— Долой антихристов!
И тут уж, пожалуй, следует рассказать, что случилось 3 числа…
В тот день, когда, узнав про манифест-отреченье царя, Саня прибежал в госпиталь к царской сестре — великой княжне Ольге, Ефим Петрович и другие солдаты плакали вместе с их Оленькой, как малые дети. А сестру милосердия, дерзко поздравившую княгину с отречением, обозвали большевичкой и вытолкали взашей из палаты. Саня помнил лицо выталкиваемой, вывернутое от ненависти. И лицо санитара, схватившего ту за шкирки.
В тот день Ефим Петрович подвел Саню к Ольге. И Саня впервые заметил, что великая княжна на сносях.
— Малец вот… Сашкою звать. Он тоже… — неумело представил он гимназиста.
А Ольга тогда погладила его по голове и улыбнулась:
— Ничего. Ничего…
Нынче палата была странно пуста.
— Где же все? — спросил гимназист худого солдата. Кроме него в огромной комнате было всего человек пять или шесть, в основном те, что в беспамятстве.
— Все, кто может ходить, на площадь пошли. Только я вот… — солдат ругнулся — у него не было обеих ног, и было видно, что он ненавидит свои обрубки. — Видал? Сам врач нам газету вслух прочитал…
Саня схватил газету и дочитал пророчество Отрока.
— Но этого ж не будет? — спросил он испуганно.
— Не будет, — мрачно сказал солдат. — Тоже еще!.. Назвали себя «Совет солдатских депутатов». А с нами, солдатами, они посоветоваться не желают? Они Совет солдатский… а мы тогда кто? Их там всего двести душ!.. А нас тут у Оленьки четыреста будет, и всем она как мать родная была. А они… нашу Оленьку, кровавой пособницей…
— А где… где она?
— У матушки своей, во дворце. Она ж ребеночка ждет.
Саня с облегчением выдохнул воздух. Слишком впечатлил его рассказ Ефим Петровича о том, как два дня спустя та самая сестра, поздравившая Ольгу с горем, подкралась к ней сзади и с криком «Кровопийца проклятая» пыталась разбить банку с раствором кислоты на голове у княжны… Еле та увернулась.
«Ослепла она, что ли? — говорил Ефим Петрович потом. — Словно сама своими глазами не видела, что Ольга одно добро тут творит, ночами не спит, за солдатами ходит. Словно глаза, душу и сердце ей взяли да выкололи…»
Безногий солдат громко вздохнул:
— Она ведь для нас все равно что родная… Все наши ко дворцу побежали Ольгу и маму ее защищать.
А Саня приметил, что над койкой безногого появилась солидная табличка «Е. М. Дображанская». Гимназист знал, что подобных табличек в госпиталях немало — любой доброхот мог финансировать одну или несколько коек, которая тут же становилась кроватью его имени… Выходит, и красавице Катерине Михайловне тоже не чуждо милосердие.
— А тебе вот как скажу… — принялся митинговать безногий перед Саней, за неимением другой аудитории. — Кто я теперь? Инвалид, калека, комиссованный за полной ненадобностью… А царица-матушка сама ко мне приходила. Говорила, что не оставит меня, что меня профессии нужной научат… А они, они, которые прогонять ее вздумали, они как обо мне позаботятся?! Кто они тут такие?!!!
— Кадеты восстали, — в палату вбежал санитар. — Они окружили царский дворец. Сказали, что не отдадут им императрицу! — его глаза сияли. — Лаврский митрополит Владимир вышел на площадь…
— Точно не отдадут? — переспросил гимназист. — И Ольгу тоже?
— Не сомневайся, — санитар походя похлопал его по плечу. — Это вам не Петроград. Это — Киев!
— …а потом, когда к солдатам присоединились кадеты, и юнкера, и офицеры, и митрополит, и пожарные, тут уж комиссар Временного правительства окончательно в растерянность впал. Я самолично при их разговоре присутствовал. «Чего же они добиваются? — спрашивает. — Они что же, монархию восстановить хотят?» «Нет, — ему отвечают, — они хотят, чтоб императрица осталась в Киеве». Тут комиссар как закричит: «Что ж это за город такой! Что за город… С каких это пор солдаты с офицерами и попами братаются? По всей империи бунты, солдатня офицерье на столбах вешать желает, только отвернись — уже митинг… А у нас они, видите ли, решили вместе императрицу спасать! И все этот Отрок… Все Отрок!» «Прикажете арестовать его?» — спрашивают.
На этих словах Катерина Дображанская, стоявшая у окна, спиной к говорившему, обернулась.
Плешивый господин, живописующий события, происшедшие всего полчаса тому в кабинете комиссара Временного правительства, изменнически бегал глазами. Бывший агент охранного отделения, а ныне успешный делец Дмитрий Богров, имел собственную обширную агентурную сеть. Мастерски пользуясь некогда приобретенными навыками, используя метод кнута и пряника, ее милый друг Митя узнавал обо всех важных событиях тотчас и из первых рук.
— И что ж комиссар? — подал голос Дмитрий Григорьевич.
Был он высок, широк в плечах и отстраненно, лениво спокоен — Катя давно не могла разглядеть в нем того худого как щепка, мучительно-мятущегося юношу, вознамерившегося сгубить премьер-министра Столыпина. Да и не пыталась… Зачем? Еще тогда, шесть лет назад, она разглядела в этой растрепанной личности обещание превратиться из непредсказуемой огненной вулканической лавы в незыблемую глыбу.
