Быстро пройдя с полсотни шагов плохо освещенной улицей, они углубились в переулок и оказались у калитки, были облаяны незримым басовитым псом, который оказался маленькой и сердитой шавкой, и наконец вошли в дом.
Как и следовало ожидать, приятель Демьяна оказался приятельницей, бойкой и хорошенькой, такой же черноглазой, с теми же ухватками, только на бабий лад. Носила она редкое имя Текуса, имела троих детей, все — девочки, и стан ее подозрительно круглился.
— Я за полочанином замужем, — объяснила она. — Каждую весну мой Михайла Андреевич приходит на струге, тут и живем. Потом уходит. А что ж плохого? Мы и в храме повенчаны!
— Доставай-ка, кума, что там есть в печи, я сбитень заварю, — сказал Демьян. — И растолкуй знатному господину, что тут у вас на острове делается. Начни с Мартынки-Мартышки. И заодно уж доложи, откуда ты сама про его промысел знаешь!
— А чего не знать, когда он сам мне деньги дает, чтобы я ему про соседей доносила? — спросила Текуса. — Деньги небольшие, да трех девок поднимать… Того, что Мишка, уходя, оставляет, не всегда до весны хватит! Легко ли бабе? А как шпынять — так все вы тут!
— Да тебя ж никто не корит! — прикрикнул на нее Демьян. — И мы вон дадим, мы твоего Мартынки не хуже! И ты ж на русских не доносишь!
— И Боже упаси! Что знаю — про то молчу!
Сплошные интриги, подумал Маликульмульк, сплошные интриги…
Текуса выставила на стол пироги и горячие щи из серой капусты, если их правильно сварить — объедение. Торопясь с мороза принять внутрь горяченького, Маликульмульк залил щами сюртук аккурат посреди брюха.
— Рассказывай, что знаешь, про Лелюхина, — велел Демьян. — Выручать его надобно…
— Егорий Семенович купец знатный, — начала Текуса. — В дому у него полно народу, а во флигеле живет бальзамный мастер с семьей, в избах за садом — крепостные…
— Как это у него — крепостные? Откуда? — удивился Маликульмульк и откинул голову — Текуса, не умолкая, подхватила где-то тряпку и стала собирать капусту с сюртука, склонившись над гостем самым соблазнительным образом.
— Я их знаю, он их из Смоленской губернии вывез, на фабрике работать, так оно надежнее — они друг за дружку держатся, с чужими не сходятся, а чьи они — одному Богу ведомо, — объяснила она. — Их там двадцать человек, да еще детки.
— А бальзамный мастер кто таков?
— Этот — мужчина в годах, сказывали, из столицы. Может, немец — по-русски говорит диковинно, хотя одет на русский лад. У него были два сына, да он их куда-то услал, живет с женой. Демьян Анисимович, котелок-то кипит…
— Ага…
Сбитенщик, отведав щей, снял со стены мешочек, распустил шнур, стал доставать фунтики и пузырьки с притертыми пробками, расставлять это добро на уголке стола. За ним с печки следили три Текусины дочки. Сама Текуса меж тем раскутала медную «кумушку», слила из нее остатки в кувшин, принесла немалую крынку патоки.
В кипящей воде она распустила патоку, а тут уж и Демьян составил на тарелке смесь из лаврового листа, корицы, гвоздики, имбиря, кардамона и мускатного ореха, еще каких-то тертых травок, высыпал в котел, туда же бросил здешнего лакомства — засахаренных померанцевых корок.
— А что, не добавить ли винца, как мы с тобой, кума, любим?
— Будем разливать, так добавлю, — ответила Текуса. И довольно скоро на столе оказались три кружки с изумительным ароматным сбитнем. Маликульмульк попробовал — и понял, что ничего подобного отродясь не пивал.
— Мы этак для себя его готовим, — объяснила Текуса. — Вино Демьян Анисимович из крепости приносит…
— Мадерой зовется, — добавил сбитенщик. — А ты, душа моя, пей да рассказывай.
— Ну, что Мартынка Ольховый с квартальным надзирателем сдружился и думает, будто про то никому неведомо, я тебе и рассказала. А квартальный от него все узнает и за то на всякие его пакости глаза закрывает. Мало ли за трактирщиком грехов? А этого — хоть бы пугнули! — с явным возмущением сказала Текуса. — И он спит и видит, как бы лелюхинские люди чего натворили, а он бы донес. А они живут тихо, я с их бабами дружусь. Бабы моют бутылки, бальзам по бутылкам разливают, а летом за травами и ягодами выезжают, они уж знают места…
— И что за травы? — спросил Маликульмульк.
— Точно знаю, что берут липовый цвет, чернику и малину. Еще ездят на какие-то болота за березовыми почками. Сказывали, от иной березы почки не годятся, а только от той, болотной. И настаивают все в больших дубовых чанах поболее месяца, в каждом чане особые травы, а потом из разных чанов настои смешивают вместе и опять же чего-то добавляют… мушкатный орех, сказывали, трут и целыми ковшами сыплют!..
— Ты дело говори! — одернул ее Демьян.
