих на серьги колтах. Вспомнила, как встретилась с ней лютым взглядом. Катю обидел мужчина. И вдову тоже обидели… их взгляды соединились. По щекам вдовы бежал дождь. И по Катиным тоже.
«В Модерне все всегда сказано прямо… Плачущая вдова! Передать свою силу плачущая вдова могла только в дождь! Только когда плачет…»
— И только тебе. А вода — наилучший проводник. — Персефона качнула серьгами, похожие колты в виде трех вертикальных бусин были на Матери: — Знаешь, что они означают?
— Нет.
— Древнейшие заклинательные серьги жрицы для вызова дождя. С начала времен люди украшали свои дома и одежду, руки, уши и пальцы, головы, шеи ритуальным орнаментом, заклинательным рисунком — талисманами, оберегами. Определенные магические знаки и символы оберегали их от беды, защищали от зла, от тьмы и нави… Иные знаки привлекали добро, богатство, плодородие. Но прошли тысячи лет, и люди решили, что все это — лишь украшения. И ты тоже считала, что драгоценности носят для красоты?
Персефона протянула Кате руку, вложила свою ладонь в ее безвольные пальцы, и Катерина почувствовала силу, разлившуюся по телу подобно холодной воде, оживившей пересохшую гортань сладостным и живительным холодом — жизнью. Жизнедарящая рука помогла Кате встать, взгляд фиалковых глаз указал на серебряный кулон-чертополох на Катиной шее.
— Но ведь это просто кулон, — не поверила Катя, — от Маршака. Известного ювелира. Он не заклинательный.
И вдруг вспомнила, что при покупке растительный узор на кулоне показался ей знакомым. Не исключено, что киевский ювелир Маршак и впрямь просто скопировал лепнину какого-то киевского дома.
Ритуальный узор. Заклинательный узор Книги Киева! Как и каштаны…
Катя вспомнила профессора Сикорского, вдруг, вопреки врачебной этике, решившего познакомить ее с Анной. А на диване, где она сидела в тот миг, — красовались колючие плоды и корона матери Киева. Вспомнила Витольдовича, вдруг рассказавшего правду о диване, когда она положила руку на грудь, где в кармане лежал кулон-модерн.
— Модерн, — сказала она.
— Городское колдовство, — сказала Персефона. — Дикая материнская магия, прокравшаяся в высший и низший свет. Вам осталось лишь повернуть ключ в замке.
— Как?
Персефона покачала головой.
— Я думаю, у вас ко мне слишком много вопросов.
Она была права — так много, что они наскакивали друг на друга, давили один другого, как обезумевшие люди в толпе. Кате хотелось спросить, почему Персефона здесь, а не в монастыре, как говорила Акнир? Почему она бросила Киев? Как спасти Машу? Будет ли она мешать их Отмене? Зачем отпустила в мир Лиру и посеяла столько зла и смертей… неужели лишь ради них Трех?
— Есть пророчество о Трех.
— Когда в Киев в третий раз придут Трое, они примирят Небо с Землей, — сказала Катя.
— На деле оно намного длиннее. «Когда в Город третий раз придут Трое, тьма возлюбит свет, крик ребенка остановит войну…» А еще там сказано, что самой сильной из трех будет младшая, принявшая имя Макош. Именно она, как Великая Мать, станет примирительницей Земли и Неба.
— Маша, — кивнула Катя и добавила, подумав: — Ее имя почти анаграмма. МА-Ша КОвалева. Если вставить две первые буквы фамилии в середине имени, выйдет МА-КО-Ш. Земля и Небо — как раз про нее. Ведь она живет почти в небе — в монастыре.
— Вот только она больше не младшая.
— То есть как?
— Она была младшей в вашем времени. Но здесь, после семнадцати лет в монастыре…
— Теперь младшая Даша? — с удивленьем осознала Катя.
— Принявшая имя Исиды. Одно из древнейших имен нашей Матери.
— И она тоже проводит много времени в Небе. В прямом смысле… — Катя не могла поверить. — Так значит, она?
— Или та, что носит тайное имя «Царицы мира», та, что приняла крещение в миг единения неба, земли и воды. Та, которой открылась Великая Мать. Та, которую выбрал сам Город…
— Он говорит лишь с Машей.
— Она слышит… Но ты видишь его.
— Но как примирить Небо с Землей? Ведь это невозможно, в принципе. Это просто мечта. Ради нее не стоило… Скажите мне только одно — главное…
— Нет, я не буду мешать твоей Отмене, Катерина Михайловна, — сказала Персефона.
— Почему?
Катя вгляделась в фиалковые глаза и внезапно сама прочла в них ответ:
— Ты хочешь, чтоб мы отменили твою задумку?
— Нет… Просто поверни ключ, Катерина.
— Почему нельзя сказать прямо!
— Потому что я не знаю ответа на эту загадку. Мне не судилось открыть Книгу Киева. Но я Киевица — пусть бывшая, запертая в этой Башне, как в монастыре. Я чувствую Город… Я знаю, ты почти у цели. Но помни, лишь та из вас Трех — та, истинная, что примет имя Макошь, примет в себя Великую Мать, всю силу земли, сможет спасти ее… да не от смерти. Из смерти.
— Ее — значит, Машу?
— Знаешь, почему ваш Бог не любит, когда вы гадаете? — вдруг улыбнулась Персефона. — Вы начинаете слушать пророчества, а не себя. Иди за собой — за своей душой, Катерина, — она ткнула пальцем Кате в грудь — прямо в душу. — Город говорит с тобой… каждый миг.
А в следующий миг Катерина осознала себя стоящей возле ворот Лукьяновского кладбища.
Она не понимала, приснился ли ей разговор с Персефоной — воспоминание о нем словно окружала какая-то темная муть. Лишь помнила, как вышла из Башни на Большой Провальной, села в авто, долго ехала куда-то. Она не понимала, зачем прибыла сюда — просто шла за душой, а в душе непрерывно пульсировала горячая беспокойная точка: «Неужели, неужели она умрет?» Просто душа ее была рядом с Машей…
Хотя сейчас, весной 1917, на Лукьяновском кладбище Маши Ковалевой еще не было.
Маши К. Ма-ко-ш… Это напомнило Кате еще одно имя «Мака» — так Анна звала своего соседа из 3 палаты.
«А вдруг это он? — мелькнула безумная мысль. — Он должен спасти Машу? Ведь у него Лира, дарующая великую силу. Он станет врачом… возможно, очень хорошим врачом. Возможно, он вылечит Машу. Не обязательно рану. Он вылечит душу, ведь психиатры, психологи — тоже врачи… Правда, этот Мака и сам псих…»
Катя хотела было присесть, но на деревянную скамейку у кладбищенских ворот села — скорее даже упала — юная девушка в простом сером платье.
— Душно, — слабо сказала она с сильным польским акцентом, быстро обмахиваясь батистовым белым платком. В уголке платка гладью был вышит цветок в стиле Модерн — свитая в замысловатый узел кувшинка.
Одолень-трава. Победа.
«Город говорит с тобой… каждый миг».
Катя достала из сумочки мигреневый карандаш и протянула бедняжке.
— Благодарю, — с радостью приняла помощь та. — Мне нездоровится… Но я обещала своему жениху ухаживать за могилой его матери.
— Вам стоит обратиться к врачу, — сказала Катя.
— О, нет… Просто я очень волнуюсь за него. Он сейчас на фронте, а там так неспокойно.