— Комиссар аж руками на него замахал, — агент засучил руками, изображая испуганные жесты начальства. — «Побойтесь Бога, или уж не знаю в кого вы тут верите… Да если мы Отрока арестуем, киевляне в тот же день тюрьму по камням разберут. А нас с вами растерзают, еще и кол, пожалуй, в сердце воткнут, как антихристам». В общем, — подвел итог господин, — императрица и ее дочь, и два зятя останутся в Киеве. Со стороны Временного правительства ей гарантирована полная неприкосновенность. Солдаты, комиссованные с фронта как инвалиды, по собственному почину решили организовать дивизион по охране императрицы. От их имени с нами говорил некий полковник Машков.
— Кажется, я слышал о нем, — кивнул Митя. — Герой войны?
— Так и есть. Недавно лишился ноги. И теперь сам, так сказать, инвалид.
Командующий киевским военным округом распорядился выставить у дворца дополнительную охрану. В случае непредвиденных событий императрица сможет обратиться прямо к нему.
— А что сейчас там, в Петрограде? — поинтересовался Митя.
— Ох, там совсем не то, что у нас… Ничего не поймешь. Двоевластие. И кто правит — не ясно. У них Совет солдатский — великая сила. Временное правительство одно говорит, Совет другое… Один закон № 1, который они принять нас заставили, чего стоит…
— Благодарю, — в руку агента легла пачка купюр.
— Если еще какие-то новости будут… — агент суетливо спрятал пачку во внутренний карман пиджака.
— Я вам всегда рад. Приходите в любое время, — окончил Дмитрий Григорьевич и дружески пожал господину успевшую опустеть ладонь. Умение установить с агентом теплые дружеские отношения всегда считалось в охранке наиважнейшим талантом. Бывший агент подполковника Кулябко знал об этом, как никто другой — именно иллюзия человечности в их отношениях помешала Мите когда-то осуществить свое намерение и подстрелить своего шефа.
— А ведь забавно устроена жизнь… — сказала Катерина, едва господин вышел за дверь. — Поверни кто-то души этих людей другой стороной, те же самые солдаты могли б растерзать императрицу и Ольгу, как лютые звери…
— А мне вот что прелюбопытно бы было узнать, — отозвался Богров, — откуда вдовствующая императрица средства возьмет, чтоб содержать дивизион инвалидов?
— Иными словами, кто за всем этим стоит?
— Вот именно, моя королева. Что скажешь?
«Королева» — было сугубо домашним милым прозвищем Кати, вроде «птички» и «рыбки», и в голосе Мити не слышалось преклонения. И все же ей было приятно именоваться королевским титулом, и он знал об этом, и Катя знала, что он знает — понимает ее суть. За это-то она и любила его больше всего.
Дображанская слегка отдернула штору. Дом с Химерами царил на самой верхней точке Печерской горы — как корона над Киевом. Из его залы открывался восхитительный вид, и тот, кто стоял у ее окон, и впрямь мог ощущать себя настоящим королем — у его ног лежал весь Город. Внизу сиял огнями Крещатик, вверху — на противоположной горе — звенели колокольни Михайловского монастыря и Софии. У ног Кати собрался весь высший свет — к подъезду театра Соловцова подъезжали экипажи, коляски, моторы… Будто и не было сегодня днем бунта.
Катя припомнила, что Маша рассказывала ей о знакомом молодом человеке, пережившем в Киеве 10 переворотов, но, несмотря ни на что, каждый вечер под пулями ходившем вместе с молодой женой в кино…
Она привычно вздохнула — раньше на месте театра Соловцова сияло предивное чистое озеро. Все шесть лет Катя жалела о том, что, погнавшись когда-то за скорой наживой, не сохранила его за собой — продала землю застройщикам. Разве не бонтонно бы было жить в доме у озера — да в самом центре Киева?
— Совсем забыл, — на секунду лицо Дмитрия Григорьевича озарилось мальчишеской нежной улыбкой. — Я тебе подарок привез. Так, безделица… — Управляющий госпожи Дображанской извлек из пиджака предмет, очень похожий на карманные часики-луковицу. — Только это не часы. Пренеобычная вещь.
Катя взяла из его рук не-часы. В прорезях на верхней крышке виднелись циферки.
— Механизм предназначен… — начал пояснять даритель.
— Калькулятор, — улыбнулась Катя. — Первый калькулятор.
— Что ты сказала?
— Спасибо, милый, — Катерина слегка привстала на цыпочки, коснулась губами его щеки и пошла к расположившемуся слева высокому и плоскому шкафу.
Там, под стеклом, на крохотных золоченых крючках, изготовленных парижским ювелиром Картье, хранилась Катина коллекция редких часов.
— Так что скажешь, Катюша? — повторил Митя вопрос.
— Скажу, — Катя открыла стеклянную дверь, поискала глазами свободный крючок, — ты был прав, уверяя меня, что революция неизбежна.
— До сих пор не пойму, как ты, с твоим изумительным умом, могла отрицать столь очевидные вещи?!
Катя повесила первый калькулятор. Взяла свои любимые часики, завела их крохотным золотистым ключом. Ум Кати и впрямь походил на великолепный часовой механизм — верно поэтому коллекция часов и стала ее излюбленным хобби. Но, отрицая Октябрьскую, отрицая очевидное, она не думала — верила. Верила Маше. Хотя и в день объявленья Великой войны, и весь первый военный год, когда Киев вел прежнюю спокойную и сытую жизнь, Митя не переставал уверять ее… революция не за горами!