— А ты, молодчик, не встревай! Дома женой командуй, а тут хвост прижми и тихо сиди! — немедленно огрызнулась Текуса. — Так вот, барин добрый, я на фабрике не бываю, туда чужих не пускают, а с бабами говорю, потому что вот мой двор, а забор у меня общий с Меланьей и Федорой, а Меланья замужем за Никаноркой, а Федора за Никиткой, и они-то есть те самые смоленские крестьяне. Их изба стоит наособицу, а другие избы — поближе к фабрике. И они брали у меня мешок для сенника и большой тулуп…
— Было бы вам ведомо, ваше сиятельство, — вклинился Демьян, — что Текуса Васильевна держит те дома, где весной и летом живут струговщики и плотогоны, и все, что им для житья потребно, дает. Потому у нее в клети и мешки для сенников, и подушки, и тюфяки, и светцы для лучин, и посуда — все есть. Весной она те дома отпирает и все, что нужно, раздает, а осенью собирает, тем и кормится.
— Говорят же, не встревай! — Текуса пихнула локтем сидевшего рядом с ней Демьяна, но это была не злость, а, как понял Маликульмульк, простонародное кокетство. — Они взяли у меня мешок и спросили сена. А я сама корову не держу, я молоко у Кривой Дарты беру, у меня куры и поросенок с весны — нельзя ж на зиму без мяса остаться. Я им говорю: можно взять сена у Кривой Дарты, но ей придется хоть немного заплатить. Они мне: вот копейка, столько хватит, а скажи, будто берешь для себя. Ну, думаю, дело нечисто. Слово за слово — а они какую-то беглую приютили. У нас-то тут беглые не переводятся… Иной на шведском корабле уплывал, теперь вот могут и на английском. Та баба пришла с лелюхинским обозом, чуть на ногах держалась. И, с чего — неведомо, от обозных мужиков сбежала. Мои-то благодетельницы ее изловили, когда она сквозь какую-то щель в заборе на фабричный задний двор вылезла да на фабрику вломилась. А там как раз Меланья с Федорой прибирались, вот они ее Христа ради и спрятали у себя. В избу нельзя, там мужики, а та баба пугливая. Додумались завести ее на фабричный чердак, благо туда не каждый день лазят. Ну и стали обустраивать, сенник ей сеном набили, кувшин с водой поставили, тулупом укрыли, у нее-то одежонка худая.
— Это та ваша Анна и есть? — уточнил Демьян.
— Та самая, — согласился Маликульмульк. — Ты говори, голубушка, говори.
— Скажи, долго ли она там пробыла! — подсказал сбитенщик.
— Без тебя знаю! Пробыла она там недолго и ушла так же, как пришла, неведомо куда и никому не сказавшись. Отогрелась, подкормилась — и хвост трубой! — неодобрительно сказала Текуса. — Чего с беглых взять… уж коли кто кинулся в бега, так не остановить… Хорошо хоть, тулуп не унесла! А может, спугнули, может, кто-то за ней приехал…
Маликульмульк, совсем размякший от чудного сбитня, даже дернулся — этого еще недоставало, чтобы за Анной погнался кто-то из клевретов графини де Гаше!
— Та беглая баба сгинула, видать, поздно вечером, куда-то перебежала. Утром ее уж не было. А ночью в легкой одежонке да в потемках что ж по снегу и по льду мыкаться? — спросила Текуса. — А в тот вечер я приходила в трактир увидеть нашего Ольхового Мартынку и сказать ему, что у перевозчиков была драка, одного, Петрушку, чуть не до смерти зашибли, а пили в одном из моих домишек, они, мерзавцы, там дверь с петель сняли! Коли к квартальному пойду, он мне ни гроша не даст, а Мартынка, вишь, соленого сала кусок отрезал препорядочный, будет чем кашу девкам заправлять. Вечером в трактир народу много, я проскочила — да по стеночке, по стеночке, замужней женщине там быть нехорошо, сразу пойдут языками трепать! И вижу — сидит в уголочке Щербатый…
— Что за Щербатый? — спросил Маликульмульк. — Ну-ка сказывай.
— А что сказывать… — вместо Текусы ответил Демьян. — Сам Егорий Семеныч на фабрике не каждый день бывает, а заправляет там мастер, тот, что вроде немца, как бишь его… бабы Щербатым меж собой кличут, у него зубов спереди недостает… Яков Иванович??? Сдается, так…
Маликульмульк знал занятную русскую привычку переделывать немецкие имена на свой лад. Из Фридриха обыкновенно делают Федора, из Георга — Юрия, из Иоганна, естественно, Ивана, разве что Карла никак не удалось обстругать и приспособить.
— Сидит, значит, Щербатый, совсем в угол забился, — продолжала Текуса, — а с ним — человек в шапке и большой епанче. В трактире-то шапки снимают, а этот — нет, еще пуще нахлобучил, и о чем-то они со Щербатым совещаются. Щербатый то кивает, то башкой мотает, наконец кинулся прочь, не заплативши! А тот, в епанче, следом!
— А дальше что? — Маликульмульк так забеспокоился, что даже зад его сам приподнялся над скамейкой.
— Так и ушли. А я Ольхового отозвала, вышла с ним в сени, пошептались мы, он мне сала принес — и все. Вот я думаю — может, Щербатый знал, что бабу на чердаке прячут? Может, с тем, в епанче, о деньгах сговориться не мог?
— А тот, в епанче, каков собой? — спросил Маликульмульк. — Высок, низок? Стар, молод?
— Каков? Да никаков — говорю ж тебе, барин, что из-под шапки один рябой нос торчал. А по носу ведь не скажешь — мал, велик, стар, молод. Разве что мы, бабы… — и тут она, фыркнув, засмеялась.
— А не отправились ли они в сторону фабрики?
— Так кабы я знала! Я бы следом побежала! — воскликнула Текуса. — Демьян Анисимович лишь через день после того ко мне пришел — надо-де богатому барину услужить.